– Меня просили передать слова! – удивившись его поведению, ответила тень. Она привыкла, что при ее появлении были слезы, обмороки и видела даже, как люди седели прямо на глазах.
– Что за слова и от кого? – с достоинством продолжил маг Ди.
– Слова от Великого Мастера Игнатия Лойолы.
– Говори!
– Самый опасный враг – отсутствие врагов! – тень замолчала и надвинула капюшон.
– Все!
– Все, – за окном подул ветер, хлопнула ставня. Гуляй отвлекся на миг. Тени в комнате не было.
– Самый опасный враг – отсутствие врагов! Ты прав Роллан! Пора в дорогу.
Больше великого мага, создавшего Британскую империю не видел никто.
Королю Якову принесли резную шкатулку черного дерева, найденную в комнате Джона Ди. Он долго крутил ее пока неожиданно не нажал завитушку тонкой резьбы. Крышка открылась с мелодичным звоном, в шкатулке лежал лист пергамента с оттиском странной печати. В семиугольнике был вписан странный знак, состоящий из двух переплетенных то ли триад, то ли квадратов, образующих подобие Вифлеемской звезды. Внутри нее, как знак беды, выпукло и кажется, осязаемо выступала пентаграмма, направив свои острые углы-копья на пять сторон.
– И что! Что это!? – вопрос короля ответа не получил.
Глава 3
Отравители
Гордыня людей ничтожных выражается в том, что они постоянно говорят о себе; гордыня людей значительных – в том, что они не говорят о себе никогда.
Вольтер
В сырой и глубокий подземным терем к Бомелию, подвалом его просто язык не поворачивался назвать, Малка проскользнула тайным ходом, идущим из ее теремка под всем Боровицким холмом. Чернокнижник сидел за массивным столом, уставленным разного вида склянками и четвертями. На очаге булькало какое-то варево. По всей подземной горнице разливался ровный свет, исходящий из светильника висящего под потолком, низко нависавшим над столом.
– Хорош светильник, пошто другим не кажешь? – спросила Малка, появившись внезапно.
– Ты что теперь и сквозь стены ходишь, сестренка? – улыбнулся ей Микулица, – А светильник всем давать не надо. Не поймут, что там огненная вода горит,…и сожгут ею обливши. Темен народ…и зол.
– Прав, прав ты, ой как прав! – она поискал лавицу и села на широкую скамью, – А ты бы у Мастеров, что как кроты весь холм изрыли, поспрошал, куда ходы ведут, тогда знал бы, наверное, что стены здесь пропускают тех, кто их тайны знает. Не ровен час, явятся к тебе гости не званные, и светильник потушить не успеешь.
– По части все знать, это ты у нас Мастерица, а мы так – в пыли копаемся, как черви книжные. Ладноть язык трепать, пошто пришла?
– Ты тут царю, всяческие враки врал, про весточки Гуляем оставленные. Ты мне скажи, с чего это ты вдруг про змеюков вспомнил? – она поискала взором по столу, нашла кувшин, протянула руку.
– Весточки – это конечно брехня полная. Бутурля, как ордынцы говорят, Но вот то, что Сильвестр с Адашевым и всякая прихвостень, что вокруг Избранной Рады пасется, решили Анастасию травануть, то почти доподлинно мне известно, – он попытался перехватить кувшин, что она поднесла ко рту, – Гляди, захолонет дыханье-то!
– Тьфу ты, – она поперхнулась от первого глотка, – Это что за дрянь у тебя. Я не окочурюсь с зелий твоих?
– То вода огненная, что в светильнике горит. А то, что не окочуришься, точно. Это как вино, токмо крепше, и в башку бьет сильнее, – он протянул корчагу, – На вот, водичкой ключевой запей.
– Всяку дрянь тут варганишь в сырости своей. Однако греет дрянь-то, и в башку шибает. Потом с тобой поговорим об ней. Травануть значит хотят? А чем она им не сподобилась-то? Справная девка и тихая. Ребенков ростит и никуда нос не сует.
– Так тем, что не поет государю в уши по ночам, то, что сродственнички, схарьевцы просят. И то, что рядом с государем не трется, что бы все секреты вызнавать и своре этой Сильвестровой носить, – он налил в корчагу еще водички, – Ты воду пей, а то горло сгорит.
– А что Адашеву мало, что он теперь в Собакиной башне, в Тампле на казне имперской сидит? Тоже мне новая Собака казны завелась. Не Собака, а шакал приблудный, – она откашлялась, – А ведь вправду сгорело горло-то от твоей воды. Вот ты бес чернокнижный!
– Мало, все им мало. Алчность глаза застит. Хотят Анастасию уморить. На меня, на тебя свалить. На орденских братьев напраслину повесить, да на старые ордынские роды…
– Вот так! Одним махом – семерых побивахом! Мудрецы, да и только! Что ж пора им и укорот давать! – она встала.
– Будем Ивану докладать, про заговор? – Микулица тоже встал.
– Нет! – резко оборвала его Малка, – Пусть травят! Потом всех в мешок… и в воду! Отлей-ка мне своей отравы. В лампадку налью, мне бояться некого. Да и погреюсь когда, никогда, – она взяла склянку и пропала также внезапно, как и появилась. Микулица только глазами лупал.
– Где ж ход-то? – подумал он, – Надоть найти, надоть, – пел он себе под нос, обстукивая стены вершок за вершком.
Царица Анастасия почувствовала себя плохо по возвращению с богомолья в Можайске. Войдя в теремной дворец и приказав слугам отвести государыню в гаремную часть, где до сего времени она была единственной женой в окружении сенных девушек, Иван вызвал к себе Бомелия.
– Началось? – с порога вопросом встретил он его.
– Началось государь! – так же односложно ответил чародей.
– И кто? – Иван почесал бороду.
– Пока не знаю. Но знаю чем, красавицу нашу извести хотят, – он достал из торбы склянку, поднес царю, – Смотри Великий, – он тряхнул склянку. Внутри ее перекатывалось, переливалось жидкое серебро. Тягучее как масло, отливающее тяжелым цветом оружейной стали. Разбегающееся в стороны на сотни мелких шариков, и тут же сбегающееся в маленькое серебряное озерко, заключенное внутрь волшебного прозрачного кувшина.
– Что это? – с интересом смотрел царь, – Это твердая вода или жидкое серебро?
– Это ртуть – волшебный металл, вобравший в себя солнечный огонь и лунную воду. Это элемент Великой Матери Артемиды он несет в себе смерть, необходимую для рождения. Символ его ордынский полумесяц. Древние звали его Меркурий, потому что он неуловим. Его ищут алчные и корыстолюбцы из-за того, что он указывает путь к золоту и выводит его из земли. Его любят дети Мараны, потому что он ядовит, как змея. Ядовит и убивает так же тихо, даже тише. Она убивает своим дыханием, – Бомелий покачал склянку с крепко закрытой крышкой. Внутри как живое существо изготовилась к прыжку серебряная змея, заставившая Ивана непроизвольно отпрянуть, – не бойся государь, здесь она ручная.
– Так это ей хотят извести Анастасию? Как и кто? – оправившись от испуга, спросил царь.
– Ей. Ее разольют где-нибудь там, где часто бывает царица, и они будут дышать одним воздухом. Эта серебряная любимица Артемиды убьет свою соседку. А кто? Тот, кто ближе всех к царице. Кто с ней рядом всегда. Люди змеи, земные ипостаси ртути. Алчные и сребролюбивые. Властолюбивые и изменчивые. Ускользающие сквозь пальцы, и рассыпающиеся на тысячи мелких одинаковых змеек. Они где-то рядом с нами, – он намерено объединил царя, царицу и себя с Малкой в этот термин "С нами".
– И что ты бессилен?! – царь вскинул взор на волхва.
– Я буду ее беречь, сколь хватит моих сил! Но если не уберегу, не обессудь государь. Их много и они теперь везде! – он опять намерено подчеркнул голосом "теперь везде", что бы государю стало ясно о ком речь.
– Захарьины детки! И этот Сильвестров гадючник! Спасибо волхв! Кровью умоются, коль, что не так!!! – Иван бесстрашно взял в руки склянку, качнул, глянул заворожено, как переливается внутри смертоносное серебро, – Я им в горло его волью, если что с Анастасией…, – повернулся, вышел вон.
В Грановитой палате его уже ждала Избранная рада во главе с Адашевым. Вопрос, который стоял сегодня был об одном. Остатки тевтонских братьев, после измены Великого Магистра Альберта, продавшего за корону Пруссии Веру и Братство, объединившиеся в Ливонский орден, как они себя теперь называли, били челом. Били челом о том, что оставшиеся братские бальяжи и комтурства несут притеснения, что Юрьеву дань они бы и рады платить, да со всех сторон протестантские мятежники давят на их земли, не давая продыху. Рыцари ливонцы просили подмоги у Великого государя всея Руси.
– И что скажите советнички? – глумливо спросил Иван.
– Уже гнали их в шею государь. Пусть сами с мятежными наместниками разбираются. Тебя еще Царьград царем не признал, Не нам в их споры залезать, – ехидно заметил Адашев.
– Так. А по мне надо братским дружинам пособить. Они теперича, как санитарный кордон, как засека, меж нами и протестной скверной, что с Западных земель сюда лезет. Да и Юрьев и Иван-город с Ругодивом исконно наши земли, – неожиданно сказал владыка земли Русской.
– Неугодна эта война Богу. Вон и царица занемогла. То знак нам, – подал голос Сильвестр.
– Ты поп меня всему учить будешь? Как пити и ясти, и как с женою жити, – сквозь зубы прошипел царь, – Ты отколь знаешь, что юница моя занемогла? Бог в уши нашептал? Молчишь! Войне быть! Ты, – посох его уперся в грудь Адашеву, – Казну сдай братьям орденским и ступай в Ливонию, в Юрьев. Тебе там теперь место! Будешь воеводою в Большом полку. А ты! – он резко развернулся к Сильвестру, – Видать к Богу близок, коли знаешь, что ему угодно, что нет! Так ступай еще ближе! Постричь его в монахи и к старой Белозерской братии в Кириллов монастырь! Нехай там грехи наши замаливает, да учит всех, какие поклону, кому класть, каку пищу вкушать и с кем кому спать должно и можно, и когда! Пошел пес неблагодарный! Пусть Агнец Божий на тебя свой лик обращает.
– Государь, смотри с кем останешься? – попытался остановить его Курбский.
– Ты Андрюшка не лезь поперек батьки в пекло! – огрызнулся Иван, – Ты и так Анастасию извел всю! – намек был просто в лоб.
– Я Анастасии родня по крови, – не уловив скрытого смысла, отвечал князь, – Я ее люблю и холю. Это токмо у вас на Руси неугодных изводят, а нам Захарьиным детям Вера не позволяет! – он даже не понял, куда его занесло.
– Вам значит, схарьевцам, Вера не дозволяет кишки другим пускать! Вам бы травить по-тихому, как вас в Царьграде учили, – уже совсем не сдержался царь, – Ступай миротворец, ливонских братьев защищать вместях с дружком своим Адашевым. Токмо гляди, не удави его там подушкой без шуму лишнего, али не травани винцом заморским, али яблочком моченым. Все, нема боле Рады. Была Избранной. Кто избрал – тот и распустил. Все! Боле не смею задерживать вас мудрейшие и умнейшие. Радуйтесь, что хоть голову на плечах сохранили, что бы подумать на досуге! – он ернически раскланялся перед всеми и, подобрав полы ферязи, повернулся и вышел вон, ударив посохом по ставне окна, так что она разлетелась в щепы.
Анастасия скончалась через год, тихо отошла в Ирий теплым летним вечером. За месяц до этого заполыхала Москва, не горевшая аж с того времени, когда Иван взошел на трон. Заполыхала знакомо с Арбата и Китай-города. Первый раз не сильно, как-то осторожно, как бы для разбегу. Малка шепнула в ухо царю, и царский поезд, как тогда в далекой юности, вытянулся по дороге на Воробьевы горы. Разбили стан и так стояли почти месяц. За это время красный петух набрался силы и наглости что ли, и пробежал по Москве уже более зло. Раз, потом еще раз, набираясь сил, поднял гребень горделиво.
– Прям, как золотой петушок разгулялся у древних чародеев! – заметила Малка, смотря на пожар.
– Это как! – переспросил царь.
– Да были такие колдовские петушки, что напасти всякие предсказывали, врагов или мор, – неохотно пояснила берегиня, – Да сказы это все скоморошьи.
– Сказы, не сказы, а жаренный петух уже в жопу клюнул, вон царица совсем ноги еле передвигает и Бомелий ничего сделать не может. И травами поит и молоком, и медом, а толку пшик.
– Против воды Артемиды противоядия нет! Так-то! А петух-то закукарекал не к добру! – про себя добавила, – Все кругом отреклись, что ж ему не кричать-то в голос!
Царица умерла, оставив двух мальчиков на попечение мамки царевой. Народ провожал прах ее в новый монастырь, вставший над рекой в лугах, так и названный Новодевичий, великим горем и плачем. Чувствовал, что сгущаются тучи. Василий Блаженный ударил посохом нищего, подбиравшего из пыли брошенный грош.
– Не до милостыни ныне! – визгливо крикнул он, – Скоро не милостыни – милости просить на коленях будем! Из пыли грош не хватай, скоро все в прахе лежать будем! – увидел скачущего Угрюма, одетого в черный кафтан, с притороченными песьей головой и метлой у седла, шарахнулся в сторону, взвизгнул еще тоньше, – Вот они всадники страшного суда!!! – нырнул в сторону и увидел пред собой немигающие медовые глаза второго Угрюма.
– Ты Василий, ври да не завирайся. Юродивых народ любит.…Но мучеников боле! Понял! – крутанул коня и понесся, рассекая толпу.
– Пронесло! – перекрестился блаженный, – На этот раз пронесло. Боле не пронесет!
Иван стоял у гроба любимой жены. От великого стенания и от жалости сердца едва держался на ногах, ведомый под руку псарями. С лица весь осунулся. Малка заметила, что волосы на лбу его стали вылезать, образуя две залысины.
– И этот надышался ртути. Видать в спальне у Насти часто был. Ну, теперь оклемается, – подумала она.
– Отозвать всех, кто к делу причастен. Всех, кто колдовством злым и наговором юницу мою извели, – выходя из церкви, бросил он, – Судить будем. Собрать Собор единый. Земский и Опричный вместях.
Иван Васильевич знал, что хоть и государь он всея Руси и Великий князь, но старые законы преступать, так гляди и голову можно потерять. Помнил про Ваську Буслая, о котором на Торгу скоморохи пели. Как хотел тот Васька через Сорочинский камень, через закон перескочить, да там и сложил буйну голову свою. "Сказка ложь, да в ней намек – добрым молодцам урок" – вспомнил он слова мамки.
– Нет, робяты мы Васькину ошибку повторять не будем. Кто смел и умен – два угодья в нем, – про себя бурчал царь.
Старые законы говорили, что Сильвестра, как лицо духовное судить может токмо церковный суд. Алексею же Адашеву, дьяку думскому даже царский суд – не суд. Он едино боярскому суду подсуден. Потому и собирал государь общий Собор, где земцы отвечали за всех, кто на земле сидел, а опричники за всех, кто государю и богу служил. Орденская братия отрядила на Собор знатоков новых правил и ведунов магических знаний. Они сидели на их стороне. Увидев крючкотвора иезуитского Мисаила Сукина и царева советчика, старого волхва Вассиана Топоркова, что призывал Русь топором к кресту мученическому приколачивать, и, не увидев судимых Сильвестра и Адашева, митрополит Макарий возопил:
– Подобает рече приведенным им быть зде пред нас! Да очевисте на них клеветы будут, и нам убо слышети воистину достоит, что они на то отвещают…
– Не подобает рече, – передразнил его царь, – Понеже ведомы сии злодеи и чаровицы и нас погубят, аще придут…, али очаруют всех!
– И где кто таков суд слышал под солнцем, без очевидного вещания? – в ответ возмутился Курбский, – Даже у поганцев и варваров, скифов и сарматов такого не бывало!
– Так ты по Ордынским законам али по Правде судить хочешь?! – тихо спросил царь.
– Так! – смело ответил Курбский.
– По Правде? Хорошо. Пусть будет тяжба. За меня тянуть будет Топорков, а ты Андрюха тяни за другов своих. Вам и быть истцами. Будете истину искать, всяк со своей стороны, а я с горки смотреть буду, что б вы дедовы обычаи блюли, и все по Правде делали. С проигравшего тяжбу сию взыщу по всей строгости. Согласен ты?!
– Будь так! По Правде – так по Правде! Суди государь!
Собор пошел своим чередом. Как не старались Захарьины детки Данила да Никита, Василий и другие взгрузить на плечи опальных вину за извод Анастасии чародейством и темным словом, чем ни мало поразили Андрея Курбского, не понявшего, чего это схареьвцы гуртом на Избранную Раду навалились, тяжба на их сторону не перетягивалась. Топорков чутьем ведуна, нюхом старого Белозерского волхва чуял, что валят с больной головы на здоровую, и что ответчики тут ни ухом, ни рылом. Он показал глазами царю на клеветников, мол, смотри государь, как бы не сами они и есть лиходеи. Тот в ответ опустил веки, мол, понял все любомудр, благодарствую.
В залу ворвался гонец в запыленной одежде. Рухнул в ноги царю.
– Государь! В Юрьеве помер от огненного недуга Алексей Адашев.
– Сей изменник, сам себе задал яд смертоносный и умре, – обронил из угла один из Захарьиных.
– Только твоя рука ему этот яд подала или в горло влила, – зло подумал царь, – Шипи змея скоро и твой черед.
Почувствовав, что скинуть вину на отсутствовавших не удастся и вопрос о том, кто ж виноват в смерти царицы, повис в воздухе, Василий Захарьин неожиданно сделал резкий поворот.
– Великий царь! Тут на посаде в стрелецкой слободе есть согласница Алексеева, известная чаровница по имени Мария-Магдалина. Она там с пятью малолетними сынами обретается. То ее рук дело! – он встал, – Прикажи государь на дыбу ее и на правеж!
– Иван, ты эту змею не слушай. Змея она ядом вокруг брызгать будет, – шепот влился в ухо спокойно, – Змея она и под вилами извивается, что б хоть кого ужалить. А Мария-Магдалина из древних берегинь и прадедовых ворожеек, еще Вифлеемскую звезду помнит. Да и нет ее уже в слободе-то. Заведомо все знала и ушла с сынами в обитель мою. Сестры же мои и твоим псарям не по зубам. Так что не слухай ты его болтуна. Сворачивай Собор. Все уши уже прожужжали да и души свои черные уже давно раскрыли.
– Тяжба ваша никому верху не дала, – встал Иван, – Потому на все Божья воля. Пусть Бог рассудит. Того, кто хотел вместе с попом Сильвестром и Алешкой Адашевым, упокой его душу, под ногами своими всю Русь видеть кара божья найдет. Я вам не судья, души ваши загублены, а тело губить не хочу! Все!
Сильвестра привезли и государь, перекинувшись с ним накоротке, приказал вести его на Соловки в дальнюю обитель по дале от своих глаз и чужих ушей. Израдцев, как прозвал Государь всех, кто в Избранной раде состоял, и их пособников гнали взашей отовсюду.
Глава 4
Ливонцы
Душа, совершившая предательство, всякую неожиданность воспринимает, как начало возмездия.
Ф. Искандер
После измены Великого Магистра Альберта тевтонский орден лопнул как переспевший арбуз. Левантийские братья ушли на службу к венецианским дожам, отстаивая независимость приютившей их республики на островах. Их белые плащи с черным тевтонским крестом, наложенным на красный тамплиерский мелькали на кораблях венецианцев, сразу отбивая охоту у больно ретивых, желающих поживиться чужим добром.
Из более чем двадцати бальяжей тевтонцев в западных землях с трудом устояли на ногах семь, да и то в земле Лотаря и Остирии. Замки свои они укрепили и превратили в неприступные крепости.
Остальные же начали метаться, кому продаться, по примеру своего Магистра, подороже. Епископ острова Эзеля подался к датскому королю и продал ему свой бальяж с потрохами. Примеру его последовал и Ревельский епископ.