Думали, вышли все, так и Союза нет? Как же нет, когда Пастернак остался?! Восстановить восстановили, сами ушли, а его оставили.
И хорошо. Не надо голову ломать, придумывать новые ассоциации.
Надо обратно – в тот самый Союз, назад – к Пастернаку!
СВ. Михалков прислал письмо петербургским писателям, поздравил с объединением на местном уровне. Вот бы Сергею Владимировичу, как современнику Б. Л. Пастернака, пример показать – написать заявление о восстановлении себя в СП СССР. Первым – по старшинству. А следом и мы, кто помоложе.
Прогрессисты и ретрограды, реалисты и постмодернисты, левые, правые, какие угодно.
Пастернак против не будет. Пастернак всех примирит.
О новой национальной идее
Иногда в голову приходят идеи, которых совсем не ждешь. В том числе и национальные.
Сформулируем новую национальную идею. Какой она должна быть?
Само собой, национальная идея должна быть объединительной. Никакой другой объединительной идеи в России быть не может, кроме идеи борьбы. Борьба бывает "с", а бывает "за". Впрочем, любое "за" – это прежде всего "с". Борьба – это всегда "с". С кем-то борьба. Или с чем-то борьба. "С" не всегда предполагает "за", но если "за", то обязательно "с". За что боремся? "За". Объяснить "за" бывает не просто, тем более трудно поднять на борьбу "за", для этого, как минимум, нужна идеология, организация, духоподъемные лозунги, лидеры, причем желательно харизматические. Однако можно бороться без всяких "за" – ни за что, но с чем-то или против чего-то. Борьба "с" ("против") всегда понятнее борьбы "за", потому что то, "за" что, того еще нет, оно в гипотетическом будущем, но то, "с" чем, всегда рядом; его надлежит победить.
Пусть американцы озадачиваются поисками внешнего противника. Наш враг – всегда с нами. Его не надо придумывать, его не надо искать, его надо увидеть и назвать по имени. Обозревая нашу действительность, мы нередко говорим: "Абсурд, абсурд!.." – а между тем все наше жизнеустройство овеяно смыслом – смыслом борьбы с общим врагом. Наш враг – ОБСТОЯТЕЛЬСТВА.
Вот ключевое слово. Оно произнесено.
И президент, и медсестра, и олигарх, и бездомный – все борются с обстоятельствами. И власть, и не-власть. Некоторые думают, что нет иных, кроме враждебных, отношений между властью и невластью, – это не так. Нас больше объединяет, чем разъединяет. Мы все по одну сторону баррикад. Потому что враг у нас общий – и в семье, и в государстве, и в измерении экзистенциальном. Наш враг – обстоятельства. Они бросают нам вызов, и мы его с готовностью принимаем.
Стало быть, есть он, существует – фактор объединения. Заметьте, не обстоятельства объединяют нас, но борьба с обстоятельствами. Ибо иной, повторяю, объединительной идеи в России быть не может – только идея борьбы.
Спросят: а как быть с благоприятными обстоятельствами? С ними тоже борьба? Отвечаю: борьба! Именно с ними, с благоприятными обстоятельствами, у нас накоплен поистине уникальный опыт борьбы; пренебрегать этим опытом было бы безрассудно. Давно установлено: с благоприятными обстоятельствами гораздо легче бороться, чем с неблагоприятными. Если мы желаем вкусить радость победы немедленно, лучше начать с них. В процессе борьбы благоприятные обстоятельства неизбежно превратятся в неблагоприятные, что и будет означать победу над благоприятными обстоятельствами.
Вообще говоря, благоприятные обстоятельства неустойчивы. Многое зависит от взгляда. Стоит посмотреть с другой стороны на так называемое благоприятное обстоятельство, и оно уже неблагоприятное обстоятельство, но это не отменяет необходимость борьбы с обстоятельством. Ибо на вызов любых обстоятельств мы обязаны ответить одним – борьбой.
Обстоятельства у каждого свои – да, безусловно, – но ведь от этого они не перестают быть обстоятельствами.
По Далю, обстоятельство – это "побочный случай, происшествие и отношенья, совместные с каким-либо делом". Вот очень важный момент: обстоятельства всегда при деле. Указав на обстоятельства, мы подразумеваем наличие дела. Нет необходимости объяснять суть общего дела, достаточно указать на общие обстоятельства. И станет ясно, что дело есть. И что делать. Бороться. Бороться с обстоятельствами. За дело.
На любой вопрос "почему?", к чему бы он ни относился, всегда можно дать универсальный ответ: "Такова логика борьбы с обстоятельствами".
Логикой борьбы с обстоятельствами объясняется все.
Перед лицом обстоятельств мы все – вместе!
О нравственном превосходстве Шарикова над профессором Преображенским
Общеизвестно: даже обыкновенное изменение пола требует помимо клинической операции особых мер по психологической и социальной адаптации индивидуума. Здесь же мы имеем дело не с изменением пола, а с более драматичной метаморфозой – изменением биологического вида. Без продуманной программы адаптации, как психологической, так и социальной, переход из состояния "собака" в состояние "человек", естественно, невозможен. Однако никакой программы у Преображенского не было и быть не могло, он просто безответственно самоустраняется от участия в судьбе произведенного им на свет Шарикова.
Более того, профессор открыто выражает свою незаинтересованность в том, чтобы человек Шариков забыл свое собачье прошлое. "Не забывайте, что вы… так сказать, – неожиданно явившееся существо, лабораторное", – втолковывает профессор вполне разумному уже человеку, единственное прегрешение которого заключается в том, что он захотел получить человеческие документы.
Чем ярче проявляется индивидуальность Шарикова, чем быстрее формируется его характер, тем большее раздражение вызывает Шариков у профессора Преображенского. Но нет у вивисектора ответа на справедливые упреки подопытного: "Разве я просил мне операцию делать?.. Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал".
И ведь верно – не давал. Преображенский ненавидит уже за то Шарикова, что он оказывается способным задуматься о юридической стороне своего положения: "Я иск, может, имею право предъявить".
В любой цивилизованной стране иск Шарикова был бы удовлетворен, профессор по гроб жизни выплачивал бы компенсацию за моральный и физический ущерб. Странно, что гордящийся своей буржуазностью Филипп Филиппович Преображенский не понимает таких простых вещей. Да он просто должен молиться на то, что живет в этой стране и принадлежит этому (вернее, тому) времени. В любой другой стране он как минимум сидел бы за решеткой, если не на электрическом стуле.
Инакофоб, биорасист, безответственный вивисектор профессор Преображенский демонстрирует поразительную нравственную глухоту. В течение трех недель (!) после "полного очеловечивания", констатированного Борменталем, ни профессор, ни его ассистент не находили нужным дать "новой человеческой единице" (по выражению того же Борменталя) нормальное человеческое имя. Вот вам и социальная адаптация! А когда уставший от анонимности человек решается сам изобрести себе имя и отчество, это вызывает и гнев, и сарказм профессора Преображенского: какой, дескать, идиотизм, какая безвкусица – Полиграф Полиграфович! Но кто же запрещал вам, Филипп Филиппович, самому окрестить вашего подопытного и тем облегчить для него невыносимо сложную проблему самоидентификации? И разве так трудно оценить благородство и деликатность Шарикова, не поддавшегося искушению воспользоваться именем мирового светилы, на что он имел, между прочим, все основания. Ведь, по идее, "лабораторному существу" было бы логичнее назваться не в честь ведомственного праздника, а в честь самого профессора – не Полиграфовичем, а Филипповичем, и не Шариковым, а Преображенским. Во всяком случае, Преображенский – столь же родовое имя для этого нового человека, как и Шариков. Если бы профессор Преображенский открыл новую болезнь, мы бы, возможно, знали болезнь Преображенского, мы бы могли знать бациллу Преображенского, шов Преображенского, скальпель Преображенского, но невозможно представить, чтобы Преображенский дал собственное имя произведенному им на свет человеку, имевшему дерзость жить там, где он родился.
Вообще говоря, все несчастия Шарикова начались именно с квартирного вопроса. А ведь эта квартира принадлежит Шарикову точно так же, как и профессору Преображенскому. Профессор должен быть еще благодарен своему созданию за то, что Шариков претендует всего лишь на законные шестнадцать квадратных аршинов, то есть на угол, как лицо постороннее, а не на половину всей многокомнатной квартиры, как родное дитя профессора.
Другие примеры нравственной глухоты Преображенского.
Вот профессор возмущен видом галстука Шарикова: "Откуда взялась эта гадость?" Эту гадость "ядовито-небесного цвета" подарила Шарикову добрая повариха Преображенского Дарья Петровна. Спрашивается, что помешало самому профессору подарить Шарикову один из многочисленных своих стильных и модных галстуков?
Вот профессор обнаружил у Шарикова интерес к чтению книг. Между тем его возмущению нет предела: Шариков, оказывается, читает переписку Энгельса с Каутским, которую подсунул ему Швондер. Спрашивается, что мешало профессору Преображенскому "подсунуть" "Фауста" или "Анну Каренину"?
Шариков появился на свет половозрелым, и это особенно злит профессора и его ассистента. Возможно, ученых головорезов больше бы устроило, если бы либидо Шарикова было обращено на самок собак, на сук, но Шарикова, на его беду, влечет к женщинам. Но разве не сам Перображенский пересадил собаке семенные железы человека? Чем же он теперь недоволен? Вместо того, чтобы помочь человеку осознать его сексуальную аутентичность, Преображенский и Борменталь жестоко пресекают все попытки подопытного (надо сказать, неуклюжие, трагикомичные и, во всяком случае, безобидные), проявить себя как существо сексуальное. Шариков привел барышню, заметьте, к себе домой, на площадь, законно ему принадлежащую согласно официальной прописке. Почему-то это возмутило Преображенского. Отказывая Шарикову в праве быть мужчиной, он сам уединяется с барышней у себя в кабинете и пересказывает ей историю болезни Шарикова, то есть выдает тайну его собачьего прошлого. Не подлость ли это? Уже не говоря о том, что профессор медицины самым циничным и преступным образом нарушил клятву Гиппократа. Садист добился своего – женщина ушла в слезах, ведь Шариков сказал ей, что шрам на его голове – это след ранения на колчаковском фронте. Спросим себя: а что другое должен был сказать Шариков? Что был бездомной собакой и бегал по помойкам? Что голову разрезал ему безумный вивисектор?
За красивыми разговорами о разрухе в головах людей Преображенский и Борменталь ежевечерне пьют водку, причем, следуя логике двойных стандартов, осуждают алкоголизм Шарикова, не давая ему денег на выпивку. То, что не имеющий дохода Шариков слямзил несколько рублей, расценивается как вселенская катастрофа.
Однако трудно не восхититься волей Шарикова обрести подлинную социальность. Он сам себе дает имя, добивается выдачи документов, то есть обретает гражданский статус, и, наконец, не желая материально зависеть от профессора-садиста, Шариков самостоятельно поступает на службу, причем находит работу по призванию, чем дает Преображенскому и его подручному очередной повод для оскорбительного сарказма. Оказывается, отлавливать безнадзорных и больных кошек в плане санитарно-гигиенических мер городских властей – это однозначно плохо и неблагородно, зато хорошо и даже почетно издеваться над собаками, нелегально вживляя в их мозги инородные органы!
Шариков обречен. Профессор Преображенский решается на убийство. Убив человека, он не испытывает угрызений совести. Он убил недочеловека, как ему представляется. Он может найти себе множество оправданий.
Можно посетовать, например, как сетует Борменталь на стечение обстоятельств, на случай: не того человека гипофиз пересадили собаке. Получился Шариков, а мог быть Спиноза.
Лукавит Борменталь. Ведь и Спиноза кончил бы так же.
Во-первых, Спинозе тоже где-то надо было бы жить, а 16 квадратных аршинов Спинозе, пожалуй, покажется мало.
Во-вторых, Спиноза, как и Шариков, тоже бы не любил кошек и, несмотря на всю свою мудрость и гениальность, при случае на них бы набрасывался.
Этих двух причин вполне достаточно, чтобы и Спинозу отправить под скальпель.
2001
Будущее за мокроступами
Ну и кто сказал, что слово "мокроступы" не прижилось? Еще как прижилось. Пять тысяч упоминаний в интернете – не слишком ли много для несуществующего слова? И это не важно, в каком контексте употребимы "мокроступы" – в ироническом ли, в откровенно ли глумливом – двести лет издевок и насмешек над словом-изгоем лишь подтверждают его парадоксальную жизнестойкость. В том и парадокс, что бытовало оно все эти долгие годы исключительно как объект насмешек, как анекдотический пример нелепого словообразования, как слово, которого быть не должно, да его и не было (как бы), и, тем не менее, оно было, пускай даже в этом изгойском качестве. Между тем понятие "мокроступы" не превратилось в абстракцию, и, хотя словом этим сегодня выражается нечто большее, чем только "галоши", к историческим галошам оно свое отношение не утратило.
Это с "галошами" еще проблема. Если за те же двести лет так и не удалось выработать единую языковую норму – "галоши" или "калоши", смеем ли мы утверждать, что сей варваризм действительно у нас прижился?
Не одного меня веселит сохранившаяся надпись над дверцей лифта в Доме радио: "Вход в галошах запрещен". Последний раз сюда входили в галошах во времена Зощенко. Забавен не только анахронизм, даже в самой дискриминации по признаку наличия галош есть что-то комичное. С галошами так всегда происходило. Даже в одной потребности галош всегда было что-то юмористическое. Почему крокодилы в сказке Чуковского питаются галошами? Потому что само название продукта указывает на его иноземное происхождение. Не знаю, задумывался ли об этом Чуковский, но то, что мы называем галошами, изобрели именно на родине южноамериканских крокодилов – это там индейцы получали непромокаемые пленки на ногах путем опускания ног в смолу каучукового дерева, что и было подсмотрено конкистадорами. Крокодил Чуковского и его детишки едят родное. А стали бы они есть галоши, если бы те назывались мокроступами? В мокроступах они бы отказались признать свое. Они бы не стали есть мокроступы так же, как не стали бы есть бескозырки, ушанки, ватники, тулупы, валенки… Это не их.
Кстати, о валенках. Исчезнув из городского быта, галоши нужны еще там, где носят валенки. Но если вслушаться в слова "галоши на валенках", – это же и есть лучший пример смеси французского и нижегородского. Хорошо, мы, положим, привыкли, но адмирала Шишкова, когда-то изобретшего слово "мокроступы", эти "валенки в галошах" могли коробить без дураков.
Вот, говорят, "мокроступы" – смешное слово. И чем же слово "мокроступы" смешнее слова "вертолет"? Против "вертолета" мы, кажется, ничего не имеем. Нет, это как раз слово "галоши" смешное… и несолидное.
Предрекаю: слово "мокроступы" переживет слово "галоши". Слово "галоши" будет забываться по мере исчезновения галош. Каждый ли знает, что такое "гамаши"? А когда-то знал каждый. Вот и "галоши" забудутся. Не будет галош, и никому в голову не придет назвать что-нибудь галошами. А "мокроступы" – емкое, звучное слово. Даже бравое, хочется сказать (даром что изобрел адмирал). Жизнеутверждающее. Волевое. Идущий вперед и не смотрящий под ноги да услышит все коннотации. Освящено оно исторической памятью, а то, что память эта дурная – дело десятое. Уже сегодня это слово можно использовать как бренд. И не обязательно какой-нибудь там разновидности резиновой обуви. Да хоть обуви всей! Да и не только обуви!.. Вот увидите, появится литературный журнал "Мокроступ", сайт mokrostoop!.. Такие имена на дороге не валяются.
Что касается обуви, представим себе: новая сеть обувных магазинов решила назвать себя "Мокроступом" (почему бы и нет – ведь есть же "Буквоед"?..). Несколько дней рекламы по ящику – и мы будем произносить "мокроступы" абсолютно нейтрально, без всякой иронии. Войдешь в "Мокроступ" – навстречу продавец-консультант: "Добрый день! Новая коллекция осенних мокроступов". – "Эти мокроступы китайские?" – "Нет, это испанские мокроступы". – "Разрешите примерить".
Тихий гений Ширали
Впервые имя Виктор Ширали я услышал в конце семидесятых от поэта Евгения Сливкина, ныне проживающего в Нью-Йорке. Как-то он меня, далекого от забот богемы, привел к художнику Б. в его жилище у Балтийского вокзала, там мы что-то пили вместе с такими же, как мы, пришельцами, а когда покинули компанию и вышли на Обводный, Сливкин для полноты впечатлений поведал мне еще две фамилии – Ширали и Охапкин – и не так, чтобы по секрету, а как бы в плане посвящения: он был старше меня и "принадлежал к кругам", а я был юн и невежествен. Произнес ли он слово "гении", я не помню, если да, наверное, я не очень поверил; во всяком случае, единственное, что усвоил тогда: Ширали – это легенда.
Охапкин – тоже легенда. Но сейчас речь о Ширали.
Тут казус. Едва ли не тридцать лет прошло, а мне – при множестве наших общих знакомых – так и не случилось лично с ним познакомиться. И это хорошо, во всяком случае, для данных заметок: я способен воспринимать Ширали легендой в ее чистом, незамутненном виде.
А видел я его не однажды, – например, на выступлениях. Первое впечатление – четвертьвековой давности. Красная гостиная Дома писателей. "Я буду сидя читать". Кто-то из публики: "Лучше лежа". Ширали нехотя встает, закрывает глаза, словно обозначая барьер между внутренним миром и внешним, и – посредством голоса – предается священнодействию… На старинном витраже в баре того Дома была трещина; говорили, что это Ширали в ответ на чью-то грубую шутку будто бы метнул стакан, однако шутник сумел увернуться. Витража нет – Дом сгорел, и последнее, что слышали те стены, были опять же стихи Ширали. Его авторским вечером завершилась история Дома.
Помню Ширали едущим в метро. Держится за поручни. Ну и что? Абсолютно ничего. Мало ли кого и где встречаем. Но именно Ширали зачем-то запомнился. Потому что (с какой бы иронией не относился к этим материям) я все равно знал – легенда.
Это стало синонимом его репутации. Человек-легенда.