Престарелый Магистр Ордена Фюрстенберг, вставший на смену изменившему Альберту, в окружении самых преданных братьев, не польстившихся на звонкую монету, и посулы предательской короны, направил свои стопы на восток, за подмогой к Ивану Васильевичу. А за его спиной зрел новый заговор против ордена. Заменивший его Кетлер, бросился к Литовским князьям и к польской шляхте, предлагая жалкие остатки ордена в обмен на титул герцога Курляндского. Итак, Орден лопнул как презревший арбуз. Остался кусок в Ливонии, охраняемой братьями Ливонского Дома Тевтонского ордена.
Иван понимал, что войны за Ливонские земли не избежать. Это не война за орден, это война против скверны идущей с закатных земель. Уже отошел Ревель к Швеции, признав лютеранство, а Эзель к Дании. Уже в сердце Ливонии вошли литовские полки, нависшие над Семигалией и Курляндией, которых так добивался продажный Кетлер. Но все еще держался Юрьев и северо-восточные уделы, куда отползли не продавшие честь и совесть ливонские братья.
Государь собрал ближний совет.
– Что скажете советники? – тяжелым взглядом он обвел тех, кому доверял.
– Надоть братьям ливонцам пособить, – пробасил Микулица.
– С чегой-то? – Иван склонил голову, – С чегой-то они тебе сродственники? Ась?!
– А с того, что вороги наши их душат, – поддержала Микулицу Малка, – Возьми в толк государь, враг нашего врага нам друг. С закатного солнца валят на нас протестные наместники и всякие реформаторные веры…
– Каки веры говоришь? Повтори…и разъясни, коли, грамотна така, – Иван весь подался с кресла.
– Реформа – это по-ихнему изменение, переделывание что ли…
– Изменение, говоришь? Измены им надоть, изменщикам! Они значит к нам с изменами, а мы к ним с калачами. Это так наши израдцы хотели!! И что ж они там изменять удумали?
– Так по началу они власть имперскую и ордынскую с плеч скинули, а теперь кажный новый король под себя едину веру примерять стал, по своему росту, – Малка говорила спокойно, но в синих глазах ее метался огонь пожаров, – Вот у кого каков росток, такова и вера новая. Кому, каков костюмчик в пору, такой ему господа услужливые портняги и шьют, и называют это все реформацией, то бишь подгонкой веры под хозяина, что б сидела лучше, – зло закончила она.
– Так все энти лютеране, да католики с англиканцами оттель, что ли повылазили? – так же спокойно уточнил Иван, – А пошто к нам лезуть? Своей земли маловато?
– Значит маловато! – глухо обронил Микулица.
– Вот им!!! – Иван сложил дулю, – И тамошним и тутошним. Подавятся жрать даже с медом и маслом. Чего ж там ливонцы-то? – он всем телом повернулся к Микулице.
– Рубятся пока что. Засели в замках своих и рубятся. Да еще часть к нам на Москву подалась.
– А ты что думаешь, пошто им Ливония? – теперь он повернулся к Малке.
– Я тебе государь грамотку зачту, что мои людишки из кармана гонца вытягали.
– Что за людишки? – подозрительно сощурился царь.
– Так были в ордене тевтонском еще братья, о коих и не знал никто. Звали их Фема, да Вехм. Тайные такие братья. Орден лопнул, а они в мире растворились, аки лед в воде, аки пар в воздухе. Вроде нет их нигде, а вроде и есть везде. Такие вот братья – серые тени. Вот, они и принесли.
– Чти!
– Слушай тогда, – она размеренно начала читать, – Ливония знаменита своим приморским положением, обилием гаваней. Если эта страна будет принадлежать королю, тому будет принадлежать и владычество над морем. Необыкновенно увеличилось благосостояние людей с тех пор, как королевство получило во владение Прусские гавани, и теперь народ наш немногим народам уступает в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра. Обогатится казна королевская взиманием торговых податей. Кроме того, как увеличится могущество силы королевства через присоединение такой обширной земли. Как легко будет тогда управляться с Москвою, как легко будет тогда отвечать ей, если у короля будет столько крепостей, – Голос ее лился бесстрастно и спокойно. Иван сидел бледный слушал молча, – Но главная причина заставляющая нас алкать Ливонию, состоит в том. Что если мы ее упустим, то эта славная гаванями, городами, крепостями, судоходными реками и плодородием земля останется у опасного соседа. Надо вести войну супротив Москвы с постоянством, всеми силами, или заключить честный и выгодный мир, но условия мира не могут называться ни честными, ни выгодными, если мы уступим Ливонию…
– Какой мир-то говоришь? Перечти! – хрипло попросил Иван.
– Честный и выгодный мир, – также бесстрастно перечла Малка.
– Так, ясно, чти дале, – Иван опять замолчал, только сгреб бороду в кулак.
– Но если мы должны непременно изгнать москвитян из Ливонии, то с какой стати нам не брать Ливонии себе, с какой стати отвергать награду за победу? Вместе с москвитянами должны быть изгнаны и шведы, которых также опасно тут держать. Но прежде надобно покончить с Москвою, – Малка замолчала.
– И кто кому пишет? – в бороду процедил Иван.
– Литовский гетман Радзивилл Рыжий королю своему Сигизмунду Августу.
– Сбирайте рать! – коротко кинул Иван, – И вот что еще, как там Цареградские кесари молчат все еще, вместе с попами своими?
– Есть весточка. Летит гонец, – ответила Малка.
– Хорошо. Что везет, не спрашиваю, знаю, что знаешь!
– Признал тебя Царьград царем! Признал! Пора и о женитьбе подумать, – вдруг резко закончила она.
– Сбирайте рать и готовьте невесту. Все – царь резко встал, – Гонцу навстречу стражу верхами. "Народ наш немногим народам уступает в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра", – вслух повторил он строчки из письма, – В этом они все. Сребролюбцы!!! Для того и Империю порвали. Сволочи!!!
– Государь! Государь! Царь-батюшка! Гонец из Царьграда!! – в дверь стучали.
– Сейчас выйду! – Иван с удивлением посмотрел на Малку и вышел в залу, – Что принес?
– Грамоту от Константинопольского патриарха Иосифа, – с поклоном отвечал гонец.
– Возьмите, – государь кивнул боярину.
Ближний боярин взял из рук гонца грамоту протянул царю.
– Чти, у меня от народа тайн нет! – он уже безоговорочно верил в ведовство Малки.
Боярин сорвал сургучную печать, громко зачитал.
– Не только предания людей достоверных, но самые летописи свидетельствуют, что нынешний властитель Московский происходит от незабвенной царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что митрополит Эфесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского великого князя Владимира на царство, а посему и тебе Иоанн шапку Мономаха и его бармы носить, и впредь быть по его званию и трону Мономахову, на отчем столе, на старшего место. Подписано Патриарх Иосиф и еще тридцать шесть митрополитов и епископов, – он закончил и пал ниц пред Императором. Остальные последовали его примеру. Остались стоять только ближние псари.
– Спасибо, – тихо сказал Иван.
– Не за что. Готовься к свадьбе, – прошелестело на ухо, – Не гоже Мономаху вдовцом обретаться.
По дорогам Ливонии пошли сотни странствующих монахов, бичующих себя и громко читающих манифест Московского царя.
– Необузданные ливонцы, противящиеся богу и законному правительству! Вы переменили веру, свергнули свово императора. Если владыки ваши могут сносить от вас презрение и видеть храмы разграбленными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесенную мне и нашему Богу. Бог посылает вам во мне мстителя, долженствующего привести вас в послушание. А еще, – кричали они, – Послал царь Московский правителям нашим бич, что бы укротили гордыню и властолюбие свое!
Тем не менее, Иван медлил. Во дворе его стояли полки ливонских рыцарей, готовые двинуться назад в родные замки. Те, кто пришел в Москву с Фюрстенбергом ждали только приказа. Наконец из Ливонии пришли очередные гонцы. Спешившись у Земляного города, они встали на колени и ползли до самого Лобного места. Там старший, поклонившись на все четыре стороны, смиренно произнес:
– Люди добрые, братия наша, умолите за нас батюшку нашего царя людишек своих от люторов и кальвинов поблюсти, за отчину и дедину постоять!
– Встань с колен брат! – раздался зычный голос из толпы, – Будем царя молить, за обиду Бога и сами постоим все, как один, с детьми нашими.
Царь медлил. В терем его собрались гонцы и выборные от народов всех, от городов и весей, от татар, казаков и кавказских гор, почитай от всей Орды. Выборные били челом государю, что хотят за божье дело встать, и за обиду добрых людей вступиться. Царь Шиг-Алей, за себя, Казанское и Астраханское ханства и ногаев говорил на совете:
– Не хотели мы крови, да и царь, сколько неверным ослабу давал, но мятежные лютеране не только не исправились, но царю не прямят, слуг божьих в конечное разорение и оскудение привели, вся кровь за то на них будет – надобно государю на коня всесть.
Царь медлил. Последней каплей стал приезд Ливонского ланд-маршала Филиппа фон Белля. Он приехал в окружении одиннадцати командоров и сто двадцати рыцарей. Гордый, надменный в сверкающих бронях, с накинутым белым плащом на котором распластался черный тевтонский крест. Он ехал по улицам Китай-города в окружении братьев, как будто шел на плаху. Иван встретил его дружелюбно, протянул ему чашу с зеленым вином из собственных рук. Да не малый ковш, а полтора ведра. Воевода выпил.
– Ну, скажи чего! – спокойно спросил Иван.
– Не сломить тебе изменщиков и протестантов. Нема у тебя таких сил. Даже мы не сдюжили, – спокойно ответил рыцарь.
– И что мне с тобой бедолагой за таки слова сделать? – ехидно обронил царь.
– Так буйну голову срубить, – не задумывался маршал.
– Голова подождет, она для того, чтобы есть и пить. Нако вот, еще ковшик, – он протянул еще ковш вина. Белль выпил и полностью отлетел от жизни. Покрутил головой.
– Где я? – спросил осоловев.
– На том свете, – встрял Бомелий.
– А кто тут за главного?
– А Иван Васильевич царь Русский, – даваясь смехом, ответил лекарь.
– Тогда верю в победу его, и готов служить верою и правдой.
– Где? Тут в Нави али как? – Бомелий гнул свое.
– Везде! – ответил рыцарь.
– Накось вот испей! – лекарь протянул кубок. Белль опрокинул его в себя и очухался, как и не пил.
– Ну что ж воевода, – сказал ему государь, – Присягу ты пред всем честным народом дал. Собирай рать и двигай, назад земли свои собирать!
Так началась Ливонская война.
Еще с лета в резных хоромах подле Боровицкого холма, почти рядом с обителью сестер Алексеевского монастыря, поселился сын кабардинского владетеля Темрюка Салтанкул со своей сестрой красавицей Кученей. На Москве звали их черкассами или черкешами. Черкешенку княжну мало кто видел по причине ее затворничества, да и больно злобной стражи в лохматых папахах и с кривыми кинжалами за наборными поясами, перетягивавшими тонкие, прямо девичьи, талии горцев. Двери терема распахивались только перед соседками монашенками да их настоятельницей, как и ее сестры, всегда закутанной в темной платок по самые глаза. О чем там шептали смиренные сестры титулованной затворнице и ее брату, так и останется загадкой, но в один из летних дней из ворот терема выехала процессия, которой давно не видела сонная Москва и о которой еще долго ходили разговоры не только в городе Богородицы, но и в дальних краях.
Впереди, горяча арабского жеребца, какого-то серо-стального цвета, ехал сам Салтан, рядом с которым на вороном иноходце, перебиравшем точеными ногами, сидел воин в зеленом восточном платье. Могучее богатырское сложение княжича, как бы подчеркивалось стройностью и легкостью его спутника, лицо которого было закрыто газовым зеленым наметом. Только лазурно-синие глаза кидали вокруг насмешливые взгляды.
Следом за ними попарно ехали горцы в своих неизменных папахах и накинутых поверх кафтанов бурках. В этот раз, и папахи, и бурки, и даже кафтаны, прозванные по своим хозяевам черкесками, были цвета чистого горного снега.
А уже вслед за ними, ехала сама царица легендарных амазонок, окруженная своими воительницами. Шелковые восточные одеяния скорее подчеркивали красоту девичьих тел, чем скрывали ее. Попоны на лошадях были расшиты серебром и золотом. Такими же золотыми были поводья, и луки высоких татарских седел. Под струящимися туниками и плащами всадниц, опытный глаз смог бы различить тонкие, но крепкие брони, скрытые водопадом распущенных волос, перехваченных, по обычаю воинов на отдыхе, только тонким обручем на лбу. Под накинутыми поверх туник парчовыми плащами, спадавшими с плеч прямо на крупы коней, тот же наметанный глаз различал кривые половецкие сабли в сафьяновых ножнах. Стройные ноги, крепко стоящие в золотых стременах, туго обтягивали красные сафьяновые сапожки.
Замыкали процессию царевы псари из лутчей тысячи, присланные в качестве почетного сопровождения к кабардинской княжне. Их черные кафтаны и черные, лихо заломленные, шапки, как бы оттеняли всю картину восточного перелива красок.
– Шамаханская царица едет! – пронеслось по толпе.
– Да нет, то царь-девица в гости пожаловала! – отозвалось на посадах.
Народ сломя голову бросился смотреть на невиданное зрелище. Процессия правила к теремному дворцу в Кремле, легко взбираясь меж сосен на Боровицкий холм со стороны Лебяжьего пруда. На Красном крыльце их встречал сам царь с ближними боярами. Иван стоял в окружении четырех ближних псарей. Они, как и вся лутчая тысяча, сменили рындовские золоченые ферязи и высокие шапки на короткие черные кафтаны. Только в отличие от всех остальных псарей голову им покрывали не черные, сдвинутые на затылок, колпаки, а волчьи малахаи. Царь смотрел на эту вольность сквозь пальцы, любил он этих четверых. Те все волкодавы, а эти, что при нем, матерые волки. Он прислушался. Ухо ему не щекотала рыжая прядка. С утра пропала куда-то мамка, и он загрустил без ее шепотка.
– Что ж делать-то с княжной кабардинской? Ишь, действительно Шамаханская царица, как народ на Торгу кричит, али сама царица амазонок, – он вперился взглядом в пышный поезд, подъезжавший к крыльцу, и вздрогнул, столкнувшись с взглядом синих, бездонных глаз, в глубине которых вспыхивала так знакомая ему хитринка, – Малка! – он не успел понять, что к чему, зеленый всадник, не слезая с седла, и не откидывая с лица зеленого намета, сказал.
– Великий Государь всея Руси и земель словенских, Мономах-самодержец, – царь оторопел от такого обращения, – Челом бьет тебе князь Черкасский – Темрюк Идаров, Кабардинский воитель и сын его Салтанкул, – посол поклонился поясно, – И просит не отказать в гостеприимстве его дочери Кученей и ее свите, пришедшей с добром и по воле Бога единого и старых Богов, – он сделал паузу, – А боле по воле Матери Богородицы, что всем Богам начало, – по толпе епископов и монахов прошелестело недовольство, но посол продолжал, – Не побрезгуй Великий Государь принять дочь нашу и сына в дому своем. А буде воля твоя и породнится нам через деву сию, – воин спрыгнул с коня одним махом и подставил плечо княжне.
Кученей, опершись о его плечо легко, чуть коснувшись луки седла, повторила его маневр и оказалась на нижней ступеньке крыльца. Как бы ненароком покрывало с ее головы откинулось, и царю предстала невиданной красоты девица. Ее надменный взгляд говорил о том, что она действительно дочь владыки и воина. Ее щеки пылали румянцем, длинные ресницы не опускались томно, а гордо были вскинуты вверх. Высокая грудь под туникой поднималась и опускалась в такт дыханию. Это была царица! Достоянная подруга самодержца, как его назвала Малка. Иван не сомневался, что посол это Малка. Только у нее были такие сине-бездонные глаза в этом мире. Прямо на крыльце он объявил.
– Люба мне княжна. Готовить ее к обрядам, – снял с руки кольцо и протянул его черкешенке, вместе с невесть откуда взявшимся платком, расшитым жемчугом.
– По старому обряду платок. Обряду лесных волхвов, как Артемида ране сватала, – опять прошелестело по рядам монахов и священников.
– Могет подумать надоть? – неуверенно проговорил митрополит Макарий.
– Чевой тут думать! – оборвал его Иван, – Вот ты ее и окрестишь в новое имя царево…и честным пирком, да за свадебку. И поторопись благоверный…это тебе не по веревке от пожара тикать. Тут и голову потерять легко! – он протянул руку княжне, – Милости прошу к нашему шалашу. Заходите гости дорогие. Отведайте. Чем богаты – тем и рады.
– Так его черноризца! – услышал он в ушах знакомый шепот и успокоился.
Восточную княжну крестили в соборе Успенья Богородицы на кремлевском подворье. По правую руку от нее стоял брат ее Салтан, в миру крещенный Михаилом, по левую – воин в зеленом кафтане. Митрополит смотрел недобро, ворчал под нос.
– Распустила власы-то бесово отродье. Опростоволосилась. Нет бы косу заплесть и платом покрыться, – разве что не плевался на распущенные по плечам длинные косы, черные как вороново крыло и прикрытые золоченой сеткой с жемчугами, – Как бы наречь тебя, вороново семя? Анастасия – лесная дочь, уже была. До Елены Прекрасной у тебя нос не дорос. Как бы назвать-то?
– Ты ее Марией нареки, как всех берегинь в мире Мать Артемида нарекает. Она ведь род от самой Матери Ариев – предков наших ведет. Потому и отец у нее имя Ид-Ар носит, – раздалось у него в ушах.
– Это кто? – неожиданно громко спросил Макарий и закрутил головой.
– Это я, Сиятельная. Дева Ариев. А для тебя Ариния твоя, – опять раздалось в ушах, – Упокоишься, мы с тобой еще встретимся. За грехи твои тяжкие и душу твою продажную. Крести! – вдруг коротко закончил голос.
– Крестится раба божия Кученея, – вдруг жалобно заблеял Макарий, – В имя царское Мария. В честь кающейся грешницы и святой Марии Магдалины.
Иван подарил невесте золотой крест-складень, а сыновья его Иван да Федор по кресту усыпанному каменьями и жемчугами.
Спустя месяц Москву огласил переливчатый звон колоколов, такой звон, что в пору было уши затыкать. На всех колокольнях стояли псари царевы, сами отбивая величальную. Венчался Иван Васильевич и новая царица Мария Темрюковна. Вкруг молодых стояли невестины воительницы, и молодые псари из самых царю приближенных. Бояр потеснили по дале. Пока потеснили чуть-чуть. Но всему свое время.
Спустя короткий срок, рать собранная тайно с большим нарядом, с пушками осадными и со стрелецким боем скоро подошла к Полоцку и штурмом взяла город. Война за Ливонию началась не на шутку.
– Исполнилось пророчество Русского угодника Петра митрополита о граде Москве, – возопил на Торгу Василий блаженный, – Взыдуть руки ее на плещи врагов наших!
– Вот то дело, – похлопал его по плечу, проходящий мимо Угрюм.
– Пронесло, – подумал Василий, потирая отшибленное плечо, – И лапа-то как кувалда.
Угрюм же вошел во двор посольского приказа, сурово спросил.
– Висковатый! Ванька! Посольство к крымчакам готово?
– А тебе-то что? – огрызнулся Висковатый.
– То не я спросил. Царь! – рявкнул Угрюм.
– Готово, – коротко ответил дьяк.
– Пошлите Девлет-Гирею пленных панов, да коней, что по горячее. Да вот еще, – он достал из-за пазухи шкатулку из серебра, – Пусть посол лично в руки хану отдаст. Скажет от государя подарок.
– Глянуть-то можно?
– Отчего нельзя, глянь. Таких запретов не было. Да и запора нет. Говорят заговорена вещица, – миролюбиво ответил царев гонец.