Стемнело по-зимнему рано. Буксиры поволокли канонерские лодки сквозь взломанный лед к воротам гавани. За воротами канонерки дали ход, их палубы затряслись от работы машин. Медленно выстроился караван в кильватерную колонну - тральщики, канлодки, буксиры, - медленно двинулся по фарватеру на запад, чуть подсвеченный зашедшим солнцем. Фарватеру этой зимой не дали замерзнуть, движение к острову Лавенсари - форпосту Балтфлота посреди Финского залива - не замерло. Но льдины то и дело торкались в корпуса кораблей, производя неприятный скрежет.
Молодцы-автоматчики расположились в кубриках. Матросы канлодок отнеслись к гостям с полным радушием, свои койки им отдали, притащили с камбузов пузатые чайники с горячим чаем - пей, морская пехота, согревай нутро, в десанте-то согрева не предвидится, так?
Колчанов и еще несколько десантников не торопились в тепло кубрика - торчали на юте "Москвы", поворотясь спиной к колючему ветру. Смотрели, как растворяются в вечерней синеватой мгле приземистые очертания Кронштадта.
- Ну, все, - сказал Кузьмин Василий, когда растаял, будто и не было его, Морской собор. - Прощай, любимый город. Пишите письма, мама, а куда - незнамо.
Этот Кузьмин был лихой боец. Как и многие тут, в батальоне, он воевал на Ханко. В составе десантного отряда капитана Гранина высаживался на скалистые островки в сумрачных финских шхерах. Уцелел, счастливчик, под огнем. При эвакуации гангутского гарнизона он оказался на транспорте "Иосиф Сталин", подорвавшемся в первую ночь перехода на минном поле. Кузьмин не растерялся, сиганул с обреченного судна на подошедший к его борту тральщик, в тот же миг тральщик резко отбросило волной, и Кузьмин с разлету окунулся в ледяную купель. Отчаянно работая руками, всплыл. Море было дикое, взлохмаченное, оно отнесло Кузьмина в сторону от тральщика, схватило ледяными пальцами за горло, и уже заходился Кузьмин, хватая ртом воздух, режущий, как стекло, - тут он увидел огромный черный шар, высунувший из воды тускло поблескивающий в лунном свете лоб с рожками. Плавучая мина! Она моталась на волнах, подплывая, и Кузьмин ухватился обеими руками за ее шероховатую и скользкую от налипшей морской мелочи поверхность, остерегаясь коснуться колпаков: знал, что в них дремлет взрыв. Море бросало Кузьмина, распластавшегося на мине, вверх-вниз, вверх-вниз. Легкие уже не принимали воздух, да, это был конец, прощайте, братцы… До гаснущего сознания дошел выкрик: "Бросай мину! Бросай… твою мать!" Кузьмин увидел метрах в десяти катер "морской охотник". Мина со всадником толчками приближалась к катеру, оттуда ей навстречу протянулись отпорные крюки, и катерники, державшие их, страшно матерились, требуя, чтобы Кузьмин слез с мины, иначе расстреляют его. Мат - это было единственное, что еще могло дойти до полуживого Кузьмина. Он оттолкнулся от мины, ухватился за один из багров. Матрос, стоявший на привальном брусе катера, одной рукой держался за леерную стойку, а второй сцапал Кузьмина за ворот шинели. Он, Кузьмин, не помнил, как было дальше. Очнулся от того, что лицо горело, весь он горел, будто на пожаре, и мелькнула безумная мысль: уж не угодил ли он, за грехи-то свои, прямой дорожкой в ад? В следующий миг, однако, понял, что пока обретается на этом свете - лежит в катерном кубрике на койке, под тремя одеялами, в чужом белье. В сухом! Голова была мутная, отчетливо ощущался спиртной дух. Да так оно и было. Как сказал Кузьмину скатившийся в кубрик матрос, спиртягу ему не только влили в глотку, но и растерли со спиртом окоченевшее тело. "Спасибочко, - прохрипел Кузьмин, еле ворочая языком. - А мина как?" - "Мина? Мы ее за корму отвели отпорниками". - "Эх, - бормотнул Кузьмин, - а я-то хотел на миночке еще покататься". - "Чего? - Катерник усмехнулся. - Миночка! Чудик ты".
Чудик не чудик, а счастливчиком Василий Кузьмин был точно. В огне не сгорел, в воде не потонул, сплясал, можно сказать, со смертью жуткую пляску.
Он, кстати, и был плясун. На смотрах самодеятельности рвал "Яблочко" так, что пыль столбом. Ну как же, бывший король танцплощадки в подмосковной Апрелевке, покоритель девичьих сердец, этакий зеленоглазый жоржик с франтоватыми черными косыми бачками.
Стоявший рядом с Кузьминым Цыпин затушил махорочную самокрутку о подошву сапога, кинул окурок за борт.
- Пошли, - сказал. - Чего тут глаза морозить.
- Толечка! - Кузьмин обхватил Цыпина обеими руками. - Тамбовский волчище! - Он закружил ухмыляющегося Цыпина на обледенелой палубе, напевая: - Хау ду ю ду-у, мистер Браун! Хау ду ю ду-у…
- Бросьте, ребята, - сказал Колчанов. - Это ж боевой корабль, а не кабак.
- Эх! - притворно пригорюнился Кузьмин. - Никогда не дадут молодую жизнь скрасить.
Они спустились в кубрик, а там чаепитие шло вовсю, и им тоже налили в кружки. А кто-то уже и храпел и видел сны про невоенную жизнь.
Всю ночь чапал тихоходный караван, раздвигая усталыми форштевнями битый лед в узкой дорожке фарватера, и к утру достиг острова Лавенсари.
Рассветало. За песчаной полоской пляжа неплотной стеной стоял сосновый лес. Он выглядел мирно, будто в зоне отдыха. В этот ранний час все тут было повито тишиной, схвачено несильным морозом. Лениво, не густо сыпался снег.
Батальон построился на берегу. Появились встречающие, группка офицеров, впереди шел, прихрамывая, плотный контр-адмирал, командир Островной базы. Комбат Маслов скомандовал: "Батальон, смирно!" - и строевым шагом двинулся навстречу, четко отрапортовал. Контр-адмирал, держа руку у виска, выкрикнул:
- Здорово, морская пехота!
- Здрав-желаем, варищ контр-дмирал! - гаркнул строй столь дружно, что командир базы одобрительно улыбнулся и похвалил: "Истинно - орлы!"
Разместили батальон в бывших финских каменных сараях, приспособленных под жилье катерников во время летних кампаний. Тут были нары и матрацы, набитые сеном, и топились печки-времянки. Питание было с упором на макароны, но и мяса консервированного не жалели. В общем, жить можно.
На третью ночь батальон подняли по тревоге. Поротно уходили в лес. Снежный наст был довольно твердый, но, нагруженные полным боевым снаряжением, проваливались местами по пояс. Комбат требовал быстрого продвижения, и автоматчики, обливаясь потом, выдирались из снега, спешили - а куда? Ну, ясно, тренировка: десант высадят именно для того, чтобы быстро продвигаться по бездорожью, по снегам к станции. Так думал Колчанов, тяжко дыша, выбрасывая уставшее, но устремленное вперед тело из сугробов. И отделение свое подгонял: не отставать, не отставать! Призраки, с хрустом ломая сахарный наст, продвигались сквозь реденький сосновый лес. Вышли к скалистому берегу, и тут, после короткого привала, разыграли бой. Две роты рассыпались цепью вдоль берега, две другие, будто высадившиеся с моря, одолевали прибрежные скалы. Сапоги скользили по обледеневшему камню. "Быстро! Быстро! Вперед!" - покрикивали взводные. Огня, понятно, не открывали, и, когда десант, одолев скалы, бегом достиг линии обороняющихся, комбат объявил отбой. Домой, в казармы, возвращались грунтовой дорогой, теперь уже без этой чертовой спешки.
Прошла неделя, все было готово к десанту - люди, и оружие, и корабли высадки, и корабли поддержки, - а приказа начинать операцию не было. Чего ждали в штабах?
- Лед мешает, - сказал Цыпин, дымя махоркой после завтрака. - Не пройти к Me… Мерекаке этой.
- Сам ты Мерекака. Мерерула! - поправил Пихтелев, крупный широколицый парень, тоже из ханковских, в прошлой жизни плотник из Мурманска. - Не лед мешает - облачность: авиаразведка вылететь не могёт.
- Чего, чего! - вскинулся Цыпин. - Летали самолеты. Вчерашнюю ночь гудели. Аэродром-то недалеко тут. Льдом, само, залив заткнуло. Вот и сидим.
- Щас уточним этот трепещущий вопрос, - сказал Вася Кузьмин. - Сержант, - окликнул он Колчанова, вышедшего из столовой. - Верно ОВС сообщает, что залив забит льдом? Не дает пройти к Мерекуке?
- Что еще за ОВС? - поинтересовался Колчанов, сворачивая толстую самокрутку.
- Один военный сказал.
- Неверно, - качнул головой Колчанов. - Дай-ка прикурить. Нарвский залив чист, только у берега припай.
Он это знал от замполита батальона, созывавшего ротных комсоргов на инструктаж. Знал, что комбат со штабными вылетал на истребителе в район высадки и что обнаружена невдалеке от Мере… как ее… от Мерекелы этой зенитная батарея. И прожектор.
- Подготовка ведется крепкая, - сказал он, обволакиваясь дымом. - Так что, ребятишки, не расслабляйтесь. На днях пойдем.
- Уж мы рванем! - подхватил Кузьмин. - Уж мы их надвое разрежем! Ух-ух-ух! - Дурашливо выпятив полные красные губы, он показал, будто пилит доску.
- Силы-то побереги, - посоветовал Пихтелев. - А то порастратишь у этой у радистки черненькой - с чем в десант пойдешь?
Кузьмин фыркнул носом, снисходительно сказал:
- Что вы знаете про главный закон настоящей жизни? Думаете, научились из автомата пулять - и все? Эх вы, дрочилы пещерные.
- Это кто дрочилы? - сердито сказал Цыпин. - Чего ты, само, наскакиваешь, а?
- Не о тебе речь, Толян. Ты-то у нас ходок.
- Тоже мне, ходоки, - сказал Колчанов, втаптывая окурок в грязный возле столовой снег. - Расхвастались. Главный закон, к твоему сведению, Кузьмин, - не бабы.
- Правильно, сержант, - охотно согласился Кузьмин, а в зеленых глазах была усмешечка. - Ну конечно, не бабы. Это я так… с языка слетело по случаю.
- Язык надо придерживать. А не трепать про девушек, которые с нами идут в десант.
В батальоне, верно, находилось несколько девушек-краснофлотцев, обученных радисток. И то было верно, что за одной из них, Симой Дворкиной, приударил Вася Кузьмин, бывший подмосковный донжуан.
Сима была бойкая одесская девица с кокетливой черной челочкой, как бы сама собой выбившейся из-под серой армейской шапки. Ростом невысокая, стройная, в белом полушубке - ни дать ни взять Снегурочка ходила по острову Лавенсари, быстро переступая ладными сапожками. Немного портило Симу большое, чуть не во всю щеку, родимое пятно.
Ухаживание Кузьмина радистка Сима Дворкина приняла весело, от души смеялась Васиным шуточкам. Морозными вечерами гуляли вокруг казарм. Сима оживленно рассказывала, как хорошо жилось в детские годы в Одессе.
- Ой, ты не представляешь, у нас в классе училась девочка, ее папа был фокусник в цирке, так она умела глотать шпагу!
- Да это, наверно, обман, ну, фокус, - усомнился Василий.
- Ничего не обман! Она при нас глотала и вынимала обратно. Ты просто не представляешь! А летом однажды на велосипедных гонках, у нас же очень был спортивный класс, на Шестнадцатой станции Фонтана мальчишка один, Вовка Ставраки, разлетелся так, шо проскочил поворот и - бух! С обрыва в море! Ты не представляешь! Он с такой скоростью мчался, шо, когда упал, еще немного по морю проехал. По инерции!
- Это что! - Кузьмину тоже хотелось Симу удивить. - У нас парень был, Пашка, ученик токаря, так ему стружка в глаз попала, он побежал в поликлинику, там доктор посадил его в кресло, взял магнит, и раз! - вытянул стружку. А тут как раз студенты из медучилища стояли, пришли на практику. И доктор им говорит: а ну, практикуйтесь! Положил Пашке стружку обратно в глаз и дал магнит студенту. Тот вынул, доктор ее обратно в глаз и другой студентке: теперь ты. Пашка психанул и ка-ак пошлет их! Со стружкой в глазу соскочил с кресла и почесал с поликлиники, аж пятки засверкали.
- Бедненький! - хохотала Сима.
Тут Кузьмин притянул ее к себе и поцеловал в холодные губы. Она отшатнулась, сразу посерьезнев. Поправила съехавшую шапку.
- Ты шо это, Кузьмин? Как смеешь?
- Да я ж от души, Сима. Нравишься ты мне.
И снова потянулся к ней. Сима отступила было шага на два, но вдруг, словно подброшенная волной, кинулась к Васе, руки ему за голову - и прильнула долгим, долгим поцелуем к его жаждущим губам.
- Миленький, - шептала, закрыв глаза. - Нравлюсь тебе, да? Да ты ж меня не видел, какая я была…
А у Кузьмина кровь в жилах горела от пылких поцелуев. Он распахнул на Симе полушубок и руку сунул в горячее, упругое.
- Пойдем, - шептал ей в ухо. - В столовую… там никого щас нет…
В столовой было темно и холодно. Натыкаясь на скамьи, крепко держа Симу за руку, Кузьмин повел ее в угол возле раздаточного окна, сбросил с себя полушубок, стал и с Симы снимать. Вдруг она, уже, казалось, готовая, постанывающая как бы от нетерпения, - вдруг отвела его дерзкие руки и умоляюще сказала:
- Нет, нет… Миленький, не надо. Нельзя так…
- Почему нельзя? - Кузьмин не мог уже остановиться. - Симочка, мы ж не дети малые… не упрямься…
- Нет, Вася. - Ее голос окреп, руки застегивали полушубок. - Не могу я так. На грязном полу. Как собачки… Ну, успокойся. Миленький, успокойся…
- Эх! Дуреха ты. "На хрязном полу", - передразнил он ее южный говорок. - Я-то думал, мы скрасим жизнь молодую.
- Скрасим, непременно скрасим, - шептала Сима Дворкина. - Как вернемся с десанта, так и скрасим. Миленький, не спеши… не сердись…
Еще несколько томительных дней миновало.
Приказ на высадку пришел 13 февраля. Около трех часов дня батальон построился на берегу возле пирсов, и был короткий митинг. Контр-адмирал, командир Островной базы, произнес напутственную речь.
Ветер шумел в кронах лавенсарских сосен, и низко, чуть не задевая их колышущиеся верхушки, плыла нескончаемая серая мешковина туч. Колчанов вдруг подумал, что вот скоро стемнеет, а нового рассвета он не увидит. Отбросил глупую, ненужную мысль, которая, должно быть, оттого влетела в голову, что он неважно себя чувствовал. Простыл, наверное, на ночном учении, носом хлюпал. И от нехорошего самочувствия было все как бы стянуто у него в животе.
Теперь комбат Маслов зычным голосом призывал десантников с честью, как подобает балтийским морякам, выполнить боевую задачу - прорвать вражескую береговую оборону, быстрым броском, не ввязываясь в бои за опорные пункты, выйти к станции Аувере, оседлать железную дорогу и шоссе и закрепиться до подхода частей Второй ударной армии.
Потом незнакомый старшина первой статьи, рыжие усы, в глазах синий огонь, говорил - как резал:
- Мою семью истребили… Отомстить фашистской сволочи… Клянусь, моя рука не устанет бить… Уходя в десант, прошу считать меня коммунистом… И призываю…
Сразу после митинга - посадка на катера. Гудели доски пирсов, звенели замерзшие сходни под сапогами десантников. Гляди-ка, вроде они небольшие, эти БМО - бронированные морские охотники, а каждый почти два взвода может вместить. Бронекатера тоже дай Бог кораблики, два башенных орудия - сила!
- А ну, братва, живее!
- Полундра! Расступись!
Протащили противотанковые ружья на плечах.
- Первое отделение! - простуженным голосом крикнул Колчанов. - Все прошли? Давай в носовой кубрик! Кузьмин, тебе особое приглашение?
- Да погоди, сержант, - досадливо поморщился Кузьмин.
Он стоял у левого борта, ухватившись за леер, и шею тянул, высматривал, на какой катер садится краснофлотец-радистка Дворкина. Хоть рукой ей махнуть. Но разве разглядишь в толпе вооруженных мужиков пигалицу с черной челочкой, выбившейся из-под шапки?
В шестнадцать ноль-ноль корабли начали отходить от лавенсарских пирсов. Выйдя из бухты, занимали места в походном ордере. Впереди шли восемь катеров-тральщиков с поставленными тралами. За ними - тринадцать бронированных морских охотников и бронекатеров с десантом. За отрядом высадки следовал отряд артиллерийской поддержки - все те же старушки-канлодки "Волга", "Москва" и "Амгунь", сопровождаемые восемью тихоходными тральщиками. Конвой в тридцать два вымпела шел на юг, в Нарвскую бухту, к прибрежной деревне Мерекюля, о которой на кораблях никто прежде не слыхивал и название которой и выговорить-то мог не каждый. А пройти до этой Мерекюли надо около сорока миль.
Свежел зюйд-ост, гнал вспененные волны на форштевни кораблей. Заметно усиливалась килевая качка.
Душно, тесно в кубрике морского охотника. Скинув тяжелые вещмешки (в каждом двухдневный сухой паек и боезапас - диски к автоматам и гранаты), сидели на койках и на палубе десантники. Травили, как водится, "морскую баланду". Надымили - хоть топор вешай.
Цыпин протиснулся к Колчанову, сидевшему на койке возле двери. Протянул сложенный тетрадный листок.
- Вот, - сказал, как бы с некоторым вызовом выкатив на Колчанова светло-желтые глаза. - Имею, само, желание. Как передовой боец. Прошу не отказать.
Колчанов развернул листок, пробежал несколько корявых строк, написанных твердым карандашом: "Прошу щитать уходя в десант коммунистом". Уже семь таких заявлений от бойцов роты лежали у Колчанова, ротного комсорга, в кармане гимнастерки. К ним добавил и цыпинское.
- Ладно, - сказал. - Какой может быть отказ. Передам парторгу.
Вспомнился ему тихий голос капитана из Смерша: "Присмотритесь к Цыпину, товарищ Колчанов…" Да откуда он взял, что Цыпин сын антоновца? Все-то они знают… Да если и так, то что с этого? Цыпин отца своего отродясь не видел, ему два месяца было, когда отца расстреляли за участие в антоновском мятеже… Тоже еще… Пошел бы сам в десант да и присматривал, с неприязнью подумал Колчанов о капитане-особисте.
Рядом с ним сидел, привалясь спиной к переборке и свесив на грудь крупную голову, Семен Пихтелев. Качка не мешала ему спать. Хорошо бы и ему, Колчанову, соснуть минуток девяносто.
Он закрыл глаза. И сразу всплыло из темноты лицо женщины, выжидательный прищур темных глаз под низко повязанной белой косынкой. Ах, здрасьте, Людмила Терентьевна, давно не виделись, вы что же, сегодня ночью дежурите? Как в тот вечер, а? В тот самый вечер, когда один трепещущий от непонятного страха краснофлотец заглянул к вам в процедурную, а вы мыли руки, оглянулись, и прищурились лукаво, и спросили: "Ну что, мальчик, заскучал? Заскучал, да?"
Было дело, было дело. Колчанов отдался во власть воспоминаний.
Аккурат перед войной он, первогодок, окончив в кронштадтском учебном отряде школу оружия, прибыл для прохождения службы на эскадренный миноносец "Карл Маркс". Имя у эсминца громкое, а сам-то был старенький - хотя и модернизированный - трехтрубный "новик", спущенный на балтийские волны не то в тринадцатом, не то в четырнадцатом году. Приставили молодого краснофлотца строевым к кормовому орудию, велели тренироваться на комендора, - а тут и война. И еще ни одного боевого выстрела не сделала колчановская пушка, как громыхнул под кормой эсминца оглушительный взрыв. Немецкая мина повредила корму, снесла часть юта с кормовым орудием. Одного комендора убило наповал, а двое раненых попали в кронштадтский Морской госпиталь, в том числе и Колчанов - контуженый, оглохший, чуть живой.
"Карла Маркса" буксиры затащили в док Морского завода. А Колчанов медленно очухивался в госпитале. Уже и вставать начал по нужде, самостоятельно передвигался, хватаясь за стены. В голове стоял неумолчный звон, будто муха залетела в череп и билась, ища выход. Как-то раз его, ковылявшего по коридору, подхватила медсестра, крупная полнотелая женщина с головой, низко, над глазами, повязанной косынкой. "Да ты не бойся, обними меня, - сказала. - Вот так. А то ползешь, как старпер". - "Как кто?" - не понял Колчанов. "Не важно. - Сестра сбоку посмотрела на него темными насмешливыми глазами. - Ишь молоденький какой теленочек".