Книга Евсея Цейтлина "Долгие беседы в ожидании счастливой смерти" уже выходила на русском в Вильнюсе пять лет назад. Но ее подлинный исторический и художественный смысл начал раскрываться только недавно - когда были обнародованы документы, свидетельствующие о тесном сотрудничестве руководства католической церкви Литвы в годы нацистской оккупации с СС и с НКВД-МГБ-КГБ в послевоенное время. Сопоставив документальные свидетельства и "двойное зрение" рядового очевидца литовской истории последних шести десятилетий, мы заново открываем для себя атмосферу тотального гнетущего страха и предательств, в которой жило население Литвы на протяжении почти всего ХХ столетия.
Содержание:
Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти 1
Международная пресса о книге Евсея Цейтлина 1
Дина Рубина - Единственный сюжет 2
"День смерти лучше дня рождения" 2
Необходимое объяснение с читателем 2
Интонация и жанр 2
Сюжеты прощания. Тетрадь первая 3
Жизнь при свете смерти. Тетрадь вторая 16
Человек на пороге. Тетрадь третья 29
Смерть и несколько слов после - Начало тетради четвертой 37
Об авторе 39
Евсей Цейтлин
Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
Международная пресса о книге Евсея Цейтлина
Можно открыть "Долгие беседы…" где угодно, можно читать, что называется, вдоль и поперек, можно перелистывать сначала или с конца - любой отрывок трогает, задевает те или иные струны души… Необыкновенная, великолепная книга, которая заслуживает большого уважения и восхищения…
Barbara Piatti, "Der Kleine Bund", Берн, Швейцария
…Трагическая исповедь, записанная из уст человека, который ждет смерти как избавления от мук совести. Философский аспект этого репортажа о собственном умирании достоин отдельного разговора, в контекст которого надо будет включить толстовского Ивана Ильича, а также академика Павлова, Николая Островского и, пожалуй, того американского интеллектуала, который предложил всем желающим наблюдать его агонию по каналам "Интернета".
Лев Аннинский, "Дружба народов", Москва;
То же в кн.: Лев Аннинский. Русские плюс…
Более пяти лет Цейтлин общается с писателем, который именно в состоянии физического угасания приходит к внутренней свободе… Изощренная композиция книги помогает с разных сторон приблизиться к этому очень своеобразному характеру. Автор вглядывается в него с симпатией и уважением, но - одновременно - постоянно сохраняет дистанцию… Смелость и трусость, творческие озарения и неудачи отдельного человека высвечиваются на фоне страшной эпохи… Очень редкий в литературе случай: вездесущая сила террора и страха полностью вмещается в емкие, как бы сжимающиеся миниатюры этой книги…
Karl-Markus Gauss, "Neue Zurcher Zeitung",
Цюрих, Швейцария
…Книга, как с самого начала знал Цейтлин, должна быть не только о гибели еврейской культуры в СССР, арестах, расстрелах, предательстве и сожженных архивах: она о самоуничтожении таланта, о саморазрушении своего дара как способе выжить.
…Из разговоров, раздумий и случайно брошенных замечаний скомпоновано целое, столь искреннее и освещенное столь трагическим светом, что эту книгу можно было бы назвать романом, причем романом замечательным.
Профессор Анатолий Либерман, "Новый журнал",
Нью-Йорк
…Уникальный феномен в литературе.
…Подлинное величие сочинения состоит в том, что оно переросло не только живого Йосаде, благополучно-советского автора, дерзнувшего на самоотчет миру, преодолевшего "страх посмертного осуждения". Как всякое настоящее изделие, книга превзошла замысел и физического автора - Евсея Цейтлина… По-моему, у Цейтлина получилась эпопея - история души типичного советского человека, что созидал 70 лет величайшую державу мира ХХ века…
Мне неизвестно другое произведение, где с такой художественной силой, без всякой примеси абсолютно ненужного обличительства изображена самоубийственная тенденция, которая закономерно завершилась перестройкой и гибелью СССР.
Михаил Хейфец, газета "Вести", Израиль
Книга Евсея Цейтлина обнаруживает глубоко спрятанную от всех духовную жизнь Йосаде. "Я весь фиктивный", - признается он в начале их бесед. Йосаде рассказывает мучительную историю отказа от самого себя в атмосфере страха и предательства, которая существовала в Советском Союзе в последние годы правления Сталина. Тогда Йосаде перестал говорить по-еврейски даже со своей женой, сжег еврейские книги из своей библиотеки… Это, вероятно, спасло ему жизнь, но задушило его талант.
Михаил Крутиков, газета "Форвертс", на идиш,
Нью-Йорк
Он живет как сейсмограф, фиксируя движения Системы, врагом которой является. И жаждет землетрясения, трещин, которые - одновременно - подорвут его жизнь.
Moritz Schuller, газета "Der Tagesspiegel",
Берлин
… Это - роман, психологическая, исповедальная проза, раздумья о человеческой жизни, особенно важные и поучительные, когда жизнь на исходе…
Семен Ицкович, журнал "Вестник", США
Это его, автора, интеллект сопрягает все отрывочные, разнообразные мысли в цельное и гармоническое здание. Это его смелость, его талант, его умение выразить, кажется, невыразимое. Этой подлинностью "Долгие беседы…" и потрясают.
…Напряжение здесь не сюжетно-фабульное…, а интеллектуальное… Важно и другое. Эта книга - еврейская по самой своей сути, так сказать, насквозь. Не потому, что такова тематика. Сама возможность таких бесед, их глубинное течение, кружение, своеобразная "герменевтика", все это уходит в глубину, к корням - к талмудическим спорам и обсуждениям, к возможности задавать другим и самому себе любые вопросы и высказывать любые сомнения. Книга потрясает своей необычностью, неординарностью именно потому, что в ней ярко проступает еврейское сознание и мироощущение. И философское отношение к смерти, спокойное ее ожидание - тоже особенность еврейского взгляда на мир.
Валентина Брио. Альманах "Иерусалимский библиофил", Израиль
…С первой и до последней страницы читателя не оставляет дивное и страшное чувство прикосновения к чужой душе. …Предельная откровенность книги задается ее жанром предсмертной исповеди. …Мистический, интерактивный эффект создается темой смерти, от которой современная литература, да и весь мир, пытается сбежать.
Марина Гордон. Вестник Еврейского Агенства в России, Москва
Евсей Цейтлин сделал книгу о саморазрушении дара, который в тоталитарном обществе опасен для самого творца.
Владимир Порудоминский, журнал "Вильнюс",
Литва
В своей сложной роли то ли младшего друга, то ли исповедника он (автор) проявил себя человеком глубоким, чутким и в высшей степени деликатным. В результате возникла эта необычная книга, неожиданно увлекательная, начав читать которую, вы уже не сможете от нее оторваться.
Белла Залесская, "Литературные вести", Москва
…Странная, неожиданная, необычная по жанру и композиции книга. … Цейтлин преднамеренно лишает Йокубаса Йосаде имени, обозначая его строчной литерой й, цитируя мимоходом Мандельштама: "Я буквой был", и как бы подчеркивая тем самым, что, при всей неповторимости биографического рисунка, судьба й - рядовая судьба еврейского гуманитария, вынужденного жить и творить в советском тоталитарном государстве.
Лев Айзенштат. Народ Книги в мире книг. Еврейское книжное обозрение, С.-Петербург
… Я открыл "Беседы…" Я до сих пор нахожусь в поле их притяжения, этакого странного, жутковатого магнетизма… Жанр не имеет значения, когда человек решает для себя главные проблемы бытия.
Сигитас Геда. Из послесловия к первому изданию книги. Вильнюс, 1996
…Героем книги вполне мог быть не еврейский писатель. И не писатель вообще. Героем мог быть человек любой национальности, любой профессии, любого возраста. Ведь автору, без сомнения, интересней всего реконструкция человеческого сознания "при свете смерти".
Альфонсас Буконтас. Из послесловия к первому изданию книги. Вильнюс, 1996
Подобно К., герою романа Кафки "Замок", Йокубас Йосаде обозначается автором в тексте "Долгих бесед…", как правило, только одной литерой. Она сама по себе непроизносима - " й ", она всегда маленькая, строчная, а не прописная. Это условие физического выживания героя, знак полного растворения его личности в тексте надчеловеческой, имперской истории.
… Книга Цейтлина… порождает смешанные и противоречивые чувства. Сам ее жанр - странная взрывчатая смесь "Разговоров Эккермана с Гете", сочинений Ницше ("Так говорил Заратустра"), романов Кафки и диалогов хасидских цадиков - эклектичен, сомнителен, провокативен. Но это отнюдь не произвольный постмодернистский "микст". Жанр "Долгих бесед…" есть производное от судьбы и личности главного персонажа, и в каком-то смысле необычная форма книги Цейтлина является наиболее адекватным выражением сложной нравственно-этической и социальной ситуации в Литве (и шире - в Восточной Европе). Ситуации, до сих пор не преодоленной окончательно и способной быть источником новых конфликтов, новых человеческих трагедий.
Виктор Кривулин,
"Новое литературное обозрение", Москва, Также: газета "Frankfurter Allgemeine Zeitung", Франкфурт-на-Майне, Германия
Дина Рубина
Единственный сюжет
(Предисловие)
Книга Евсея Цейтлина "Долгие беседы в ожидании счастливой смерти" не имеет аналогов в русской литературе. В мировой литературе ее можно было бы сравнить с записками Эккермана о Гете, если б героя книги Цейтлина можно было бы сравнить с Гете в чем-нибудь, кроме долголетия.
Это кропотливый, длительный и талантливый эксперимент по изучению истории человеческой души, ее страхов и мучительной борьбы с ними, история поражения и мужества и окончательного, возведенного самим героем, одиночества.
Несколько лет писатель и литературовед Евсей Цейтлин встречался со своим героем й, записывая его воспоминания, монологи о прожитой жизни, мысли о настоящем и прошлом.
Все беседы автора и его престарелого героя проходят под знаком будущей (и довольно скорой, по логике событий) смерти й. Это придает всему течению сюжета (хотя как такового, в литературном понимании этого слова, сюжета в книге нет) скрытую напряженность.
Поразительную роль выполняет в этой книге автор. Он тонкий понимающий собеседник й и в то же время "фигура за кадром". Он младший коллега по цеху и, в то же время, та душевная и нравственная инстанция, к которой постоянно апеллирует й.
Это одна из тех книг, к которым возвращаешься мыслью в самые неожиданные моменты собственной жизни, ибо путь каждого из нас предопределен Творцом, но нравственный выбор - а эта тема всегда была и есть главной в искусстве и в жизни - остается за человеком, за героем той книги, той единственной книги судьбы, сюжет которой каждый из нас проживает единожды и начисто.
"День смерти лучше дня рождения"
Сегодня произошло то, чего мой герой ждал несколько десятилетий. Его похоронили.
Замечаю: я впервые пишу о Йокубасе Йосаде в прошедшем времени. Он умер три дня назад. Но язык не поворачивался сказать о нем: был.
А сегодня, 12 ноября девяноста пятого года, земля упала на крышку его гроба. Лицо Йосаде в гробу, как почти всегда у мертвецов, было совершенно спокойным. Однако он и при жизни спокойно говорил со мной о собственной смерти. Например, однажды представил:
- Проводив меня на кладбище, не один человек переспросит: "А кем, собственно, этот Йосаде был в искусстве? Литературным критиком? Но статьи его давно забыты. Драматургом? Однако пьесы его не ставят театры. Автором нескольких мемуарных писем к сестре и дочери? Подумаешь, тоненькая тетрадка! К тому же смущает то, как Йосаде говорит о людях и, в том числе, о самом себе…"
Он помолчал. Хитровато улыбнулся:
- Вот тогда-то, дорогой мой, вы извлечете на свет божий свои записи…Умоляю вас: не надо панегириков! Пусть это просто будет рассказ о Йокубасе Йосаде, которого почти никто не знал.
Необходимое объяснение с читателем
Я выбираю для своей книги странный, вроде бы, ракурс - прощание героя с жизнью.
Нет, я вовсе не стремлюсь к оригинальности. Пишу о том, что волновало его больше всего. И что составляло прочный стержень наших бесед.
В первый же день знакомства, в первый же час, едва ли не в первые пять минут он признался:
- Готовлюсь к смерти. И это, пожалуй, самое лучшее, самое серьезное из того, что я делал долгие годы.
Йосаде испытующе посмотрел на меня:
- Как вы считаете, я прав?
Сказал ему то, в чем ничуть не сомневаюсь: подготовка к смерти не только может стать образом жизни, но способна наполнить жизнь реальным смыслом. Тогда-то и окажется, как сказал однажды царь Соломон, что "день смерти лучше дня рождения". И здесь, кстати, нет ничего нового. Достаточно вспомнить историю религии, философии, культуры.
Йосаде порывисто встал с кресла, обнял меня:
- Значит, мы единомышленники!
И все же он вернулся к этому разговору через день. Он еще недоверчив: вдруг его просто разыгрывают?
Переспросил:
- Вы встречали людей, в том числе и писателей, с той же целью, что сейчас у меня?
Я вспоминаю некоторых художников слова - их творчеством занимался прежде. Вспоминаю поэта и пастора Кристионаса Донелайтиса: тот шел к смерти, ведя трагический дневник на страницах старых приходских книг. Вспоминаю детского писателя, бывшего сибирского шамана: тот всюду, как эстафету, возил с собой мешочек с костями предков - время от времени он разговаривал с их душами. Вспоминаю мучительный интерес к смерти Всеволода Иванова - первопроходца и "оппозиционного классика" русской советской литературы…
Наконец - почти анекдот! - рассказываю Йосаде об одном знакомом музыканте. По вечерам он укладывался спать в гроб: "Привыкаю!" Нет, он не был сумасшедшим. Во всем остальном он был, как все. И даже стеснялся этой своей "привычки". Кстати, у меня давно есть собственное объяснение подобной странности. Видимо, гроб настраивал музыканта на медитацию, как бы напоминал о вечности… Но я промолчал - ведь мы еще так мало знакомы с Йосаде.
Однако он тут же и - так же! - объяснил мне подоплеку ситуации. Воскликнул:
- Какой оригинальный, какой самобытный человек!
…Так начались наши беседы с ним. Первая - третьего августа 1990 года. Последняя - за несколько дней до его смерти.
Интонация и жанр
- …Мне повезло! Я стал прощаться с жизнью тридцать два года назад. Именно тогда, в пятьдесят восьмом, мое сердце потеряло ритм. Вы слышите? Мне повезло! Человек не думает о вечном, пока не приблизится вплотную к могиле.
Увы, не могу передать ни его еврейский акцент, ни его плохой русский язык, ни особые - всегда откуда-то из глубины - интонации голоса.
Разве что синтаксис чуть-чуть поможет сберечь течение речи.
Разве что можно вспомнить материальное, физическое - его движения, к примеру: то, как закидывает актерски голову, старчески семенит на веранду, как вдруг выглядывают из-под маски морщин смеющиеся юные глаза.
___________________
Сначала записываю его монологи в обычную тетрадку. Он понимает маету этой работы, досадует: сколько же страниц потребуется, чтобы вместить его жизнь! Затем приношу магнитофон, который ничуть не смущает Йосаде. Напротив, какая-то тайная радость переполняет его.
Эту, как и другие "загадки" Йосаде, я обычно пытаюсь разгадать на следующий, после интервью, день.
Прослушиваю магнитофонную пленку. Одновременно веду свой дневник. Здесь же, в дневнике, фиксирую (коротко, главное!) и наши с ним беседы за ужином или на прогулке. А в последние три-четыре года начинаются долгие (иногда часами) разговоры с Йосаде по телефону. Зачастую он звонит сам. Рассказывает о многом, ничуть не сомневаясь: я записываю…
Что ж, с самого начала мы не скрываем друг от друга: у каждого в этих беседах - собственный резон.
Йосаде: "У меня уже нет сил написать свою интимную, духовную биографию. Пусть она останется хоть в наших разговорах, в вашей будущей книге".
А я не скрываю от него главную цель своего переезда из России в Литву. Цель эта у многих вызывает недоумение (порой явное, иногда - невысказанное). Да, я приехал сюда, чтобы записывать рассказы последних литовских евреев. История их на редкость богата; недавнее прошлое трагично (едва ли не беспрецедентна цифра уничтожения евреев Литвы в годы Второй мировой войны - 90 процентов); что же касается жизни литваков в последние несколько десятилетий, то она покрыта пеленой молчания…
"Молчание? Да, да, - подхватывает Йосаде, когда я напоминаю ему название книги писателя Эли Визеля о соплеменниках в СССР - "Евреи молчания". - Наше молчание в эти годы пронизано болью, кровью, слезами, стыдом… Молчали перед миром, молчали друг перед другом, молчали наедине с собой. Молчали, боясь КГБ. Боясь грозного ярлыка: сионист.
Я обязательно расскажу вам о своем молчании. И о том, как уходил от него. Между прочим, название одной моей пьесы не зря перекликается со словами Эли Визеля - "Синдром молчания".
___________________
И еще. Два слова о жанре этих записок. Жанр не нов. Так называемый "дневник без дат". Указываю их только тогда, когда даты важны для повествования. К тому же я сознательно "перепутал", поменял последовательность своих записей. Конечно, интересно почувствовать "движение дней". Но еще более интересно увидеть движение, тупики, "прорывы" мысли.
___________________
…Мысли, сознание человека, идущего к смерти. Вот предмет моего повествования. Вот что определяет интонацию, диктует сюжет…
___________________
В дневнике я называю его й. Пусть останется одинокая эта буква и в книге, которая лежит сейчас перед вами.