- Не надо, - сказал Колчанов. - Ладно, вот и повидались. Пойду.
- Чего, чего? - вскинулся Цыпин. - Ополовинили только. Давай по третьей, товарищ сержант.
- Меня зовут Виктором.
- Ты живой, и я живой. За это, значит, выпьем. Давай, Виктор.
Третья хорошо прошла и вроде смягчила цыпинскую колючесть.
- Так ты на дозор вышел? - спросил он. - Чего ж она, Вторая ударная, к десанту, само, не пробилась! Нам перед высадкой как отцы-командиры сказали? Прорваться к станции Ау… как ее звали, мать ее…
- Аувере.
- Точно. Ау, Вера! Выйти, само, оседлать саше и железную дорогу, а нам навстречу придвинется Вторая ударная. Где ж она подевалась?
- Части Второй армии пытались пробиться к десанту, но не смогли.
- Не смогли! - передразнил Цыпин. - Выходит, зазря мы ломились. Помнишь, как к саше вышли, а там, заместо родной Красной армии, - "тигры"!
- Ну, вы тут воспоминайте, - Ксения поднялась с табуретки, - а мне на работу.
- Постой. - Цыпин озабоченно зашарил по карманам гимнастерки. - У меня тридцатка была - ты ее вынула?
- Прямо! - сказала Ксения. - У Афони своего спроси.
Она кивнула Колчанову и вышла.
- A-а, верно, мы ж с Афанасьем, это само… Тут шоферюга есть один, Трушков, тоже боевой солдат… ослободитель Праги… Я ему по плотницкому делу помогаю, вот мы, само, тридцатку эту…
- Да хватит нам, Толя, - сказал Колчанов. У него в голове шумело, и по жилам растекалось тепло. - Так ты, когда мы расстались в ту ночь, обратно к погребу пополз?
- Ну.
- А дальше?
- Чего дальше? Как рассвело, немцы выкатили самоходку и давай садить прямой наводкой. Думали, поди, с целой ротой воюют. А нас-то, сам знаешь, всего-то пятеро было, да к утру двое, которые тяжелые, померли. Мы утроих остались, Васька Кузьмин, Ваня Деев да я. Давай стакан! - Цыпин до последней капли разлил оставшуюся водку. - За упокой души, само… Поехали!
Он уже изрядно набрался. Наклонил к Колчанову лобастую лысеющую голову и говорил, как бы выталкивая слова из наболевшего нутра:
- Голова дымом забита, а руки-то воюют… Последний диск - все! Куда деваться-то? У меня крови полный сапог… плечо разбитое. Деева посекло осколками. Ну и все! Ты, везун, к своим вышел… А мы с Кузьминым и Деевым па-а-ехали в плен со станции Ау… Ау, Вера!
13
Было невмоготу усаживать себя за учебники, конспекты. Где-то в глубине времен трубили в медные трубы герольды средневековья. А Колчанов как вышел из гольдберговской квартиры, где шумела свадьба и лихо отплясывали лейтенанты, так и отправился прямиком на Балтийский вокзал.
Может, и был он везун, если с Цыпиным сравнить. А может, и нет. Такая давила на душу боль, что вот-вот свалишься и замрешь, погребенный под ее невыносимой тяжестью.
На вокзале он вступил в негромкий разговор с пожилым носильщиком. Тот с полуслова понял, направил к другому, молодому. Так, от человека к человеку, достиг Колчанов желаемого. Всю наличность отдал и с бутылкой темного стекла, опущенной во внутренний карман пиджака, поехал на электричке в славный город Ораниенбаум, сиречь Ломоносов.
Каморка под лестницей стояла незапертая, но ни Цыпина, ни Ксении не было. Колчанов отправился искать по больничным помещениям и скоро нашел Ксению - она прибиралась в ординаторской, возила швабру по крашеному полу, оставляя влажные полосы. Цыпин, сказала Ксения, как ушел с утра к Афанасию, так и нету его.
- Чой-то строят они у Афониной жены в магазине. - Объяснила, как к магазину пройти, и, скользнув быстрым взглядом по оттопыренному борту колчановского пиджака, добавила сурово: - Вы там не очень.
Магазин "Продукты" был неподалеку от ограды парка. Мощенная булыжником улица вела меж приземистых, побитых осколками, как оспой, домов к мертвой церкви. Зияли рваные бреши и в ее краснокирпичных стенах; поверху, по уступам старинной кладки, зеленели кусты, да и целые деревья, произросшие из семян, занесенных ветрами прошлых времен.
В подсобке магазина Цыпин с напарником стучали молотками, ладили длинные, во всю стену, полки. Было накурено. Окон не имелось, голая лампочка лила несильный свет на головы - лысоватую цыпинскую и черноволосую трушковскую, а еще - на желтые кудри круглолицей женщины с полной фигурой, волнообразно обтянутой белым халатом. Она была завмаг.
- Толя, а Толь, - позвала женщина, введя Колчанова в подсобку. - Вот, тебя товарищ спрашивает.
- A-а, приехал! - Цыпин бросил ручник на свежеприколоченную доску, объяснил напарнику: - Вот, Афанасий, это Виктор, сержант с нашей непромокаемой бригады. Я уж говорил тебе. Само, политбоец наш.
Афанасий Трушков ростом был невысок и вид имел цыгановатый. Черные, близко посаженные глаза глядели из-под сплошной черной брови.
- Морская, значить, пехота, - сказал он, с силой сжав Колчанову руку. - А я сухопутный. Мотопехота, выпить охота!
Он хохотнул, показав хорошие, хоть и мелковатые зубы.
- Никакой выпивки, пока полки мне не сделаете, - строго сказала кудрявая женщина.
- Да ты не беспоко-о-ойся, Прокопьевна, - с достоинством сказал Трушков, обняв ее за широкие бедра.
- Руки, руки!
Завмаг, одернув халат, вышла из подсобки.
- У нас расписание, как в гвардии, - сказал Трушков. - На работе - не тронь. А уж дома! Мы как начнем это дело, так стены трясутся. У-у!
Втроем - дело быстро пошло, часа за полтора управились. Вымели стружки-опилки, сели за стол. К бутылке темного стекла, привезенной Колчановым, Прокопьевна поставила законное угощение - колбаску нарезала, огурчики там, помидоры.
Трушков Афанасий пил весело.
- Восьмого вечером, - кричал, откусывая от огурца, - обняли танками город Мост! Мы, шоферня, мотострелки, полевой кухни не дождались, пожрали что было, сухари-консервы, тут ротный прибегает: славяне, танцуй! Капитуляцию подписали в Берлине! Давай наливай еще, морская пехота! - Трушков запрокинул голову и картинно, с расстояния вылил водку в распахнутую пасть, во артист! - Значить, кончена война! - закричал он дальше. - Ну, тут что было! Стрельба на всю Европу! Только поутихли, спать полегли, кто в машинах, кто так, - вдруг команда: подъем! По машинам! Прогревай моторы. Прагу освобождать! И пошла Четвертая гвардейская танковая. За танками мы, мотопехота немытая, неспаная. Всю ночь ехали скрозь Чехословакию. Только остановишься воды залить в радиатор, морду ополоснешь - и опять гони "студебеккер". Как рассвело - чехи вдоль дороги руками машут: "Наздар!" Так и въехали в Прагу. А там! На улицах полно, цветы танкистам кидают, девушки целуют. "Наздар! Наздар!" Тебе, морская пехота, такое представление во сне не увидать!
- И в Питере так было девятого, - сказал Колчанов. - Весь город на улицах, музыка, военных качали…
- Музыка, - сказал Цыпин вызывающе. - Цветочки кидали! У нас красивее было. Утречком норвеги, само, к лагерю потекли, уг-уг, криг капут. Ножницы садовые нам бросили - режь, значит, проволоку. А охрана немецкая - га-га-га, похватали ранцы и шасть за ворота, к хренам собачьим. Вот и криг капут. Свобода, глядь!
- Да где ж это было? - спросил Колчанов.
- Сказано тебе - в Норвегии! - выкатил на него Цыпин шалые глаза.
- Как ты в Норвегию-то попал?
- Мы с тобой, товарищ сержант, в какой бригаде служили? Ага, то-то и есть - Обойти Балтийское Море Пешком. Я и обошел! Мы что - всю уже вылакали?
- Одну выпили, так неужто другую не найдем, - сказал Трушков. - Или мы слабаки?
Он держался солидно - кум королю, сват министру. Его дородная жена-завмаг, поворчав немного, выдала еще бутылку, потребовав, однако, чтоб они убрались из подсобки: шум пьяных голосов, видите ли, мешал культурно обслуживать покупателей в торговом зале.
- А и покупатели у тебя! - иронически ухмыльнулся Трушков. - Голь перекатная. Ладно, режь из карточек талоны, а мы пойдем. Бери закусь, морская пехота. Мы на участок, Прокопьевна.
Участок у них был за Угольной пристанью, и хорошо, что по воздуху прошлись, - проветрились малость. Хоть и сухая стояла погода, а за пристанью, за каналом, было грязно и мокро, шли по накиданным доскам. Колчанов, идя за Цыпиным, придерживал его, хромоногого, сзади за ремень, чтоб не съехал в грязищу. За обширной лужей простирался пустырь, разбитый на огороженные проволокой лоскуты-огороды. Вечерело. Слева на возвышении берега, под взбитыми сливками облаков, стоял огромный, запущенный, обшарпанный дворец Меншикова.
Как начали они - вернее, продолжили - выпивать, расположившись среди огуречных и картофельных грядок, возле шалаша, это Колчанов еще помнил. Как Трушков широко руками показывал, какую тыкву хочет вырастить, - "Вот такую! Как Аленкина жопа!" - и это помнил. А что было дальше - заволокло сизым туманом. Вроде бы к ним подсаживался еще кто-то из окрестных огородников, и выпивка не убывала, и откуда-то появился баян, и Трушков играл и пел, жутко фальшивя: "Когда б имел златые горы и реки, по-о-лные вина…"
Проснулся Колчанов от холода и обнаружил себя лежащим в шалаше на топчане, под рядном, от которого пахло сырой землей с внятной примесью навозного духа. Вспомнив события минувшего дня, он застонал сквозь зубы. Вышел из шалаша. Белая ночь текла средь бледных созвездий, тихо раскачивая желтый челн новорожденной луны. Слабо белел сквозь туман Меншиковский дворец - призрак, затерявшийся в веках.
И опять, опять… Проклятое воображение рисовало одну и ту же картину: Валя в объятиях Мишки Гольдберга… Залить, заглушить водкой!.. Но все выпито… вон валяются пустые бутылки среди несозревших огурцов… И такая боль, такая невозможная боль…
Вы, умники, пророки, философы… кто еще… члены Политбюро… подскажите, что делать, как жить… Может, просто кинуться в канал, голову размозжить о каменную стенку…
Ранним утром приплелся Цыпин.
- Живой, Витя? А я, это само, опохмелиться принес. И капусту.
Сели на чурбачки, вкопанные в землю возле шалаша. Гнусным духом несло от плохо очищенного спирта. Ну, если затаить дыхание… Ничего, пошло, побежало по жилам.
- Афанасий с утра ездиит, с горторга продукты по магазинам растыркивает. Само, обещался потом прийти. Гляди, говорит, чтоб твой политбоец не откинул копыта. А то он чахлый от научных способностей. - Цыпин захихикал, колюче взглядывая на однополчанина, бледного от плохого сна и неприятностей жизни. - Ну-к, давай еще!
Утро разгоралось солнечное, розовое. От Угольной пристани неслись гудки, работяга-буксир пыхтел, тащил неповоротливую тушу груженой баржи.
- Ксана спрашивает: чой-то друг твой как мешком ударенный? Само, случилось у тебя что-нибудь?
- Случилось.
Цыпин подождал, не скажет ли Колчанов подробности. Но тот молчал, поникнув головой и плечами.
- Знаешь, почему я тебя стрельнуть хотел? - сказал Цыпин, насупясь.
- Ну? - без интереса спросил Колчанов. - Почему?
- А потому, что ты на меня этому, само, капитану, особисту, настучал.
- Я на тебя не стучал. - Колчанов поднял на Цыпина тяжелый мутный взгляд. - Ври, да не завирайся.
- Ты к нему ходил, ребята видели. В Кракове, в Западной казарме. А зачем к ним ходют - известное дело.
- Ходил, потому что вызывал. Как не пойти, коли вызывают.
- А он знал, кого вызывать, - повысил голос Цыпин. - Меня-то или кого другого небось не позвал.
- Чего ты плетешь? - с тоской сказал Колчанов. - Он все про каждого знал, к твоему сведению. Такая у него служба. Он мне про твоего отца сообщил, что участвовал в антоновщине…
Тут Цыпин - и вовсе в крик:
- Я когда рожден? В марте двадцать первого! Отца когда убили? В том же годе, само, в мае, расстреляли! Только от мамы я и знаю про отца! Где антоновщина, а где я?
- Иди ты к черту, Цыпин, - разозлился Колчанов. - Чего привязался? Я тебе плохого не сделал. Я, наоборот, защищал тебя, мудака.
Он поднялся с чурбачка, с трудом разогнув спину. Внутри у него все было стянуто, как железными цепями. Пошел, горбясь, меж грядок к проволочной калитке.
- Постой! - окликнул Цыпин. - Закурить хочешь? Вот, "Беломор" у меня.
Курить Колчанову очень даже хотелось. Вернулся, вытащил из бело-синей пачки папиросу. Задымили молча.
- Алес ист швайнерай, - объявил Цыпин, глядя в сторону.
- Швайн - свинья? - спросил Колчанов. - Все - свинство, значит?
- Вот кто бы мне объяснил, само, где моя вина? - сказал Цыпин, щуря от солнца желтые рысьи глаза, и вроде бы всхлип у него вырвался. - Я что, выбирал себе отца?
"Наверно, девять уже есть… Экзамен начинается… - думал Колчанов. - Средние века… крестовые походы, крестьянская война, реформация… Опять же - Тридцатилетняя война… кто за что воевал, трудно понять… Вся история - войны да войны. Да на кой хрен все это…"
- В Выборг привезли, - говорил Цыпин, - а там, само, плакат через всю станцию: "Добро пожаловать на Родину!" Такая, значит, радость, что слезу пустили. А нас построили и - шагом марш - в лагерь… на спецпроверку…
"Жаркий будет день, - думал Колчанов, одним ухом слушая дальние трубы средневековых герольдов, а другим - хриплый голос Цыпина. - А девочки Вали больше нет… Смешно, смешно, братцы… Была девочка - и не стало… Ну что ж теперь… А стоики считали, что блаженство в спокойствии духа… Спокойствие… где его взять?"
- У всех весна, победа, а нас - по лагерям. Привезли, само, на Северный Урал, станция Половинка… лагерь номер триста семь… Обратно бараки, допросы… И - под землю, в лаву, давай рубай уголек…
- Ты рубал уголь?
- Ну. Как виноватый защитник Родины… Только не рубал, а бурил. Лазали с напарником по стойкам. С уступа на уступ. Шпуры бурили, ясно? А за нами подрывники.
- Досталось тебе, брат.
- Брат, - скривил Цыпин рот в усмешке. - Какой я тебе брат? Ты вон - студент, исторический человек. А мне, само, дальше дворника хода нет.
- Налей еще спиртяги, - сказал Колчанов. - Тебя что ж, никто не любил как брата?
Цыпин выпил залпом, схватил огурец. С хрустом откусил, объявил:
- Вы везуны! Вон Афанасий - сам живой с войны приехал да еще эту, само, телефунку привез.
- Что привез?
- Ну, радио. Здоровенный ящик, полированный.
- A-а, "Телефункен".
- А я что говорю? Кажную станцию берет… Ладно, пошел я. Двор в больнице подметать надо. Ты чего? В Питер уедешь?
Не было у Колчанова сил тащиться к электричке. Его развезло от спирта, от ненужной и горькой братской любви. Повалился на топчан в шалаше, затих.
Около полудня, когда тени стали совсем короткие, приходил Трушков. Полил из шланга грядки (тыкву - с особым тщанием), оставил Колчанову полбуханки хлеба и колбасу и заспешил к своей полуторке, развозить продукты или что там еще.
А вечером опять понеслись к перламутровым небесам пьяные голоса, вздохи баяна, громкое, но сбивающееся с правильных нот пение: "Когда б имел златые горы…" Одну только эту песню затвердил Трушков, ее и пел с чувством удовлетворенного желания. Мужики с окрестных участков приходили, выпивали, высказывались - каждый рассуждал авторитетно. Колчанов ни с кем не спорил.
Ночью ему было худо, не обошлось без рвоты. Ветер, набиравший силу, посвистывал, обвевал его потное лицо, громыхал чем-то железным на пристани. Когда Колчанов снова улегся, ветер и здесь доставал его сквозь прутья и ветки дырявого шалаша. "Загнусь", - подумал Колчанов, тяжко дыша.
Утром, часу в десятом, его вывели из забытья голоса. Он открыл воспаленные глаза и увидел Милду Лапину в голубом берете, косо надетом на золотые кудри.
- Хорош! - сказала Милда. И, оборотясь к Цыпину: - Вы что же, товарищ? Споить его хотите?
Часть вторая
ДЕСАНТ В МЕРЕКЮЛЮ
В ледяном январе 1944 года войска Ленинградского фронта перешли в наступление. Проломив сильно укрепленную полосу, выбили немцев с пригородных мест, насиженных за два с лишним года блокады. По снегам, обожженным неутихающим огнем, покатилась махина немецкой группы "Север" на запад. За две недели армии Ленфронта полностью очистили от противника Ленинградскую область.
Но в первых числах февраля наступление уперлось в реку Нарву. Вдоль ее западного берега, от Нарвского залива до Чудского озера, протянулась заблаговременно построенная оборонительная линия "Пантера" - сеть траншей с пулеметными гнездами. Глубина обороны была надежно укреплена артиллерией. По замыслу гитлеровского командования, этот мощный оборонительный вал, носивший название "Танненберг", ни при каких обстоятельствах не должен был пропустить русских в Эстонию.
Вторая ударная армия под командованием генерал-лейтенанта Федюнинского с боями вышла к Нарве-реке и с ходу форсировала ее в двух местах - севернее и южнее города Нарвы. Немцы контратаковали непрерывно, ожесточенно - и выбили федюнинцев с северного плацдарма. Но южный удалось удержать и расширить. Тут шаг за шагом части Второй ударной проламывали "Пантеру" и, продвинувшись на полтора десятка километров в глубину, остановились близ эстонского поселка Аувере. До одноименной станции на железной дороге Нарва - Таллин оставалось всего ничего, три-четыре километра, но пройти их было невозможно. Противник не мог позволить Федюнинскому перерезать железную дорогу - это означало бы падение "Танненберга", открывало русским ворота на запад.
Так в десяти километрах к югу от Нарвского залива образовался Ауверский выступ. Штабные карты как бы сами подсказывали: если на берегу залива, в тылу противника, высадить десант и нанести удар на юг в направлении станции Аувере, а навстречу десанту, с острия выступа, выдвинуть части Второй ударной, то, сомкнувшись у этой станции, они возьмут немецкую группировку, обороняющую Нарву, в окружение - и "Танненберг" будет разгромлен.
Командующий Ленинградским фронтом генерал армии Говоров предложил командующему Балтийским флотом адмиралу Трибуцу срочно подготовить десантную операцию. Местом высадки морского десанта армейский и флотский штабы избрали деревню Мерекюля на берегу Нарвского залива, в семи километрах к западу от устья Нарвы.
Из состава 260-й ОБМП - отдельной бригады морской пехоты, стоявшей в Кронштадте, был назначен в десант батальон автоматчиков под командованием майора Степана Маслова с приданными ему подразделениями - в том числе и ротой, в которой служил сержант Виктор Колчанов.
Второго февраля батальон покинул Западную казарму. Впереди шел, воинственно трубя в трубы, лязгая тарелками, бригадный оркестр. Автоматчики - пятьсот парней, все молодцеватые и крепкие, как на подбор, в белых полушубках - били строевой шаг. На Ленинской, на Июльской останавливались и глядели на ладную колонну прохожие. Вообще-то улицы военного Кронштадта были пустоваты, но все же попадались на пути батальона женщины, и парни, понятное дело, ловили их взгляды, улыбались в надежде поймать и унести с собой ответную улыбку.
Прощались с Кронштадтом.
В Средней гавани зимовали, приткнувшись кормой к гранитной стенке Усть-Рогатки, корабли, а среди них "Москва", "Волга" и "Амгунь" - три стареньких шаланды, в начале войны переоборудованные в канонерские лодки. На их узкие палубы в три ручья потекли десантники, топая по звонким от мороза сходням. Посадка шла быстро. Начальник штаба батальона старший лейтенант Малков и командиры рот, стоя у сходен, считали бойцов.
Проходя мимо Малкова, сержант Колчанов подивился про себя, до чего красив начштаба. Вот, подумал, лицо истинного мужчины-воина - волевое, с решительным изломом черных бровей, с твердым ртом, - лицо, словно вылепленное античным скульптором.