8-бис
Мои ночные испытания на том не завершились. Уже на вокзале я понял: домой все равно не попасть, – ключи остались там, в снегах Гатчинского района. Я бы мог пойти и в другое место, мог бы позвонить и по другому номеру, но я позвонил им: так, ребята, и так (подошла Оля), нет ключей от квартиры.
– Ну, раз нет, приезжай (был час ночи). Я одна.
– А где муж?
– В командировке.
Долго ждать я себя не заставил.
– Я так рада тебе. Честное слово. Мне страшно. Явился этот Самсонов, этот ненормальный, и ходит как неприкаянный…
В комнате Александра Степановича горел свет, но был там не Александр Степанович. Оказалось, что его еще утром увезли в больницу. Того не зная, Самсонов пришел, как всегда приходит в ночь с пятницы на субботу, и теперь не может найти себе места.
– Просто ужас какой-то… Я иду на работу, открываю внизу почтовый ящик – там письмо. Конверт фирменный. Читаю: журнал "Здоровье". Ну вот, ответили, дождался. Он им чепуху писал про свою магнитную воду… Предлагал воду в душевых намагничивать… ответили… Ну, что делать? Не поленилась подняться, пусть читает… Про воду магнитную… Стучу в дверь – молчит. Странно. Открываю, а он лежит на кровати, бледный, губы дрожат, одной рукой за сердце держится, а другой рукой в стену, как кошка, чтобы я с той стороны услышала. Вы что, Александр Степанович? Плохо? А он мне шепотом: матушка… Представляешь? Так и говорит: матушка, вызови "скорую"… Ты не слушаешь?
– Нет-нет, слушаю.
– Я к телефону. Телефон занят, у нас заблокирован… Я к соседям. Внизу то ли музыкант живет, то ли шахматист – жена открыла… В шахматы всегда во дворе играет, еще мне предлагал. Вот. Вхожу. Представь себе: он в кресле сидит, зажал трубку между колен, это телефонную трубку, а сам на валторне… Я как заору: да вы с ума сошли, там человеку плохо! Он испугался, трубку сразу повесил. Вместе стали врача вызывать. Ну что, те приехали. Вот тебе и журнал "Здоровье"… Увезли Александра Степановича.
– Да, – сказал я, – ну и денек…
– А ты почему весь помятый? Весь вывалялся в чем-то?
– Я, Оля, не поверишь, из электрички вывалился.
Она действительно не поверила.
– В ванную и спать.
Я принял душ. Я надел халат ее мужа. Я причесался его расческой. Вот он, итог перевоплощений. Когда я вошел в комнату, Оля уже была в постели.
– Раскладушка у окна. Если надо, зажги свет.
Я потоптался около раскладушки, вздохнул тяжело и лег.
– Спокойной ночи. – И, помолчав, добавила: – Часы остановились.
– Завести?
– Вот. Он уехал, и часы остановились.
– Завести?
– Не нравится мне все это…
– Оля, хочешь, я заведу часы? – Касаясь руками стены, я сделал несколько шагов по комнате. – Хочешь? – По-моему, она улыбнулась. Я не мог видеть это, но я слышал. Я слышал ее всю. Слышал губы, глаза, волосы, шею, слышал ямку под гортанью, в которой живет душа. Я сказал:
– Оля.
Она сказала:
– Не надо.
Роман без адюльтера. Антироман какой-то.
Дело близится к концу. Я сидел на кухне (опять на кухне).
Я сидел на табуретке и уже на сей раз ни о чем не думал. Просто курил.
Через открытую дверь я видел часть антресоли. На картонной коробке лежала шляпа в полиэтиленовом пакете. Та самая, широкополая. Далась мне эта шляпа.
В дверях появился Самсонов.
Я даже вздрогнул от неожиданности.
– Не огорчайтесь, – сказал он, – все к лучшему.
– Что именно?
– Все.
Он тоже сел на табуретку (разумеется, на другую). Тоже закурил. Мы сидели и курили. На нем были шлепанцы Александра Степановича. У него были грязные руки. Очень грязные, до неприличия грязные. И черные ногти. Весь он выглядел неопрятным…
Меня как кипятком ошпарило:
– Вы работали в Публичной библиотеке!
– Да. Три года назад.
– Библиографом…
– Я вас тоже помню, – сказал Самсонов, теребя клочковатую бороду. – Вы приходили каждый день, а одно время доставали меня черт знает чем… Какими-то булочниками, казначеями… Сейчас вспомню фамилию…
– Леон Дикий?
– Да-да, Леон Дикий, потом Нос какой-то, очень мне тогда это понравилось…
– Как же вы так?.. – спросил я, сам не понимая, что спрашиваю.
– А как? Меня уволили. Теперь сменил род занятий.
Он пододвинул ко мне табуретку, заглянул в глаза испытующе.
– Вам нужны деньги?
– Деньги? – Я был ошарашен вопросом.
– А что удивляться? Деньги, женщины… Это понятно. Вы молодой. Молодость! Жаль, конечно, Александра Степановича, будем надеяться все обойдется, он человек хороший, но с другой стороны, с его-то здоровьем… И с возрастом… Одно приемлемо: живет близко и не хапуга. А так и поговорить не о чем. Я тут ему книжку дал почитать, о Лермонтове, потом две ночи мне пересказывал… Занятно… Пальцы у вас, вижу, музыкальные… Это мне нравится…
– Вы что, бредите? – не выдержал я.
– Нет, почему же? Я хочу сделать вам одно предложение.
– Какое еще предложение?
– У нас мало времени. – Он подвинулся еще ближе. – Я предлагаю вам сделку. Взаимовыгодную. Только между нами, пожалуйста, никому ни слова. Даже ей… Это условие. Надеюсь, вы… как бы сказать поделикатнее… человек небрезгливый?.. А то, знаем вас, книжников…
– Сумасшедший, – закричал я, – не трогайте меня своими ручищами!
– Тише, тише, – забеспокоился Самсонов, – вы меня не так поняли. Вам понравится, вот увидите!.. Ну идемте же, идемте. Скоро рассвет.
Он взял меня за руку и повел в комнату Александра Степановича.
В комнате Александра Степановича дурно пахло. То, что лежало на столе, было аккуратно накрыто газетой. На полу стоял портфель.
Самсонов взял портфель в руки и открыл. О боже, подумал я. То было нечто
(внутренний голос, этакий авангардист, сидящий внутри меня, искушает: поставь точку! Будучи реалистом, однако, должен закончить фразу)
нечто невообразимое: полный портфель толстых, упитанных, живых червяков.
– Смотрите! Смотрите! Здесь на сто пятьдесят рублей! Собирал весь вечер. Знаю навозохранилище – золотая жила! Час езды на электричке. Очень перспективное навозохранилище. Наша задача: разложить все по кулечкам. В каждом кулечке пять штук – это полтинник. Одному тут не справиться. Поспеть бы вдвоем. Должны торопиться. К шести на вокзал, продаю по вагонам. Рыбаки – их, знаете, тысячи! – хватают с руками-ногами. Выручку – один к трем. Нет возражений? Вот как делать кулечек – смотрите! Ночь будет нелегкой…
Я покорно взял в руки газету.
9. Вместо эпилога
Я ночи не люблю. Ведь ночью нужно спать. А спать не хочется, однако заставляют: стемнело – значит надо, засыпай.
Моя белибердовая идея: ночь прячется в шкафу. У нас в прихожей шкаф – большой, как дом, как небоскреб, как замок. И замкнуто пространство в этом замке. И в замок заползает ночь сквозь щель на дверце, заползает перед началом утра, прячется и преет до вечера, густая, а потом ползет опять наружу…
А ночью ночь – уроненная клякса на мой рисунок: на мои поля, на города, на доброго павлина и на добропорядочных людей, которые набегаются за день, ложатся спать и сразу засыпают, и называют это: "Отдыхаем". Но большинство храпит.
– Ты любишь меня, дедушка?
Он спит. И видит сон, наверное.
– Ты любишь?
Кряхтя спросонок, отвечает:
– Ну так!..
И засыпает снова.
Меня все любят. Вот и хорошо.
Закрыть глаза, стараться не дышать, голову засунуть под подушку. А главное, не думать. И тогда представить можно. Впрочем, не представишь.
Так и живем. На глупые вопросы ответы не даются.
Ну и пусть.
Сом – это рыба. Сом – такая рыба, которая, как маленький китенок, и скользкая, и с длинными усами.
Когда ему, сому, вспороли брюхо, он ожил вдруг, проснулся, встрепенулся, забил хвостом, своими плавниками зашевелил и, так заулыбался, что стало страшно. Сом – такая рыба.
Усы сома пытались расползтись, пытались улизнуть куда-нибудь, но тщетно. Ведь позади огромная улыбка как будто говорила: "Не уйдете…"
А в стороне лежало на фанерке изъятое из тела сердце и вздрагивало, словно лягушонок, полуживой и красный.
Сом – это рыба.
Я щель в шкафу замазал пластилином.
Когда-нибудь я стану инженером и сконструирую искусственные пальцы. И назову искусственные пальцы не как-нибудь "искусственные пальцы", а просто "пальцы" – вот как назову.
Когда-нибудь я стану инженером и изучу научную проблему, и электрификацией шкафов займусь практически. Наступит долгий день – длиннее, чем два дня на Севере, наступит. А ночь уйдет куда-нибудь в леса дремучие, в берлоги, где медведи, которым абсолютно все равно: они себя всецело посвятили высасыванью из мохнатых лап микробов.
А в воскресенье к нам приедет мама и привезет из города арбуз. Я побегу бегом, а дед поедет навстречу маме на велосипеде.
........................................
Я хочу сказать что мы еще молоды… ведь мы еще молоды молоды молоды… еще ведь молоды мы…
… – 1984
1
Этот очерк вошел в первый том "Литературной матрицы" ("учебник, написанный писателями", 2010, "Лимбус пресс"), и адресован он, как следует из текста, тем, кто Достоевского, возможно, не читал, но фамилию слышал.
2
Собственно, этот текст представляет собой сообщение, сделанное автором на конференции в Университете Пикардии имени Жюль Верна, в Амьене, 2010.
3
Прочитано на конференции содружества петербуржских фундаменталистов "Интеллигенция-минус" в арт-галерее "Борей". По роковому стечению обстоятельств конференция проводилась 11 сентября 2001 года.
4
15600 на июль 2016 (согласно Гуглу).
5
Кстати, о времени. Это давнишнее сочинение. Автору не побороть искушение комментировать этот текст – в стиле данной сноски – с позиций сегодняшнего дня. Дата написания, само собой, в конце.
6
Вряд ли "Сельскую молодежь" выписывала кафедра, хотя и могла: от коллектива, также как и от отдельной его составляющей, требовалось по тогдашнему обычаю обязательно что-нибудь выписывать. Как бы то ни было, не следует путать с журналом "Сельская жизнь", которую сегодня издают авангардные фотохудожники, обосновавшиеся в поселке Шувалово.
7
А еще через двадцать лет будет издан двухтомый энциклопедический словарь С.В. Белова "Ф. М. Достоевский и его окружение" (СПб, 2001). Если бы Касаев до наших дней сохранил свое любопытство, он бы, несомненно, обратился сегодня к этому словарю. Человека, упавшего в обморок, звали Паприц Константин Эдуардович, он воспитывался в Петровской земледельческой академии. Позже отличился на поприще статистики. Прозу писал и стихи. Напечатал несколько стихотворений, повесть и два очерка. Но до "тридцати, сорока, пятидесяти" не дожил, умер в возрасте 25 лет, немногим пережив год смерти Достоевского. Известно, что, кроме него, в обморок в тот исторический час упала некая Маша Шелехова, сведенья о ней скудны
8
Сегодня "зримо отсутствующий" – потому что на месте той замечательной тумбы теперь фонтан. Тумбу куда-то убрали. Вместо памятника Гоголю через дорогу в сквере установили гигантское изваяние будто бы Тургенева, более похожего на Мономаха.
9
Идея усилителя вероятности принадлежала институтскому товарищу автора Борису Олеговичу Кашину. Он изобрел много всякого, но УВ на данный момент, кажется, еще не построил.
10
В первом издании была опечатка: просунулся.
11
А ведь действительно, слово "компьютер" почти не использовалось. В основном говорили "ЭВМ". ЭВМ "Раздан" вспоминается автору. Общеинститутская. Каждый, заказав машинное время, мог ею (машиной) пользоваться, – если, конечно, умел программировать. Расписав программу на обратной стороне перфокарт, мы эти перфокарты складывали в стопочку в нужном порядке, перетягивали резинкой и несли в машинный зал, где клали на полку. Потом приходили за распечаткой. К самой машине потребителей старались не допускать, с ней общались жрецы. Старушка была неторопливой, некоторые задачи решала всю ночь… За год до смерти Брежнева новая машина, микромодульная, появилась на кафедре, уже не вспомню, как называлась. Ежеквартально на нее давали ("на профилактику") 34 литра спирта. Если не оприходовать, больше не дадут. Чаще всего мы настаивали спирт на апельсиновых корочках. Бутылки со спиртом стояли в шкафах и под столами… Недавно на дачном чердаке я обнаружил старинную (1959) разработку с обзором древнейших, еще ламповых и релейных ЭВМ; одним из авторов был мой (будущий) тесть. О машине, полное название которой "БЭСМ Академии наук СССР", построенной за пять лет до моего рождения, говорилось: "Эта машина по своим данным превосходит все европейские и большинство американских моделей".
12
Касаев-рассказчик не счел тогда нужным указать источник. Спустя годы спешу уточнить: В. Ф. Одоевский. Русские ночи. Л., "Наука", 1972. – Книга и сейчас у меня на полке. Страницу искать не буду.
13
Куда там треть! 5/6, как время покажет!
14
Ничего удивительного. Страна была литературоцентричной. Даже пушкиноцентричной.
15
По-видимому, что-то было такое. Ничего не помню. Помню бесконечную дискуссию в "Лит. газете", этично или неэтично поступил поэт Юрий Кузнецов, написав стихи: "Я пил из черепа отца / За правду на земле".