А вот случай с покойным Нестеровским. Встретил я его как-то в пирожковой напротив стадиона в прошлом имени Ленина, а к тому времени уже переименованного. Поэт Нестеровский примостился у окна и пил обретенную в аптеке настойку боярышника. Увидев меня, он обрадовался, тут же завел разговор о поэзии – философия сонета и все такое, то да се, пятое-десятое – и вдруг: ах! – в чем дело? – пока мы с ним о поэзии беседовали, какой-то бомж, ошивавшийся рядом (к разговору прислушивался), украл у него полиэтиленовый пакет. Что в пакете-то? Десять экземпляров его собственной книги и двенадцать Виктора Ширали. Боря Хосид, бескорыстный издатель Ширали, помог Нестеровскому несколькими экземплярами – продашь, а деньги себе. Бомжу книги даром не нужны, все равно выбросит. Очень расстроился Нестеровский, более потерянным я его никогда не видел.
Уже потом я подумал, что в моральном смысле утрата не столь бессмысленная, то есть смысл в этой утрате, может быть, есть, причем моральный. Может, бомж и не выбросил, может, ходят по рукам, по подвалам и по брошенным на запасных путях вагонам – как священный текст – засаленные, зачитанные экземпляры книги ни о чем не подозревающего Ширали, и у кого-нибудь, у неприкаянного и бездомного, перехватывает временами дыхание, например, от:
И заснул он
И сразу поплыл
По реке что неспешно несла
Было ночью
И звездами крыл
Осеняли его небеса.
Так и меня когда-то, да и многих, знаю, завораживало:
Брал меня Господь
И подносил к губам,
В раны мои вкладывал персты.
И наигрывал –
И Аз воздам
Этой музыкою с Божьего листа.
Нестеровского похоронили в 2003. Только недавно я понял, что, распространяя за деньги книгу Ширали, он распространял и дружеские стихи на свою же смерть, написанные более чем за четверть века до его реальной физической кончины. Это то самое "На смерть Нестеровского", где словом "печалился" отзывается слово "печень", где "Стыли мы на ветру / Серебряной флейты отростки", где слышится живое пушкинское дыхание – потому и слышится, потому и живое (и пушкинское потому), что: "Только смерть всех выводит в Соборность".
О значении смерти в поэзии Ширали говорили не раз. Что она там являет собой в поэзии Ширали? Предмет ли поэтического высказывания или фигуру адресата, молчаливого собеседника (чей ответ на любое – только шаг и единственно шаг)?.. Есть еще такое загадочное слово "лицо". Знак соприсутствия. Ну, это как пионеры клялись "перед лицом своих товарищей". Вот и стихи Ширали – даже самые радужные, самые светлые – написаны перед ее незримым лицом.
Смерть. Любовь. Дружество. Бог. Пушкин.
Запятые обычно игнорирует, культивирует неточные рифмы, но каждая строка с большой буквы. Вся его поэзия с большой буквы. В эпоху тотального глума, не боясь показаться смешным, поэт Виктор Ширали держит высокую ноту. "Слез не пряча / И Глагола не тая". Кто знает, может, когда-нибудь это назовут подвигом.
Вот еще картинка. Пушкинская улица, скверик с памятником А. С. Через полчаса здесь начнется какое-то юбилейное мероприятие (1999). Я прохожу мимо – останавливаюсь. Вижу забредшего сюда Ширали. Он стоит возле памятника – тросточка, руки за спину. Поразило визуальное сходство с юбиляром – только не с тем Пушкиным, которого мы знаем по Кипренскому, а с Пушкиным невозможным, пережившим всех – и Лермонтова, и Гоголя с Белинским, и даже самого царя Николая. Вокруг "новые веянья", "энтузиазм", а он, которому далеко за полтинник, печально стоит посреди чужой эпохи, зацепившись взглядом за какой-то крючок на ограде, и то ли ничего не понимает, то ли понимает все. От кого-то слышал как раз, что будто бы совсем Ширали сдвинулся на Пушкине (еще одна сплетня-легенда), а тут такое буквальное безотчетное сходство.
И я подумал: жил бы Виктор Ширали в те годы, он ведь наверняка уложился бы в известные сроки, и дело не в институте дуэли, Кавказе и прочих селекционных факторах, а в объективности тогдашнего порядка вещей, один из громких псевдонимов которой – "Судьба поэта". Виктор Ширали из тех поэтов, кто судьбу безоглядно испытывает.
Коль скоро человек-легенда, то и существует двояко: и живет, и бытует. Сюжет бытования может сходить на нет, может назваться как-нибудь так: "Забытый Ширали", например, – и в случае с Ширали это тоже будет легендой. Легенда о Ширали на каком-то этапе порождает себе подобную – легенду о себе, о том, как она забывается. Когда говорят о живом "забытый" (в конце девяностых в суждениях о Ширали – общее место), значит, все-таки помнят.
Эпизод "Возвращение Ширали" красив и похож на чудо. Вдруг обнаруживается, что Виктор Гейдарович абсолютный (день в день!) ровесник Победы. Круглая дата. У меня в руках роскошно изданный том избранного ("том Избранного" – невольная двусмыслица, которую не хочется исправлять); называется "Поэзии глухое торжество", и действительно, есть что-то торжественное в черном переплете с тиснением; когда-то похожим образом издавали тибетскую Книгу Мертвых. Но нет, здесь все живое и трепетное.
И вот, читая и старое и новое, и знакомое и неизвестное, я невольно задумываюсь о тихом гении Ширали. Речь, собственно, и не о Ширали вовсе; и не о том, что "В. Г. Ширали – это гений", хотя бы и "тихий" ("притихший"), – это мы под словом "гений" всё теперь "сверхспособности" подразумеваем, "исключительный талант" (мало ли у нас гениев), я-то как раз о гении в античном (и пушкинском) понимании – как о духе, о божестве. А уж в какую он оболочку там попадет, оно всяко случается. Вон современник Пушкина расстраивался: "Аполлон обидел нас: / Посадил он обезьяну / В первом месте на Парнас". Один знакомый поэт в сильном подпитии говорил мне: "Да что ваш Пушкин! Подумаешь, Пушкин. Я бы тоже так мог. Ему там сверху все диктовалось, а он только записывал!"
Виктору Ширали тоже, несомненно, диктуется.
В объятьях Аполлона
Этюд
Шум моря.
Три поэта на палубе. Первый и Третий – бывалые
поэты. Второй – молодой.
Первый(восторженно.) Сеньоры поэты! Взгляните, как причудлив закат!.. Верите ли вы, что завтра наступит новая эпоха?
Второй(восторженно). Нет, не в Неаполь плывет наш корабль, не в Неаполь!.. К чертогам Феба!.. вот куда!.. В объятья Аполлона!..
Третий(восторженно). Собрать себе свиту из лучших поэтов Испании – какая великолепная идея!.. Я нахожусь в четвертом десятке. А вы?
Первый. Никогда не молился так истово, как в ту ночь. Благодарю тебя, Всевышний, за то, что ты допустил назначение его сиятельства графа Лемоса вице-королем Неаполя!
Второй. Там бьет кастальский ключ!.. кастальский ключ!.. он бьет…
Первый. Вы правы, сеньоры, от конкретной должности в наше время зависит многое. Особенно если должность принадлежит вашему благодетелю. Какова власть, таково и вдохновение.
Второй. Я счастлив, я счастлив, я счастлив…
Третий. Жизнь меняется к лучшему.
Первый. Несомненно.
Молчат.
Шум моря.
Второй. А что Сервантес, он еще жив?
Первый. Сервантес? А почему вы спросили про Сервантеса? Вот о ком хочется думать меньше всего.
Второй. Все как будто забыли о нем. Ничего не публикует уже несколько лет. Его Дон Кихот, этот сумасшедший идальго, далеко опередил в известности самого автора.
Третий. Дон Кихот на виду, Сервантес – в тени. Мы – в море.
Первый. Не беспокойтесь, он жив. Говорят, даже пишет.
Второй. Прозу? Стихи?
Первый. И комедии тоже.
Второй. Отчего ж он не с нами?
Первый. Догадайтесь. Загадка.
Третий. А вам бы очень хотелось увидеть Сервантеса на корабле поэтов?
Второй. Я с ним не знаком…
Третий. Мое мнение таково, сеньоры: единственная причина отсутствия Сервантеса на этой палубе – его собственная гордыня.
Второй. Неужели гордыня Сервантеса так велика, что не позволила ему принять предложение его сиятельства? Неужели почетное и доходное место в свите вице-короля Неаполя не привлекает Сервантеса? Можно ли в это поверить?
Первый. Нельзя. Я и не верю, ибо знаю, это не так. Во всяком случае к нашему предприятию гордыня его отношения не имеет. В свиту он, конечно, попасть хотел и не меньше любого из нас, я это знаю наверняка. Мечтал – невзирая на возраст!.. И даже, сказывают, заручился поддержкой неких весьма влиятельных лиц… как, впрочем, и все мы, не будем скрывать, заручались так или иначе необходимой поддержкой… но… но теперь, когда все позади, когда выдержан конкурс и мы на палубе этого прекрасного судна, ответьте мне, сеньоры, душой не кривя… возможно ли по ходатайству попасть в число лучших испанских писателей?
Третий. Нет.
Второй. Разумеется, нет.
Первый. Что делать – он и не попал, сеньоры.
Третий. Ах вот оно что! Его просто не взяли?
Первый. Не получил приглашения.
Второй. Сервантес???
Первый. Чем же Сервантес лучше других? Отбор был суровый.
Третий. И справедливый. Целиком доверяю такту его сиятельства графа Лемоса, а также вкусу многолюбезных наших коллег, осуществивших по воле его сиятельства и по обязанности придворных поэтов безупречно достойный отбор.
Первый. А вы говорите, гордыня… При его-то бедственном положении? При его-то нужде?..
Второй. Но список лучших поэтов Испании оказался довольно пространным, и мне кажется, Сервантес… наравне с нами мог бы…
Первый. Нет, нет, даже не представляю, как бы он вписался в нашу компанию. Вообразите его на этой палубе… Прежде всего, он старик…
Третий. Тогда как все знают, поэзия – удел молодых. По крайней мере, не старых. Не слишком старых.
Первый. И добавлю, здоровых! Здоровых!.. Не только душой, но и телом.
Третий. А Сервантес – калека!.. Однорук. Инвалид.
Первый. Какая тут свита!..
Третий. Какая гармония!..
Первый. Какой Неаполь!..
Пауза.
Первый. Это, однако, не означает, что мы не воздаем должное его героическому прошлому. Сорок лет назад он был солдатом, он воевал. Получил увечья – в бою.
Второй. В бою?
Третий. Несколько турецких пуль.
Первый. Вы не знали? У него паралич левой руки.
Второй. Я слышал, что он инвалид, но я думал, он такой от рождения.
Третий. О молодость, да вы же ничего не знаете. Сорок лет назад, сеньор!.. Грандиозное сражение под Лепанто!.. Надо знать свою историю!.. Тогда наш объединенный флот решительно разгромил турецкий!
Первый. Если бы не мы, не наша победа, здесь бы до сих пор хозяйничали турки! Представьте, нас берут на абордаж… вот с этого борта!..
Третий. Ну уж нет. Нам бы и в голову не пришло плыть в Неаполь!
Первый. Ваша правда, они бы опустошили Неаполь…
Второй. Выходит, Сервантес – герой.
Первый. Герой? И мы о том же – герой. Конечно, герой! Турецкий плен, три или четыре побега… Да, герой!.. Тем более, ответьте мне, а как, по-вашему, если он герой, пристало ли герою развенчивать героизм?
Второй. Вы имеете в виду "Дон Кихота"?
Первый. Откуда это зубоскальство? Что за пародия? Кто позволил ему?
Третий. Откуда эти обиды? И на кого?
Первый. На меня!?
Второй. На вас?
Первый. И на вас! Я имею в виду, на всех – на нас, на писателей.
Третий. Эти выпады против литературных ремесленников!..
Первый. Если он герой, почему тогда не напишет героическую поэму на годовщину победы над турками?!
Третий. Сорок лет!
Первый. Да, почему?
Третий. Потому что не может!
Первый. Вот!.. Вот где истина! Вот! Пародию-то каждый сумеет…
Третий. А вы читали его стихи? В самом деле, где они, перлы?.. покажите мне хоть один истинный перл!
Первый. Покажите мне хоть одного поэта, который бы любил Сервантеса! Да нет таких, он всеми презираем!
Первый. Устарел, прошло его время… Отстал. К новейшей поэтической школе он не относится…
Третий. А вы спрашиваете, почему его не взяли на наш корабль!
Второй. Говорят, "Дон Кихот" очень популярен во Франции?…
Третий. Пусть!.. Но что они знают о нас?
Первый. Испания для француза – это белое пятно на карте, почти Африка. Поверьте мне, я знаю французов.
Третий. И у нас читают, но кто?.. Я, положим, читал, и вы читали… но я спрашиваю: кто?.. кто восторгается?
Второй. Я слышал, он еще и комедиограф?..
Первый. Вот именно, слышал. Слышал, да не видел. Лет двадцать назад у него шли какие-то пьесы в Мадриде… Нет, он и сейчас пишет комедии… Их никто не ставит, а он пишет и пишет… Их не ставят, он пишет… Зачем?
Третий. В самом деле, зачем? Ведь не ставят!..
Первый. Ведь есть уже Лопе де Вега!
Второй. Право, мне трудно ответить…
Третий. Нищий!.. бедствует!.. нечем кормить семью!.. Какой сейчас год, сеньоры?.. Какое столетье?… Послушайте, да есть ли сегодня хоть один уважающий себя писатель, который бы не нашел богатого покровителя?
Первый. Да любой гранд так и смотрит по сторонам, нет ли рядом поэта… а то бы сразу взял бы к себе…
Второй. Счастливое время, прекрасное время…
Третий. Положим, и я не считаю себя слишком богатым. Не имею права считать! Ибо, будучи уважающим себя поэтом, я не хочу оскорблять горделивым отказом протянутый мне кошелек. Чувствуешь – нужен? Бери – и пиши. Трудно быть невостребованным.
Второй. Признаться, я когда спросил про Сервантеса, думал, что он уже умер.
Первый. Куда там, живет!
Третий. Все настроение испортил. А такой был закат!..
Первый. Ничего, сеньоры поэты. Мы уже в списке. Из списка не вычеркнешь. Плывем, плывем… Новое время – новые люди!..Клянусь полным собранием своих сочинений, помяните мое слово, друзья, лет через пять этого "Дон Кихота" у нас надежно забудут!..
Третий. И у нас, и во Франции… и везде, где он есть.
Первый. Солнце село. Идемте спать. Все хорошо. Не турок же нам бояться.
Шум волн.
II. Музей обстоятельств
Музей обстоятельств
Обмануть обстоятельства
"Судьба, судьба" – слово вертится на языке, но впервые по-настоящему я задумался о судьбе четыре года назад, когда выносил из квартиры пятнадцатое ведро штукатурки. У нас рухнул потолок на кухне, покорежив стулья и стол, но никого не убив, потому что, несмотря на час ужина, ни детей, ни жены, вопреки обычаю, за столом не было. Грех жаловаться на судьбу. И вот опять же судьба: живу я в этой старой петербургской квартире с самого своего рождения (мои быстро взрослеющие дети тоже родились здесь), и вообще наша семья проживает в этих стенах уже более семидесяти лет! Моему отцу не было девяти, когда в 1932 он въехал сюда вместе с братом и сестрами и своими родителями, моими дедом и бабушкой. Правда, сейчас мой пожилой отец, инвалид войны, предпочитает большее время проводить в деревне, где, хоть и нет ни магазина, ни почты, ни аптеки, но и потолки все же не падают.
Кстати, об аптеке. Мы живем в бывшей аптеке. До тридцать второго года на месте нашей и соседской квартир была большая аптека, и, как недавно я узнал, называлась она "аптека имени Софьи Перовской". Ленинградские аптеки в конце двадцатых носили имена революционеров. Но если на улице Желябова закономерно находилась аптека им. Желябова, а на улице Слуцкой – аптека им. Слуцкой, не совсем понятно, почему аптека на Фонтанке, рядом с Обуховским мостом, на весьма почтенном расстоянии от улицы Софьи Перовской носила-таки имя этой Софьи Перовской. Не потому ли, что год постройки нашего дома – это год казни знаменитой народоволки – 1881? В том же году, между прочим, скончался Достоевский. Право, мне, обитателю дома вблизи Сенной, было бы понятнее, если бы наша юдоль носила имя Ф. М. Достоевского. Дух Федора Михайловича незримо витает в нашей квартире, как и во многих других петербургских жилищах, – скажем, в начале двадцать первого века для меня, горожанина, ответственного квартиросъемщика, стала актуальной тема топора… Бог даст, о топоре поговорим в другой раз как-нибудь.