Колчанов проснулся в испуге. Звонок действительно звонил. Он поплелся открывать, вместе с ним в переднюю выскочил любознательный Герасим, держа хвост столбом. Улыбающаяся, в высокой, залепленной снегом шапке и черной каракулевой шубе, вошла Валентина.
- Не ждал, Витя?
- Нет… - Он прокашлялся. - Здравствуй. Я очень рад…
- Я бы, может, и забыла, что у тебя сегодня день рождения, - сказала Валентина, снимая с помощью Колчанова шубу, - но Лёня напомнил. Вот, это тебе. - Она вынула из большой пластиковой сумки коробку с тортом и букетик алых гвоздик.
- Спасибо, Валечка…
- Поздравляю, Витя. - Она потянулась, поцеловала Колчанова и засмеялась. - У тебя такой растерянный вид.
Он, и верно, был растерян. Испытывал неловкость, что одет в мятые штаны и домашнюю куртку-телогрейку. Ладно хоть, что выбрит, это у него было железно - бриться каждое утро.
Усадил Валентину в кресло, дал журнал и, извинившись, пошел в смежную комнату переодеваться. Вышел оттуда в костюме, в белой сорочке и черном галстуке.
- Как всегда, элегантен, - одобрительно взглянула на него Валентина.
- Ну уж, элегантен… - Он сел за стол напротив гостьи. - А знаешь, у кого я перенял это - ну, чтобы всегда при галстуке? У твоего отца. Вот кто, точно, был элегантен.
- Да… папа… - У Валентины затуманились глаза. - Знаешь, в июне было сорок лет, как его расстреляли.
Колчанов, конечно, знал, что отца Вали, Георгия Семеновича Белоусова, талантливого строителя кораблей, впоследствии крупного деятеля Ленсовета, в сорок девятом замели по "ленинградскому делу". Елизавету Григорьевну, его кудрявую смешливую жену, от ужаса разбил паралич, она пережила мужа ненадолго. Тогда Валя с годовалым сыном уехала в Балтийск, где служил на эскадре ее муж, Гольдберг, долго мыкалась по углам чужих квартир, на зиму уезжала в Питер, к свекрови на Расстанную (квартиру Белоусовых на Съездовской линии, само собой, у Вали отобрали).
А Гольдберг ему, Колчанову, спустя много лет рассказывал, что служба у него шла трудно. Служил-то он исправно, но продвижение тормозили кадровики - он, Гольдберг, считал, что причина крылась не только и не столько в национальности, сколько в том, что женат на дочери врага народа. Уже и культ личности отменили, а все же… В звании инженер-капитана 2-го ранга он прослужил сверхдолго - в первый ранг не пустил "потолок" должности…
- Давай помянем отца, - сказал Колчанов. - Он ведь и мне приходился родственником… троюродным дядей…
Он захлопотал - накинул на стол белую скатерть, поставил тарелки, хрустальные рюмки, вынул из буфета бутылку армянского коньяка, прибереженную, ну, вот для такого случая. Мысленно обругал себя за то, что никакой закуски нету. Не предлагать же Вале макароны…
Валя нарезала принесенный торт с гладким шоколадным покрытием. Объяснила: это "Птичье молоко", Лёня где-то достал. Накрытый таким образом стол увенчала хрустальная (гордость Милды) ваза с алыми гвоздиками.
После выпитой рюмки Валя оживилась. Колчанов с удовольствием глядел на нее. Темно-синий костюм скрадывал ее полноту. Круглое лицо несколько отяжелело книзу, подбородок стал двойным, а сиреневые некогда глаза утратили былой блеск, - но все еще была Валя красива.
- Давай по второй. За Мишу твоего. За память…
- Нет. Сегодня твой день, Витя. За тебя… Очень хочется, чтобы ты не болел. Ты столько пережил, Витя. Дай тебе Бог здоровья и душевного равновесия.
- Спасибо. - Он усмехнулся. - Стоики утверждали, что блаженство в невозмутимости и спокойствии духа.
- Ты к чему это, собственно? - Валя уставилась на него.
- Это ты мне когда-то сказала.
- Да? А я думала, ты все-все забыл.
- Ничего я не забыл.
- Знаешь, Витя, я убедилась, что мы живем одновременно в двух мирах: в реальном и в мире нашей памяти. В реальной повседневности - страдание, а в памяти - утешение.
- Разреши возразить. Во-первых, в реальной жизни не только страдания, но и радость. Разве ты не была счастлива?
- Была. Любила мужа, люблю сына. Но в то же время - столько натерпелась страхов, столько несправедливостей… Трудно подсчитать, чего было больше - счастья или страданий.
- А во-вторых, - сказал Колчанов, - думаю, что прав Бердяев, когда отделяет исторический взгляд на жизнь от "частного". "Частный" взгляд боится страданий, боится той слезинки ребенка, которую сделал проблемой Иван Карамазов.
- А разве это не великая проблема жизни?
- Конечно, проблема. С "частной" точки зрения слезинка ребенка не может быть оправдана. Так же, как с точки зрения Евгения нет оправдания Петру, построившему Петербург среди "топи блат". А исторический взгляд устремлен в глубину, в сущность жизни. Он ставит вечные ценности выше сегодняшнего блага. Он может оправдать жертвы и страдания во имя человеческого духовного восхождения.
- Но ведь это религиозный взгляд, Витя.
- Ну и что? Разве плохо, если религиозный?
- Странно, что это говоришь ты, преподаватель марксизма.
- Мой марксизм мне давно надоел. Как и мой атеизм. Жизнь и смерть человека на Земле не вмешаются в схемы материалистической философии… Ладно, оставим это… Давай еще тяпнем. За тебя, Валя.
Коньяк на него действовал положительно: почти унялась боль в ногах.
- Ты, Валечка, хорошая, - сказал он мягко. - Искренняя.
- Спасибо, Витя. Очень приятно. Меня так редко хвалили.
- Знаешь, я так и не научился братской любви.
- Братской любви? - У Вали возникла складочка на лбу между бровей. - Что-то я не понимаю - о чем ты…
- Помнишь Румянцевский сквер? Ну вот… Когда-то в этом сквере ты сказала, что любишь меня как брата. Я и пошел… на обмороженных своих ногах пошел прочь… из твоей жизни… еще гроза была в тот день, ливень… Мне бы удовлетвориться братской любовью, я ведь и на самом деле твой троюродный брат. Но… я был молод и глуп… Ничего у меня не получилось, Валечка, с братской любовью…
Тут он поднял на нее взгляд и увидел, что она плачет. По щекам катились прозрачные слезы, Валя утирала их платочком.
- Прости, - сказала со вздохом. - Я стала слезлива на старости лет.
- Нет, это ты меня прости, что не сдержался.
- Витя, милый Витя… Не осуждай меня за то, что я тогда…
- Нисколько не осуждаю.
- Разве я виновата, что влюбилась в Мишу?
- Ты правильно поступила, выйдя за Мишу. Он был легкий, веселый… не то что я с моим мрачным характером… Не плачь, Валя. Все правильно.
- Да… все правильно… - Она попыталась улыбнуться сквозь слезы. - Ты умный, все понимаешь… - И, помолчав: - Ты сказал, что ушел из моей жизни… Я бы хотела, Витя, чтобы ты вернулся.
С этими словами Валя протянула к нему руки поверх стола, и он взял эти маленькие, как бы молящие о помощи руки в свои и, нагнув голову, поцеловал одну и другую.
Это была минута, полная нежданной радости, но и грустная в то же время. Где-то в страшной дали опять пропели трубы.
Нет, это просто прозвенел звонок. Вошли Нина, румяная с мороза, и Владислав, похожий в шерстяной шапочке, обтянувшей голову, на пилота. В квартире сразу стало шумно. Нина на кухне готовила закуски, стуча ножом и громко, через раскрытую дверь, высказываясь о текущей жизни:
- Перестраиваются, перестраиваются, а продуктов все меньше. На рынок придешь - от цен глаза лезут на лоб. Гераська, не лезь под ноги! Совсем обалдел от колбасного духа. На, ешь!.. Встретила институтскую подругу, она акушер-гинеколог, так она рассказывает, рождаются дети с фетопатией - представляете?
- А что это такое? - спросила Валя.
- Алкогольное отравление в утробе матери. Ужас! До чего же мы докатимся, а?
- Эх, яблочко, да куда котишься! - пропел Влад, нарезая на доске батон. - В ве-че-ка попадешь, не воротишься!
- Что это ты развеселился? - спросил Колчанов.
- Так день же рождения у вас.
- Влад получил кредит в банке, - объяснила Нина, - вот и веселится.
- Получить-то получил, - уточнил Влад, - а как отдавать буду - один Аллах знает. До весны, может, продержимся, а там пойдем по миру… Виктор Васильич, вам водочки можно налить?
- Папа, чтобы не забыть, - сказала Нина, ставя на стол поднос с закусками. - Я договорилась, завтра тебя примут в больницу. Будь готов к десяти часам. Мы заедем за тобой и отвезем.
- В больницу? - Колчанов наморщил лоб. - Не хочу в больницу.
- Надо, папа! Домашнее лечение тебе не поможет. Надо!
6
Лапин сидел в кресле с резной деревянной спинкой над разложенным пасьянсом и как будто дремал. Во всяком случае, так показалось Колчанову, когда он вошел в маленькую комнату.
- Вы спите, Иван Карлович?
- А, это ты. - Лапин взглянул на него сквозь очки и подмигнул левым глазом. - Который час?
- Полпервого ночи.
- Чего не спишь? Ноги болят?
- Все болит. Душа болит.
- Душа! - Лапин криво улыбнулся, блеснул золотой его клык. - Какая еще душа? Нет никакой души. Есть сознательность, и есть предрассудки, пережитки прошлого.
- Знаю, знаю. - Колчанов тоскливо повел взгляд от освещенного торшером пасьянса к темному окну, за которым спал, утонув в снегах, огромный город. - Все эти словеса знаю наизусть. Сам их талдычил не одно десятилетие.
Лапин вынул из колоды очередную карту и внимательно искал ей место в пестрых рядах пасьянса.
- Должен гордиться, - сказал он, - что преподавал марксизм. Не талдычил, а воспитывал нового человека.
- Где он, новый человек? - Колчанов зябко переступил с ноги на ногу. - Это же сказка, придуманная пропагандистами.
- Есть моральный кодекс коммунизма.
- Есть на бумаге. А на деле? Ложь и насилие госаппарата не могут воспитать высокую нравственность. Они порождают, с одной стороны, людей, готовых на все, на любую подлость и жестокость ради куска пирога, а с другой - лицемерие, хамство, бессердечие… Деформирован, можно сказать, сам национальный характер…
- Ишь как выражаешься. Национальный характер! У тебя, выходит, он тоже деформирован?
- Конечно. Но я - хоть и поздно, но все же осознал…
- Ни хрена ты не осознал! - выкрикнул Лапин и опять подмигнул. - Национальный характер выковывается не в интеллигентских соплях, а в борьбе!
- Только не надо, не надо бубнить о классовой борьбе. Обрыдло! Под громким этим названием государство, а точнее - партбюрократия, захватившая власть, вела кровавую гражданскую войну против собственного народа.
- Не из-вра-щай! - раздельно произнес Лапин. - Партия большевиков взяла власть с одобрения народа.
- Народ никто не спрашивал. Ему кинули, как приманку, несколько понятных ему лозунгов о мире и земле. А потом Сталин разгромил, перестрелял соперников в борьбе за власть и установил свою диктатуру. Плеханов предупреждал, что у нас осуществится идеал персидского шаха. Так и вышло.
- Пошел ты со своим Плехановым! Был установлен передовой общественно-политический строй…
- Средневековый абсолютизм!
- Передовой строй в интересах народа! Другое дело, что народ, вследствие пережитков прошлого, не всегда понимает свое благо. Потому и необходимо твердое партийное руководство.
- Партийное руководство обескровило огромную страну. Я историк и знаю, что в исторической жизни любой страны главное - вопрос о земле. О собственности на землю. Земля - кормилица! Если бы партийное руководство не поспешило покончить с нэпом, не пошло на насильственную коллективизацию, на безумное разорение деревни, то, может быть, страна не скатилась бы к нынешнему беспределу. К постыдной зависимости от закупок зерна на Западе…
- Ошибки были, их надо исправлять, но мы никому не позволим усомниться в чистоте намерений, в правоте великого идеала!
- Значит, очистить правильный коммунизм от неправильного развитого социализма?
- Очистить от ошибок! От хрущевщины! От горбачевщины!
- Вы ничего не можете знать о Горбачеве. Вы умерли до того, как он…
- Ревизионисты проклятые! Думаешь, я не знаю, что ты вышел из партии? Таких, как ты, ренегатов надо - вот! - Лапин потряс вынутым из колоды валетом треф. - Как с его благородием фон Шлоссбергом - рыбам на корм!
- Кишка тонка, Иван Карлович! Вы - труп!
- А вот я покажу тебе, кто труп! Сволочь…
Лапин поднялся, громоздкий, и, шаркая ботинками, грозно надвинулся на Колчанова. Нестерпимо блестел его бритый череп в свете торшера.
- Сгинь! - крикнул Колчанов, пятясь к двери. - Сгинь, нечистая сила!
7
В "семерку" - троллейбус номер семь - набилось много народу. Колчанов стоял, зажатый, как пробка в бутылочном горле. Лица пассажиров были синими от тусклого освещения, от обледенелых окон, за которыми, хоть часы показывали утро, разлеглась, как беременная черная кошка, декабрьская ночь. Перед Колчановым стояла коренастая женщина, сквозь ее дубленку и свое пальто он ощущал ее тепло. Слева ему в ухо дышал водочным перегаром мужчина средних лет, державший на лице выражение полной неудовлетворенности. Людская масса в вагоне троллейбуса колыхалась и привычно терпела стесненность тела и огорчение духа.
За окнами плыл желтым пунктиром фонарей Невский проспект. Потом "семерка" одолела мост и, выбросив искры из подвески, повернула на Университетскую набережную. Колчанов послал мысленный прощальный привет университету. Вовсе некстати вспомнил, как Меншиков получил взбучку от Петра за то, что здание Двенадцати коллегий пустил длинной кишкой в глубь Васильевского острова, а свой дворец вытянул фасадом вдоль Невы. Ни к чему в столь ранний час исторические воспоминания.
У Академии художеств Колчанов сошел. Вернее, его выпихнули, он ступил неудачно и с трудом удержал стон боли.
Мела поземка. Два сфинкса напротив портала академии слепо смотрели друг на друга. Промерзшие насквозь, они, возможно, грезили о жарких песках Египта. Хотя вряд ли. В такой мороз - не до грез.
Войдя в Румянцевский сквер, Колчанов остановился. Тут было белым-бело. Фонтаны угадывались по водометам, торчащим из снега. У задней ограды сквера приподнялась над снежным одеялом эстрада с навесом на тонких столбах - раньше не было тут никакой эстрады. Раньше все было иначе. Только обелиск, увенчанный бронзовым орлом, высился, как прежде, высокомерным свидетелем ушедших времен.
А вот еще вопрос небезынтересный: куда, в какую бездну стекает время?
Колчанов двинулся по колено в снегу к ближайшей скамейке. Вот так, вспомнилось ему, брели когда-то в лесу за Мерекюлей, пробиваясь к шоссе. Борозда тянулась за ним, как траншея. Он принялся сбрасывать снег с края скамейки и, сбросив, сел, привалясь к округлой ее спинке. Сидеть было холодно, но стоять - еще хуже, боль в ногах не отпускала.
Сквозь летящий снег Колчанов глядел на темный бок академии с единственным освещенным окном. Как амбразура, подумал он. И еще пришло в голову: я человек зимы… как будто снежный человек… доисторический, можно сказать, реликт…
Снег летел все гуще. Толстым, пышным слоем ложился на шапку, на плечи, на меховой воротник. Холодил щеки. Стряхнуть бы… но не хотелось делать лишних движений. Боль в ногах унялась. Хорошо было сидеть в белом снегу…
С закрытыми глазами он неспешно ворошил, как угли в догорающем костре, свою долгую жизнь. Как бы издали, со стороны он увидел себя, молодого, безусого, мчащегося на лыжах. Под взмахи палок хлопают по снегу лыжи… хорошо скользят, скорость приличная… Стой, куда мчишься?.. Ага, в чемпионы норовишь, юный честолюбец?.. Не получится из тебя чемпион. Время мощным потоком несет через войну - в тебя впиваются рваные стальные осколки, и вообще не жилец ты, Колчанов Виктор, укроешься снегом, как одеялом, под Мерекюлей, - а вот поди ж ты, живой…
Опять как будто в дальней дали пропели трубы.
Колчанов раскрыл глаза и увидел: в боковой стене академии почти все окна освещены. Вот и славно. Так и раньше бывало, когда ты, придя из университета, ожидал тут Валю. В шубке, в пушистой шапочке, Валька прибегала из академии оживленная, под впечатлением очередного древнегреческого события. "Ах, представь, Данаиды бежали из Египта в Аргос, чтобы уйти от брака с двоюродными братьями…" Ну, не хотели замуж за двоюродных… даже и за троюродного брата… ну, что поделаешь, значит, не судьба…
Снег, снег. А сквозь его длинные белые плети - улыбающееся лицо Валентины. Да слышу я, слышу, Валечка. "Я бы хотела, чтоб ты вернулся" - так ты сказала. Конечно, слышу. Но - знаешь ведь, если поезд сильно опаздывает, то упущенное время не наверстаешь… скорость движения не та… да и само время… куда оно стекает?..
Снег почти залепил Колчанова. Сбросить бы, отряхнуться… но нет сил… хорошо сидеть в белом снегу…
Вот только сердце вдруг… О-о, какая боль! Валя!..
8
Около десяти часов Влад подъехал на Будапештскую к дому Колчанова. Нина вышла из машины. Поднялась в лифте на четвертый этаж, позвонила у двери. Ключи от отцовской квартиры у нее, конечно, были, но она не любила их искать в сумке. Еще и еще позвонила. Отец не шел открывать. Нина начала суетливо, как все женщины, рыться в своей сумке. Найдя ключи, отворила дверь и вошла. В темной передней Герасим встретил ее громким мяуканьем.
- Некогда, некогда, Гераська! - Нина зажгла свет и позвала: - Папа, ты готов?
Молчание неприятно поразило ее. Она ринулась в комнату. Постель тут была убрана с тахты в постельный ящик - никогда отец не изменял военно-морскому порядку в квартире, не терпел неубранной постели, немытой посуды. На ящике в изголовье тахты, рядом с настольной лампой, лежали синий том Лухманова "Жизнь моряка" и книжка журнала "Знамя".
- Папа! - крикнула Нина.
Ни в кухне, ни в ванной, ни в туалете отца не было.
Нина вбежала в маленькую комнату. Здесь горел торшер над круглым столиком, над деревянным черным креслом, в котором любил прежде сиживать дед.
Где же отец? Может, вышел в магазин?
Тревожно колотилось сердце.
На столике в круглом свете торшера лежала одинокая игральная карта. Нина взяла ее, посмотрела. То был валет треф.
1994–1998
Примечания
1
Не убежишь! (нем.).
2
Ау! Который час? - Без четверти двенадцать! (нем.).
3
Стой! Кто идет? (нем.).
4
Я не еврей. Я азербайджанец. Из Баку (нем.).
5
Но ты же еврей (нем.).
6
Прочь! (нем.).
7
Не увиливать, еврейская свинья! (нем.).
8
Заткнись! (нем.).
9
Эй, успокойся (нем.).
10
Пошел, пошел! (нем.).
11
Почему вы меня бьете? (нем.).
12
Мне не нравится твой нос (нем.).
13
Враки! Ты еврей! (нем.).
14
Надо проверить (нем.).
15
Ну вот. Все на свете - свинство (нем.).
16
Ухожу от вас я в горы,
Где живут простые люди,
Где привольно веет ветер,
Где дышать свободней будет.(Перевод Ал. Дейча)
17
Брось его тут гнить! (нем.).
18
Черт бы его побрал… (нем.).
19
Стой, ты, бревно с глазами! (нем.).
20
Прочь! (нем.).
21
…как угрожать, грязный мерзавец! (нем.).
22
Dumpfe Stimmung - тяжелое настроение (нем.).
23
Война окончена! (нем.).