В моей многокилограммовой груде журналов нет "Лит. учебы", но о том, что произошло тогда с "Литературной учебой", я знаю и помню. Издание очень специальное, рассчитанное на весьма узкую аудиторию, – главным образом, начинающих литераторов, разборы произведений которых здесь же и осуществлялись. Так вот, то, что произошло в 1990 году, так и просится в книгу Гиннеса. Мало кому известный журнал по отношению к предыдущему году взвинтил тираж почти в сорок раз, едва не дотянув до миллиона; даже на фоне тогдашних успехов толстых журналов этот тиражный скачок выглядел беспрецедентным. Причина? Четвероевангелие, новый перевод – с греческого, художественный; "для внекультовых целей". Священник Леонид Лутковский, осуществивший перевод четырех Евангелий, вряд ли мог предположить, что труд его попадет даже в глухие деревни и, если верить редакционной почте, будет переписываться от руки.
Все рекорды по тиражам бил, конечно, "Новый мир". Последние номера за 1989 (с главами "Архипелага ГУЛАГ") – 1 600 000 экземпляров, но и это был не предел. Заглядываю на последнюю страницу "тетради" из кипы 90-го года – ничего себе! – 2 710 000: два миллиона семьсот десять тысяч; особенно выразителен этот десятитысячный довесок, потому что он целиком перекрывает весь нынешний тираж "Нового мира" – 8 600 экземпляров, значительная часть которых – это дотационная рассылка по библиотекам страны.
Я бы, конечно, не поверил, если бы мне сказали, что молодежь сегодня читает толстые журналы, – разумеется, не читает (а кто их читает?), но все ж я не ожидал, что многие вообще этих журналов ни разу не видели – ни одного, просто не знают, что это такое. Вот бы удивились живой картинке: в щель почтового ящика пожилая почтальонша старательно засовывает нечто многостраничное толщиной в палец. Реклама, что ли? Вроде бы не похоже… (Тогда и рекламы не было.) Вот идет по двору, груженная сумками, ворчит: мученье одно, мы ж не носильщики! Кодовых замков на дверях парадных не было, и, к счастью почтальонов, почтовые ящики очень скоро стали активно обворовывать. Ждете вы с нетерпением "Чевенгур" в "Дружбе народов", а ваш ящик уже давно на примете. В результате подписчики были вынуждены получать свои журналы прямо на почте. Зайдешь после работы, здесь уже очередь небольшая, обсуждают, что где напечатано. Отдел доставки больше был похож на библиотеку. Стеллажи заставлены журналами сплошь, и не только столичными, много региональных – "Волга", например (там печатали Сашу Соколова), тот же "Урал". На отдельной полке книги стоят – Бердяев, Розанов, Флоренский, почему-то Писарев, Ткачев… – это все приложение к "Вопросам философии", научно-теоретическому журналу Академии наук. Ради Розанова и Флоренского подписались на "Вопросы философии" аж 83 000 человек! И я среди них.
Какое-то время считалась престижной работа – продавец киоска Союзпечати. Небольшая часть тиража толстых журналов шла в розничную продажу. Вместо глянцевых (их не было) выставлялись за стеклом "Октябрь" и "Знамя". В эпоху публикаторского бума, чтобы попасть продавцом в киоск, надо было заплатить кому-то, поговаривали, 50 рублей. Примерно так же устраивались на разлив пива ("на розлив"), только за место больше платили. Но если сидеть на "пивной точке" было выгодно в отношении материальном, то газетно-журнальный киоск обещал духовную пищу: здесь можно было читать.
Я работал в детском журнале "Костер", тираж переваливал за полтора миллиона. Письма приносили мешками. Четыре учетчицы лишь тем занимались, что разбирали почту. "Костер" не комиксы печатал, а тексты, то есть то, что глазами читалось – слово за словом, фраза за фразой (как вами сейчас) – повести, в частности, и рассказы. Сегодня тогдашним подписчикам "Костра" где-то под тридцать. Где они, эти полтора миллиона когда-то юных читателей? Читают ли что-нибудь сегодня?
А где те миллионы ненасытных читателей, еще не так давно одержимых русской литературой – от Карамзина до Набокова, от Хармса до Солженицына?.. Неужели, в самом деле, объелись? Читают ли сегодня хоть что-нибудь?.. Что?
Старые журналы в "Букинист" не принимают. Знакомым они не нужны. Рубль за килограмм – это без меня, пожалуйста. Ближайший пункт – у Сенной. Складываю на выходе из подъезда, не донося до помойки. Мимо люди идут. "Кому-нибудь пригодится", – сказала жена, хотя мы оба понимаем, кому.
Он уже наготове: отошел от баков.
Доброе дело. Может, зачтется.
III. Опыт чтения в начале нулевых
Иногда мне кажется, что читать в России перестали в связи с отсутствием рекламы этого занятия – чтения. Без рекламы и пиара теперь у нас ничего не бывает. Все хорошее следует рекламировать – милость к павшим, любовь к ближним, чтение книг… Я, например, по-прежнему считаю, что уметь читать – это хорошо. Поэтому я за чтение. Полагаю, надо рекламировать не столько конкретные книги, сколько само чтение – как занятие, как времяпрепровождение (подобное времяпрепровождению на спортивных тренажерах, образцово облагороженное упорной рекламой). Не надо ничего объяснять, не надо ничего доказывать. Надо просто сказать: читать – полезно. Иногда даже в кайф. Чтоб знали. Не претендую на оригинальность идеи, наверняка и до меня высказывались в том же духе, но со своей стороны могу предложить самого себя в качестве положительного примера (ведь должен быть положительный пример!..) Я много читаю. Раньше читал еще больше. И ничего. Живой. Более того: всем хорошим во мне я обязан книгам…
Короче.
С. В. Белов. Энциклопедический словарь "Ф. М. Достоевский и его окружение". Тома 1, 2
…Подруга жены, надзиратель гауптвахты Сенного рынка, атаман разбойничьей шайки, петербургская процентщица, английский лорд, "бабушка хорошей знакомой", академик, семипалатинский полицмейстер, дворовая женщина, революционер-народник, легендарная актриса, автор нигилистического романа, историк государственного права, тайный советник, окружной судья… От родственников прислуги в доме родителей до Великих князей и самого цесаревича, от каторжников до знаменитых юристов, от типографского наборщика до писателей первой величины – и все в алфавитном порядке и числом, едва не доходящим до двух с половиной тысяч! Результат почти детективного расследования вопроса о возможности встречи Достоевского с Гоголем дал повод и Николая Васильевича включить в этот обширнейший ряд, а вот создателя "Войны и мира" здесь нет – единственная встреча двух писателей на лекции Вл. Соловьева (1878) не ознаменовалась знакомством.
Одних лишь авторов воспоминаний, обильно цитируемых в этом уникальном издании, около ста. О Достоевском вспоминают и трепетно, и трогательно, и раздраженно, и зло. С. В. Белов, автор двухтомника, не устает опровергать "клевету". Есть и курьезное. Венгеров утверждает, что Достоевский, будто бы обладавший плохой памятью, в разговоре с ним о "Преступлении и наказании" простодушно спросил: "А кто такой Свидригайлов?"
"Я и Достоевский" – позволю себе тоже высказаться на тему. Когда-то я изобрел героя, завсегдатая Публички, озабоченного "шумовым фоном истории"; он пытался докопаться до всяких маргинальных личностей, так или иначе оставивших по себе след. Например, студент, грохнувшийся от восторга в обморок после знаменитой Пушкинской речи – кто он был, что с ним дальше случилось? Мой персонаж (середины 80-х) так тогда ничего и не узнал о бедном студенте. А тут читаю: фамилия, имя, отчество. Биографическая справка. Библиография. Я потрясен.
Сергей Спирихин. "Конина (Записки скотовода)"
Опять же к вопросу о маргинальности.
Уже предвкушал особую радость рецензента, положившего глаз на книгу, изданную тиражом всего 50 экземпляров, причем за границей, в Ташкенте! – да автор успел попасть в шорт-лист премии им. Андрея Белого и в одночасье обрести известность; теперь в Петербурге аж 200 штук тиражом переиздали "Конину", и прицениваются к ней уже московские крутые издательства.
Понятие "заброшенность" – из области экзистенциализма – в случае со Спирихиным находит буквальное выражение. Он художник, идеолог "Новых тупых", на респектабельный взгляд, фигура как бы периферийная, а здесь еще этот Ташкент – "воссоединение семьи", то да сё (даром что сам изобрел философию "сёизма"). Вагинова перечитывает. Порой кажется, "Конина" – это и есть дневник вагиновского персонажа: ностальгия, тщета, острота наблюдений, чудачества, культурология.
Поверим Спирихину: "конина", согласно Флоберу, – это "прекрасный сюжет для брошюры, если автор желает сойти за серьезного человека". Отмечено: "Работа идет обычным для Флобера порядком". Вот и здесь и жизнь, и работа идут обычным для Спирихина порядком. День за днем. Попытки время за хвост ухватить, убедить в чем-то себя, преодолеть отчуждение. Местами переходит на узбекский и немецкий (который учит), подобно Афанасию Никитину, срывающемуся на арабский в своих запредельных странствиях.
Кажется, сама история подыгрывает Спирихину. Вроде пора закругляться, а тут как раз 11 сентября и тревожное ожидание акта возмездия (Средняя Азия все-таки, Афганистан близко). "Тебе надо бежать". Книга и без того об ожидании бегства, о его подготовке и к нему неготовности. В Петербург ли, в Германию ли – от себя ли, от времени ли – человека, которому нигде не будет уютно.
Татьяна Москвина. "Смерть – это все мужчины"
О чем бы ни был роман "Смерть – это все мужчины", он, мне кажется, еще и об этом: о катастрофической недооценке мужчинами тех, кого поздравляют они с Женским днем и от кого получают подарки на День защитника Отечества.
Сильное средство, бьющее по мозгам.
Помню, при встрече с автором я тепло отозвался о прочитанном романе, а потом отметил шутя одно неудобство: как представитель мужской половины человечества, я за чтением, знаете ли, был вынужден мысленно "перебинтовываться", дабы защититься от ментальных силовых линий этого на редкость суггестивного текста. Татьяна Москвина ответила вполне серьезно: "Сергей, вам нечего бояться, ведь вы мужчина правого пути".
Отлично. Не совсем ясно, чем я хорош, но пусть. Только как быть с другими, чей путь не знаю какой, но иной? Не опасно ли этим мужам читать "Смерть – это все мужчины", роман помимо всего о силе женской любви и ненависти? Как быть, наконец, непутевым – не знающим пути своего?
Вопреки названию романа, угрозу жизни, и в первую очередь жизни мужчин, несет в нем женщина, зовут ее Александра Зимина, волею автора она журналист. С автором героиню объединяет, по крайней мере, одно – сила слова, атакующая мощь высказывания. От себя – от первого лица. В случае героини эта сила даже избыточна, резкие жесты здесь чреваты крушениями. Истребила фотографию мужа – и его поражает инфаркт. Но это грубая магия. Можно и потоньше…
"Владимир Иванович, надеюсь, что у вас, как у всех людей, есть-таки задница, так вот засуньте туда свое Отечество", – ласково советует Александра Зимина опекающему ее гэбисту в связи с его предложением "насчет ударного труда на благо Отечества". И хотя в романе это сильное заявление выделено курсивом, у меня нет уверенности, что героиня осознает… нет, не что говорит, а что делает. О будущем Владимира Ивановича нам ничего не сообщается, однако можно не сомневаться, проблемы со здоровьем ему гарантированы и, в частности, по линии проктологии. Впрочем, сия скрытая и, пожалуй, невольная магия имеет себе объектом не единственно Владимира Ивановича, но и то, что названо здесь "Отечеством" – в известной степени и нас с вами. Не дан ли тут образ того, где нам не следует быть и куда не надо стремиться?
Для героини романа весь мир – как один мужчина, он изменник и эгоист, ошибка богов, "падшее дитя". Уж лучше ему не быть, чем быть.
Мужчины в своих аффектах, особенно поэтических, тоже порой склоняются к глобализму. Для сравнения – поэт Геннадий Григорьев, есть у него: "Я бы так с этой женщиной жил, что в морях возникали цунами". Чем не пример мужского лукавства? Грамматика здесь принесена в жертву экспрессии. При желании в этом тоже можно различить своего рода скрытую магию, – изымая частицу "бы" из придаточного предложения, поэт как бы – бы! – возможное преобразует в достоверное. Так желаемое ненавязчиво смещается в область будто бы уже совершившегося. Грех против истины в пользу стихотворного размера тем более очевиден, – цунами, как известно, образуются не в морях, а в океане.
Женщина в предельных своих жестах, даже если подчинены они пресловутой женской логике, бескомпромиссна и идет до конца. Предельный случай (действительно, предельный): свести счеты не с кем-то одним и даже не самой с собой, а со всем светом, всем миропорядком в целом. Героиня Москвиной в последней главе романа расчетливо и методично протыкает глобус ножом, исполняя какой-то дьявольский танец; при этом прекрасно отдает себе отчет в силе своих ментальных способностей. И что же? В свет роман выходит незадолго до чудовищного катаклизма в Индийском океане. У первых читателей наверняка холодела спина от немыслимых соответствий действительности литературе – новостных телесюжетов с реальным цунами, накрывающим людей и постройки, тем магическим манипуляциям, которые позволила себе героиня романа с несчастным глобусом.
Я, конечно, не апеллирую к Святой Инквизиции или Международному Трибуналу. На процессе я бы, пожалуй, речь произнес – в защиту автора. Не спешите разводить костер и все такое. Здесь не ведьма вам, а предвестник. Может быть, такой душевной организации человек, что душа у него, у нее, ну что ли как бы совершенный сейсмограф (тот самый, о котором опять затосковали ученые). Тонкие мембраны там или что-то вроде, отзывающееся на глубинное неблагополучие этого мира. Надо лишь уметь распознать предупреждение. Но увы, увы.
А что до мужчин, пусть называют женскими именами всякие ураганы, а также такие замечательные объекты, как мебель и орбитальные спутники (недавно запустили в космос "Татьяну").
Главное, не доводить женщин до гнева.
Михаил Кононов. "Голая пионерка"
Что более всего поражает в "Голой пионерке", так это сам факт осуществления романа. Не выхода в свет, а появления на свет, факт реализации, возникновения. Как такое вообще могло прийти кому-либо в голову? Трудно освободиться от ощущения непреднамеренности текста. Кажется, это не автор изобретает роман, а сам роман выбрал себе писателя. Ну-ка, ну-ка, Михаил Борисович, осуществите-ка меня, как вы умеете, с барочными вашими завитушечками. Ась?
Сон, страшный сон – причем наведенный.
Выразил ли Кононов о войне "новую правду"? Да кому нужна эта "новая правда"? Обличить прославленного генерала мог бы и другой кто-нибудь – другими словами; ему бы, допускаю, больше поверили. Но есть правда иного порядка, угадать которую можно лишь одним-единственным порядком слов, одной-единственной в мире мелодией. Каким личным опытом Михаила Кононова обязаны мы появлению "Пионерки", мне знать не дано, но страшно тот опыт пожелать кому-нибудь. Написать такой роман – это больше, чем совершить поступок, это, если угодно, подвиг – в том смысле подвиг, в каком подвигом является юродство. Героиню ведут на расстрел, о чем ее мысли? О резинке на трусах, о том, как будет в глаза смотреть однополчанам, если расстреливать передумают. И т. д. и т. п. – о чем весь этот роман, о том и мысли. Пьер Безухов при более счастливых обстоятельствах, как помним, прозрел: "Кого меня?.. Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.." Не из этого ли "ха, ха, ха" через две запятых вырастает "Голая пионерка"? Словом, момент истины, извините за выражение. С неизбежными деформациями смыслов и всевозможных масштабов. И война ли это? Расстрел ли это? Может, это и не пионерка никакая, а какой-нибудь там, что к ней в землянке лез под трусы, Аника-воин, получающий в свой черед горячую пулю в живот? Князь Андрей, глядящий на вращающееся ядро? Любой из ста миллиардов (уже подсчитали) представителей рода человеческого, иванов ильичей, раньше нашего смерть испытавших? Чья она инкарнация, бляха-муха? "Обнародуй нам, отец, что такое есть Потец". "Голая пионерка" – это и есть тот самый Потец. "Роса смерти, вот что такое…" Страшная, жуткая вещь.
Владимир Рекшан. "Сестра таланта"
Владимир Рекшан – персона легендарная. Пионер ленинградского рока, профессиональный спортсмен, общественный, страшно сказать, деятель, учредивший институт петербургского гражданства, проповедник трезвого образа жизни, писатель. Как писатель, проповедник и учредитель он не то что бы менее легендарен, а как бы являет собой легенду живую – потому что тексты живые, их можно всегда прочитать, проповедь иногда услышать, а гражданство можно получить по адресу Пушкинская, 10 (вход с Лиговского, 47). Только прыжок в высоту более чем тридцатилетней давности, по следам студенческих беспорядков мастерски исполненный на стадионе в Париже, принадлежит целиком истории так же, как принадлежат истории выступления группы "Санкт-Петербург" тех давних лет, – остались одни фотографии.
Всем говорю: пишите мемуары, не напишете вы – напишут другие.
Кстати, о фотографиях. Разглядывать их в книге Рекшана одно удовольствие. Одни подписи чего стоят. "1986. Б.Г. в юбке (в центре), Рекшан в брюках (слева)", – оба на сцене с гитарами. "1997. Как всегда в окружении красоток". Примечательно, что за красоток представительствует лишь нос одной из них, целиком в кадр поместился только автор книги. В том же духе: "1998. С женой и сыном в гостях у принцессы Лиа де Фонтеней" – принцесса тоже где-то за кадром.
Вот и формат прозаической миниатюры не допускает лишнего. Не растекаясь мыслью по древу, прихотливый мемуарист Владимир Рекшан обнаруживает себя мастером жанрового портрета. Читателю совсем необязательно лично знать писателя Николая Коняева, чтобы представить его степенно открывающим перед сном малахитовую шкатулку, в которой под образами хранятся долговые расписки Рекшана за проигранные им Коняеву (в шахматы как-то) сыроварню в Саратове, медные копи в Голодной степи, дубовую рощу под Брянском… Вот г-н Тропилло – исторический герой ленинградского андеграунда и кроме того герой литературный – книг Рекшана, он пытается пиратски записать с помощью гигантского микрофона на палке мастера индийской раги; когда-то Тропилло уступил будущему автору "Сестры таланта" старинный "мерседес" невероятных размеров… А вот "лепший друг" Сергей Л. с норвежской мелочью в винном отсеке магазина "Диета". Не тот ли это Сергей Л., что иллюстрировал в свое время книгу стихотворений поэта Геннадия Григорьева? О поэте Григорьеве аж четыре истории. "Слушай, – говорю при встрече Рекшану, – эту же байку про Григорьева тебе я рассказал!" – "То, что ты рассказал, – отвечает Рекшан, – это уже фольклор". И он прав.
Все персонажи в фокусе. Все герои в декорациях времени.
Читая "Сестру таланта", хочется самому предаваться воспоминаниям.