Я просто видел, как я бегу в подворотню дома номер 18 и пересекаю двор. Те, кто, опомнившись, мчатся за мной, думают, что я идиот – ведь там впереди очевидный тупик… Это я идиот? Это вы идиоты! А как насчет прохода налево? Там есть довольно широкая щель между глухой стеной и углом пятиэтажного дома. Вот я пробегаю мимо тополя, который тогда еще не спили, и устремляюсь налево, и вот я уже в прямоугольном дворе, в котором нет ни одного подъезда, если не считать двери в бывшую прачечную… А? Каково? Отсюда два пути – во двор по адресу Фонтанка, 110, или во двор по адресу Фонтанка, 108, мимо бетонных развалин древнего туалета. Лучше – в 108. Меня никто не ждет на Фонтанке!.. А можно рвануть по лестнице на крышу, а по крышам здесь одно удовольствие уходить!.. По крышам легко убежать аж до самой крыши Технологического института!.. Или по глухой невысокой кирпичной стене вскарабкаться, это возможно, на пологую крышу строения, принадлежащего военному госпиталю…Через больничный сад я быстро дойду до проходной на Введенском канале… а можно через решетку – на Загородный, с другой стороны квартала!
Я бы запросто мог уйти!
А мог бы остаться. Мог бы сдаться. Я бы сказал: Россия, ты спасена!
О, они бы мне памятник еще поставили! Прямо там, в саду напротив дома Тамары! Прямо рядом с мраморным верстовым столбом, восемнадцатый век, архитектор Ринальди!
Только мне не нужен памятник! И доска мемориальная мне совсем не нужна на доме Тамары!
Вы не знаете, как я Тамару любил!
Вы не представляете, как я ненавидел Ельцина!
И этот шанс был упущен. Я бродил по городу. Я добрел до Сенной, потом до Гороховой. Переходя деревянный Горсткин мост, я хотел утопиться в грязных водах Фонтанки. Деревянные быки торчали из воды (это против весеннего льда), я смотрел на них и не знал, как буду жить.
Лучше бы я тогда утопился! Было бы намного лучше…
Я не помню, где я был еще, я не помню точно, о чем думал. Я даже не помню, зашел ли я в рюмочную на Загородном или нет. Экспертиза потом показала, что был я трезвый. А мне казалось, что я не в себе.
Одно я знаю точно, я знал, что никогда себя не прощу.
В этом городе ночи в июне белые, но мне казалось, что потемнело, или это, может быть, в глазах моих стало темнеть. Помню, пришел домой. Помню, Тамара телевизор смотрела. Я не хотел, чтобы Тамара услышала выстрел, я хотел застрелиться на заднем дворе. Вошел в ванную, достал пистолет, зарядил. Спрятал за ремень брюк. Посмотрел на себя в зеркало.
Ужасная рожа. А застрелюсь – будет хуже еще.
Я решил с ней не прощаться. Я не мог вынести минуты прощанья. Я устремился к двери, чтобы уйти. И тут она вышла из кухни, где ящик смотрела, и мне сказала.
Она мне сказала.
Она сказала мне: где ты был?.. ты все пропустил?.. ты ничего не знаешь?.. ты только подумай, передавали во всех новостях, сегодня прямо перед нашими окнами такое случилось! Учительница остановила машину Ельцина! Одна живет в однокомнатной квартире с взрослым сыном, и он обещал дать им новую квартиру!
Я замер.
Вот вы все ругаете Ельцина, сказала Тамара, а он квартиру дать обещал.
Дура! Дура! Дура!
Закричал я.
И выстрелил пять в нее раз.
Я не скрывал своих намерений и на первом же допросе сообщил, что хотел застрелить Ельцина.
Меня куда-то возили. Меня допрашивали высокие чины. Я рассказал про пистолет, про трубу в ванной. Назвал все имена, потому что они думали, что я убил сообщницу. Гоша, Артур, Григорян, Улидов, некто "Ванюша", Куропаткин, еще семеро… Плюс тот в кепке писатель.
Только Емельяныча я не выдал. И организацию, стоявшую за его спиной.
Сначала они не верили, что я одиночка, а потом вообще не верили ничему.
Странно. Могли б и поверить. В то время одну за другой разоблачали попытки. Служба безопасности рапортовала о том. Еще до меня, помню, разоблачили банду кавказцев, сняли с поезда в Сочи, не дав им приехать в Москву. Один потенциальный убийца прятался на каких-то московских чердаках, имея нож при себе, – он дал признательные показания на допросе, судьба его мне не известна. Писали в газетах, сообщали по радио.
А вот обо мне – никто, ничего.
Про учительницу Галину Александровну, что жила на проспекте Маклина и остановила машину Ельцина на Московском проспекте, слышали все. А про меня – никто, ничего.
Я так и не знаю, в какой африканской стране выполнял интернациональный долг Емельяныч.
Доктор медицинских наук, профессор Г. Я. Мохнатый меня уважал, относился по-доброму. Но было непросто, я думал о многом.
Мне рекомендовано эти годы забыть.
Я живу во Всеволожске, вместе с отцом-инвалидом, у которого скончалась вторая жена. У меня есть отец. Он инвалид.
Иногда мы играем в срэббл, а по-нашему – в "Эрудит". Мой отец почти не ходит, но память у него не хуже моей.
В Санкт-Петербург я попал за долгое время впервые. Мне рекомендовано сюда не попадать.
Я сожалею, что так получилось. Я не хотел ее убивать. Моя большая вина.
Но как мне кому объяснить, как я, по сути, Тамару любил!? Кто любил хоть кого-нибудь, тот поймет. У нее была масса достоинств. Я не хотел. Но и она. Ей не надо было. Зачем? При таком избытке достоинств и такое сказать! Нельзя же быть непроходимой дурой. Нельзя! Дура. Такое сказать! Нет, просто дура! Дура, дура, тебе говорю!
5
О НРАВСТВЕННОМ ПРЕВОСХОДСТВЕ ШАРИКОВА НАД ПРОФЕССОРОМ ПРЕОБРАЖЕНСКИМ
Общеизвестно: даже обыкновенное изменение пола требует помимо клинической операции особых мер по психологической и социальной адаптации индивидуума. Здесь же мы имеем дело не с изменением пола, а с более драматичной метаморфозой – изменением биологического вида. Без продуманной программы адаптации, как психологической, так и социальной, переход из состояния "собака" в состояние "человек", естественно, невозможен. Однако никакой программы у Преображенского не было и быть не могло, он просто безответственно самоустраняется от участия в судьбе произведенного им на свет Шарикова.
Более того, профессор открыто выражает свою незаинтересованность в том, чтобы человек Шариков забыл свое собачье прошлое. "Не забывайте, что вы… так сказать, – неожиданно явившееся существо, лабораторное", – втолковывает профессор вполне разумному уже человеку, единственное прегрешение которого заключается в том, что он захотел получить человеческие документы.
Чем ярче проявляется индивидуальность Шарикова, чем быстрее формируется его характер, тем большее раздражение вызывает Шариков у профессора Преображенского. Но нет у вивисектора ответа на справедливые упреки подопытного: "Разве я просил мне операцию делать?.. Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал".
И ведь верно – не давал. Преображенский ненавидит уже за то Шарикова, что он оказывается способным задуматься о юридической стороне своего положения: "Я иск, может, имею право предъявить".
В любой цивилизованной стране иск Шарикова был бы удовлетворен, профессор по гроб жизни выплачивал бы компенсацию за моральный и физический ущерб. Странно, что гордящийся своей буржуазностью Филипп Филиппович Преображенский не понимает таких простых вещей. Да он просто должен молиться на то, что живет в этой стране и принадлежит этому (вернее, тому) времени. В любой другой стране он как минимум сидел бы за решеткой, если не на электрическом стуле.
Инакофоб, биорасист, безответственный вивисектор профессор Преображенский демонстрирует поразительную нравственную глухоту. В течение трех недель (!) после "полного очеловечивания", констатированного Борменталем, ни профессор, ни его ассистент не находили нужным дать "новой человеческой единице" (по выражению того же Борменталя) нормальное человеческое имя. Вот вам и социальная адаптация! А когда уставший от анонимности человек решается сам изобрести себе имя и отчество, это вызывает и гнев, и сарказм профессора Преображенского: какой, дескать, идиотизм, какая безвкусица – Полиграф Полиграфович! Но кто же запрещал вам, Филипп Филиппович, самому окрестить вашего подопытного и тем облегчить для него невыносимо сложную проблему самоидентификации? И разве так трудно оценить благородство и деликатность Шарикова, не поддавшегося искушению воспользоваться именем мирового светилы, на что он имел, между прочим, все основания? Ведь по идее "лабораторному существу" было бы логичнее назваться не в честь ведомственного праздника, а в честь самого профессора – не Полиграфовичем, а Филипповичем, и не Шариковым, а Преображенским. Во всяком случае, Преображенский столь же родовое имя для этого нового человека, как и Шариков. Если бы профессор Преображенский открыл новую болезнь, мы бы, возможно, знали болезнь Преображенского, мы бы могли знать бациллу Преображенского, шов Преображенского, скальпель Преображенского, но невозможно представить, чтобы Преображенский дал собственное имя произведенному им на свет человеку, имевшему дерзость жить там, где он родился.
Вообще говоря, все несчастия Шарикова начались именно с квартирного вопроса. А ведь эта квартира принадлежит Шарикову точно так же, как и профессору Преображенскому. Профессор должен быть еще благодарен своему созданию за то, что Шариков претендует всего лишь на законные шестнадцать квадратных аршинов, то есть на угол, как лицо постороннее, а не на половину всей многокомнатной квартиры, как родное дитя профессора.
Другие примеры нравственной глухоты Преображенского.
Вот профессор возмущен видом галстука Шарикова: "Откуда взялась эта гадость?" Эту гадость "ядовито-небесного цвета" подарила Шарикову добрая повариха Преобораженского Дарья Петровна. Спрашивается, что помешало самому профессору подарить Шарикову один из многочисленных своих стильных и модных галстуков?
Вот профессор обнаружил у Шарикова интерес к чтению книг. Между тем его возмущению нет предела: Шариков, оказывается, читает переписку Энгельса с Каутским, которую подсунул ему Швондер. Спрашивается, что мешало профессору Преображенскому "подсунуть" "Фауста" или "Анну Каренину"?
Шариков появился на свет половозрелым, и это особенно злит профессора и его ассистента. Возможно, ученых головорезов больше бы устроило, если бы либидо Шарикова было обращено на самок собак, на сук, но Шарикова, на его беду, влечет к женщинам. Но разве не сам Перображенский пересадил собаке семенные железы человека? Чем же он теперь недоволен? Вместо того чтобы помочь человеку осознать его сексуальную аутентичность, Преображенский и Борменталь жестоко пресекают все попытки подопытного (надо сказать, неуклюжие, трагикомичные и, во всяком случае, безобидные), проявить себя как существо сексуальное. Шариков привел барышню – заметьте, к себе домой, на площадь законно ему принадлежащую согласно официальной прописке. Почему-то это возмутило Преображенского. Отказывая Шарикову в праве быть мужчиной, он сам уединяется с барышней у себя в кабинете и пересказывает ей историю болезни Шарикова, то есть выдает тайну его собачьего прошлого. Не подлость ли это? Уже не говоря о том, что профессор медицины самым циничным и преступным образом нарушил клятву Гиппократа. Садист добился своего – женщина ушла в слезах, ведь Шариков сказал ей, что шрам на его голове – это след ранения на колчаковском фронте. Спросим себя: а что другое должен был сказать Шариков? Что был бездомной собакой и бегал по помойкам? Что голову разрезал ему безумный вивисектор?
За красивыми разговорами о разрухе в головах людей Преображенский и Борменталь ежевечерне пьют водку, причем, следуя логике двойных стандартов, осуждают алкоголизм Шарикова, не давая ему денег на выпивку. То, что не имеющий дохода Шариков слямзил несколько рублей, расценивается как вселенская катастрофа.
Однако трудно не восхититься волей Шарикова обрести подлинную социальность. Он сам себе дает имя, добивается выдачи документов, то есть обретает гражданский статус и, наконец, не желая материально зависеть от профессора-садиста, Шариков самостоятельно поступает на службу, причем находит работу по призванию, чем дает Преображенскому и его подручному очередной повод для оскорбительного сарказма. Оказывается, отлавливать безнадзорных и больных кошек в плане санитарно-гигиенических мер городских властей – это однозначно плохо и неблагородно, зато хорошо и даже почетно издеваться над собаками, нелегально вживляя в их мозги инородные органы!
Шариков обречен. Профессор Преображенский решается на убийство. Убив человека, он не испытывает угрызений совести. Он убил недочеловека, как ему представляется. Он может найти себе множество оправданий.
Можно посетовать, например, как сетует Борменталь, на стечение обстоятельств, на случай: не того человека гипофиз пересадили собаке. Получился Шариков, а мог быть Спиноза.
Лукавит Борменталь. Ведь и Спиноза кончил бы так же.
Во-первых, Спинозе тоже где-то надо было бы жить, а 16 квадратных аршинов Спинозе, пожалуй, покажется мало.
Во-вторых, Спиноза, как и Шариков, тоже бы не любил кошек и, несмотря на всю свою мудрость и гениальность, при случае на них бы набрасывался.
Этих двух причин вполне достаточно, чтобы и Спинозу отправить под скальпель.
2001
БУДУЩЕЕ ЗА МОКРОСТУПАМИ
Ну и кто сказал, что слово "мокроступы" не прижилось? Еще как прижилось. Пять тысяч упоминаний в Интернете – не слишком ли много для несуществующего слова? И это не важно, в каком контексте употребимы "мокроступы" – в ироническом ли, в откровенно ли глумливом, – двести лет издевок и насмешек над словом-изгоем лишь подтверждают его парадоксальную жизнестойкость. В том и парадокс, что бытовало оно все эти долгие годы исключительно как объект насмешек, как анекдотический пример нелепого словообразования, как слово, которого быть не должно, да его и не было (как бы), и, тем не менее, оно было, пускай даже в этом изгойском качестве. Между тем, понятие "мокроступы" не превратилось в абстракцию, и, хотя словом этим сегодня выражается нечто большее, чем только "галоши", к историческим галошам оно свое отношение не утратило.
Это с "галошами" еще проблема. Если за те же двести лет так и не удалось выработать единую языковую норму – "галоши" или "калоши", смеем ли мы утверждать, что сей варваризм действительно у нас прижился?
Не одного меня веселит сохранившаяся надпись над дверцей лифта в Доме радио: "Вход в галошах запрещен". Последний раз сюда входили в галошах во времена Зощенко. Забавен не только анахронизм, даже в самой дискриминации по признаку наличия галош есть что-то комичное. С галошами так всегда происходило. Даже в одной потребности галош всегда было что-то юмористическое. Почему крокодилы в сказке Чуковского питаются галошами? Потому что само название продукта указывает на его иноземное происхождение. Не знаю, задумывался ли об этом Чуковский, но то, что мы называем галошами, изобрели именно на родине южноамериканских крокодилов – это там индейцы получали непромокаемые пленки на ногах путем опускания ног в смолу каучукового дерева, что и было подсмотрено конквистадорами. Крокодил Чуковского и его детишки едят родное. А стали бы они есть галоши, если бы те назывались мокроступами? В мокроступах они бы отказались признать свое. Они бы не стали есть мокроступы, также как не стали бы есть бескозырки, ушанки, ватники, тулупы, валенки… Это не их.
Кстати, о валенках. Исчезнув из городского быта, галоши нужны еще там, где носят валенки. Но если вслушаться в слова "галоши на валенках", – это же и есть лучший пример смеси французского и нижегородского. Хорошо, мы, положим, привыкли, но адмирала Шишкова, когда-то изобретшего слово "мокроступы", эти "валенки в галошах" могли коробить без дураков.
Вот, говорят, "мокроступы" – смешное слово. И чем же слово "мокроступы" смешнее слова "вертолет"? Против "вертолета" мы, кажется, ничего не имеем. Нет, это как раз слово "галоши" смешное… и несолидное.
Предрекаю: слово "мокроступы" переживет слово "галоши". Слово "галоши" будет забываться по мере исчезновения галош. Каждый ли знает, что такое "гамаши"? А когда-то знал каждый. Вот и "галоши" забудутся. Не будет галош, и никому в голову не придет назвать что-нибудь галошами. А "мокроступы" – емкое, звучное слово. Даже бравое, хочется сказать (даром что изобрел адмирал). Жизнеутверждающее. Волевое. Идущий вперед и не смотрящий под ноги да услышит все коннотации. Освящено оно исторической памятью, а то, что память эта дурная – дело десятое. Уже сегодня это слово можно использовать как бренд. И не обязательно какой-нибудь там разновидности резиновой обуви. Да хоть обуви всей! Да и не только обуви!.. Вот увидите, появится литературный журнал "Мокроступ", сайт mokrostооp!.. Такие имена на дороге не валяются.
Что касается обуви, представим себе, новая сеть обувных магазинов решила назвать себя "Мокроступом" (почему бы и нет – ведь есть же "Буквоед"?..). Несколько дней рекламы по ящику – и мы будем произносить "мокроступы" абсолютно нейтрально, без всякой иронии. Войдешь в "Мокроступ" – навстречу продавец-консультант: "Добрый день! Новая коллекция осенних мокроступов". – "Эти мокроступы китайские?" – "Нет, это испанские мокроступы". – "Разрешите примерить".
2006
ОТКОПАННЫЕ И ОПРОКИНУТЫЕ
Из жизни памятников
Это один из многих – бетонный, типовой, а точнее сказать, принадлежащий к типу "с трубкой в правой руке". Левую руку он запустил в карман брюк, как бы приглашая к ответной непринужденности. Почему-то окрестности Гатчины населяли Сталины именно этого образца. Один, говорят, украшал Батово, сердце набоковской ойкумены, – стало быть, как раз в те самые годы, когда Набоков писал "Другие берега", вспоминая ландшафт своего блаженного детства.
И вдруг этот: он нашел себя в поселке Вырица – на том же берегу Оредежи – где-то в начале нулевых. На самом деле нашел его местный предприниматель, но где откопал, знать никому не дано. Из числа себе подобных этот Сталин, по-видимому, единственно уцелевший.
Либеральная общественность, как это ни покажется странным, к появлению бетонного Сталина в поселке Вырица отнеслась довольно снисходительно, почти благосклонно. И дело вовсе не в том, что новонайденный был установлен на частной территории (а частную собственность надлежит уважать), владелец земельного участка как раз обеспечил к памятнику открытый доступ, – дело в том, что сам памятник, перенесший любительскую реставрацию, выглядел, на трезвый взгляд, как-то уж слишком экстравагантно. Он был покрашен – в сочные кричащие цвета. Преимущественно в зеленый (цвет мундира). На лице лежал (и лежит) насыщенный грим. Усы, волосы и зрачки глаз его – аспидно-черные. Лично мне он напомнил статую индийского божества вроде тех, что я видел в ашрамах священного города Ришикеш – одним словом, от нашей традиции очень далекое.