Сюжеты прощания. Тетрадь первая
Лабиринт
й рассказывает свою жизнь как долгий перечень парадоксов. Иногда парадоксы его забавляют. Порой он ими даже хвастает. Гораздо чаще рассматривает эти парадоксы с печальным недоумением.
- Сравните, - обратился он ко мне, - сравните то, как жила моя семья, и то, как жили семьи других писателей Литвы. В большинстве случаев вы увидите, что называется, бурные сюжеты: похороны, разводы, размены квартир, часто безденежье…А у нас, вроде бы, все было тихо и мирно. Благополучно. Почти полвека прожили в огромной квартире, в одном из престижных районов Вильнюса - на Жверинасе. Антикварная мебель. Полный достаток. Машина. Курорты. Моя жена - один из лучших в Литве врачей-эндокринологов, известный доктор Сидерайте. Я - всеми уважаемый литературный критик, а потом - драматург. Дети получили хорошее образование…
Он сделал паузу. И выдохнул:
- Но все это - внешнее. Жизнь внутренняя - подлинная - кипела как раз в нашей семье! Вы содрогнетесь, когда узнаете правду…
Глагол "содрогнетесь" заставил меня вспомнить о театре. Я подумал: опытный драматург строит таким образом "завязку" наших бесед.
И все же очень скоро я убедился: он прав. Больше того, его жизнь - вовсе не перечень парадоксов, но путь в лабиринте.
Символ
Тема подлинного и мнимого в его жизни, по мнению й, началась восемьдесят лет назад.
"…Я весь фиктивный. В моей метрике, к примеру, фиктивна дата рождения. Там значится: 15 августа 1911 года. А на самом деле… Я появился на свет назавтра после поста Девятого Ава. Вы помните, что это за день в еврейской истории? Он трагичен для евреев разных эпох. Девятого Ава произнесен Божественный приговор над выходцами из Египта - наши предки были осуждены сорок лет кочевать по пустыне. Девятого Ава уничтожены и Первый, и Второй храмы в Иерусалиме. На Девятое Ава приходится изгнание евреев из Испании в пятнадцатом веке. Я недавно подумал: а ведь примерно Девятого Ава началась и Вторая мировая война.
Откуда же взялась эта дата - пятнадцатое августа? Все метрические книги в Калварии - и цивильные, и в раввинате - были уничтожены в первую мировую войну. Все, все сгорело. "Пятнадцатое августа", - сказал я писарю, когда поступал на службу в литовскую армию. Помнил: пятнадцатого августа родились многие выдающиеся люди, в том числе Наполеон".
А подлинную дату своего рождения й узнал лет через десять. "Это был первый день после Девятого Ава", - припомнит мать. И он пойдет к раввину. И тот достанет еврейский календарь за 1911 год. И окажется тогда: он на одиннадцать дней старше…
Этот рассказ й закончил, как и начал:
- Я весь фиктивный Я пришел в мир не в день праздника, а после поминок (23 октября 90 г.)
Опыт самопознания
Собственная жизнь для него не менее таинственна, чем для меня. й с разных сторон пытается подойти к "тайне".
"Что сформировало мой характер, мой духовный облик и, в конце концов, мою биографию?
Вот, по-моему, самое главное: до двенадцати лет я не видел крови. Никогда. Ни крови человеческой, ни даже крови куриной Я даже никогда не видел резника, который, согласно еврейской традиции, убивает животных особым способом - чтобы мясо было кошерным.
Никогда не видел мертвеца…
Сам не знаю, почему так случилось. В семье в эти годы никто не умирал. У соседей - тоже. А, может быть, меня старательно оберегали от подобных впечатлений
Не видел я и револьвера. В городке было трое или четверо полицейских. Когда они шли по улице, из их портупей выглядывали деревянные рукоятки.
В том мире, который окружал меня, царил не культ силы - культ ума.
Я знал: если между евреями назревает серьезный конфликт, они идут к раввину. Тот не может посадить в тюрьму, однако его решения выполняются беспрекословно. За словами раввина, какими бы они ни были, просвечивала мудрость Торы, Талмуда, предания…" (23 октября 90 г., 8 ноября 91 г.)
_____________________
Все приходит в свой срок. В тринадцать лет еврейский мальчик обычно становится полноправным членом общины. Двенадцатилетний Янкель узнал сразу две тайны жизни - смерти и любви.
______________________
…Как всегда, в воскресенье, приехала из деревни одна знакомая семья: что-то купить, просто погулять по городку.
Их было трое: две сестры и брат. Обычно они появлялись к обеду. В тот раз обед не состоялся. Уже садились за стол, когда старшая из сестер (ей было двадцать пять-двадцать шесть лет), поднявшись с софы и подойдя к столу, вдруг упала.
Ее тут же уложили в постель, диагноз для врачей очевиден: паралич. Больную нельзя было никуда перевозить. Три дня она находилась в той же комнате, где спал Янкель. (Собственно, это была кровать старшей сестры, но той нашли другое место, а ему, мальчику, - не смогли: в доме очень тесно - ведь гости так и не уехали).
Конечно, никто не думал, что больная умрет. А Янкель не сомневался в этом. Слушал ночами шумное, сбивчивое дыхание и ждал: скоро ли все кончится? Засыпал, снова вслушивался.
Она пролежала ровно трое суток. И однажды ночью затихла.
_____________________
Столь же внимателен й к жизни плоти.
Записи наших бесед о том, как трансформировалась любовь в двадцатом веке. Проблемы, над которыми он размышляет в связи с пьесой "Жертвоприношение": что преобладает в любви теперь - эротика или духовность; что такое творчество любви.
Кстати, в те же самые ночи, когда он, двенадцатилетний, почувствовал присутствие смерти, Янкель услышал и "дыхание любви".
В той же комнате, кроме мальчика и умирающей, были еще двое: восемнадцатилетняя сестра больной и - молодой санитар.
Любовные игры на полу, которые сначала кажутся мальчику сном. Спустя семьдесят лет его волнуют вопросы: видела ли э т о умирающая; была ли та любовь кощунством; бывает ли вообще любовь кощунством; что такое любовь…
Его до сих пор, как всякого творца, волнуют вопросы подростков.
_______________________
2 октября 95 г. й рассказал мне неожиданное и многозначительное для него продолжение той истории.
- Сразу после войны, приехав в Калварию, я пошел на городское кладбище. Когда-то оно было большим, красивым (между прочим, удобным для любовных свиданий). А теперь кладбище превратилось в пастбище. Евреев в городке почти не осталось. Плиты с кладбища растащили местные жители. По всей Литве еврейские надгробья несколько десятилетий использовали для строительства. Я стоял, оцепенев, и смотрел, как корова бродит по могилам, выщипывая траву. Вдруг я заметил могильную плиту. Всего одну. Оставшуюся каким-то чудом.
Я подошел ближе. Легко прочитал имя и фамилию: Нехама Криснянская… Да, так звали молодую женщину, которая умерла у меня на глазах.
Я был в то время не то что нерелигиозным - убежденным атеистом. И все же смутная догадка прошелестела в моей голове: это совпадение не случайно. Я почувствовал указующий перст Бога. Только не смог тогда, да и сейчас не могу объяснить этот символ.
Пометка для читателя
Я отбираю записи наших бесед с й, а также фрагменты своих дневников. Вижу: между отдельными главами часто возникают смысловые пробелы. Почему я сознательно оставляю их? Пусть читатель сам отыщет "связующую нить". Пусть, если захочет, вообще по-своему перекомпонует эту книгу. А я боюсь быть категоричным, пристрастным в оценках, предположениях. Ведь, в конце концов, замысел каждой человеческой жизни - от рождения и до смерти - известен только Творцу. Ибо, как сказано в Торе, "не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле ты умираешь".
Театр… театр?
ЛОЖА. "Итак, только приблизившись к смерти, я начинаю по-настоящему жить. Шел тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. У меня диагностировали второй инфаркт. И тогда я окончательно пересел в ложу…"
Что это такое - "ложа"? Легко понимаю из контекста:
- Мне хорошо. Я сижу в ложе жизненного театра. Я спокоен. Я могу ни о чем не терзаться.
Или, чуть в иной вариации:
- Я в ложе, мне восемьдесят лет. Я теперь позволяю себе говорить о чем угодно, что угодно, кому угодно.
В связи с этим напоминаю й: "ложа в жизненном театре" - место, которое любили и любят многие. Вот хотя бы Пифагор. "Жизнь, - говорил он, - подобно игрищам: иные приходят на них состязаться, иные - торговать, а самые счастливые - смотреть…"
- Да! Да! - немногословно согласился й. Пифагор ему не слишком интересен. Интереснее было бы, если б он сам стал первооткрывателем подобной жизненной философии.
_____________________
Меня чуть смущает то, что слова й отдают самогипнозом. Даже формулы совпадают: "Я спокоен, я очень спокоен, мне хорошо…"
Конечно, его место в театре жизни не просто удобно. Конечно, это самая верная позиция писателя. Но одновременно его "ложу" пронизывают, если так можно выразиться, сквозняки. Человек, исповедующийся на площади, беззащитен. й хорошо знакомо чувство холода, пустоты вокруг. Ощущение реальности ухода. "Я одинок. Я очень одинок"… Это тоже рефрен наших бесед.
________________________
Йосаде и театр. Тема, в которой много поворотов. Самое очевидное: он драматург, автор двенадцати пьес. Он и окружающих часто воспринимает как персонажей будущей драмы. Говорит со своими героями. И - за героев. Наконец, й театрален по характеру: любит вживаться в новые "предлагаемые обстоятельства".
________________________
МИФЫ. Сначала й творит их, затем - увлеченно и радостно - живет среди мифов.
При знакомстве сообщил доверительно:
- Мне ничего уже в жизни не надо. Я богат. Я очень богат. Как вы думаете, сколько денег лежит сейчас у меня в сберегательной кассе?
Пожимаю плечами. А он отвечает, как бы удивляясь сам:
- Сорок восемь тысяч! Ну зачем, зачем они мне? Я могу купить себе все, что захочу. Только хочу я сейчас так мало…
Заметив в моих глазах невысказанный вопрос, он объясняет:
- Это все мои гонорары…
Тут я начинаю сомневаться. Я ведь знаю, как "велики" гонорары драматурга, чьи пьесы шли в двух-трех театрах Литвы, что такое гонорары литератора, выпустившего два томика пьес, одну книжку критических статей и одну - прозы. К тому же четверть века уже й нигде не служит…Тем не менее я с радостью верю в его богатство! Люди почему-то чаще всего приписывают себе нищету.
О собственных капиталах й рассказывает многим. Нередко предлагает даже распахнуть двери шкафов в своем доме:
- Откройте, посмотрите. Вы сами увидите, какие ценности здесь хранятся!
На самом деле сумма вкладов в сберегательной кассе в…сорок раз меньше, чем он говорит. Сначала узнаю это от доктора Сидерайте, а потом (в 1994 году. - Е.Ц.) от самого й.
Нравится ли ему роль богача? Бесспорно. Может быть, нравится с детства. Вот и отца, фабриканта, й делает - в своих устных рассказах - гораздо богаче, чем тот был на самом деле.
А может, ему кажется: так эффектнее, контрастнее, что ли, выглядит его сегодняшнее кредо: "Ничего уже мне в жизни не надо".
________________________
РАЗГОВОР С ИИСУСОМ ХРИСТОМ. 11 ноября 92 г.
- …Я говорил с Христом два часа. Писал монолог для своей пьесы.
Уточняю:
- О чем именно беседовали?
- Вы ведь знаете меня - угадайте…
- Наверное, о том, что тяжелее: любить или быть любимым, просить прощения или его принимать.
- Угадали! Почти угадали. Мы говорили о том, нужна ли вообще любовь, может ли она изменить человека. Не совершил ли ошибку Христос, поставив любовь в центр своего учения.
______________________
Не знаю, есть ли где-нибудь в его архиве заметки с таким определением собственного призвания:
"ДРАМАТУРГИЯ - СУТЬ МОЕЙ ЖИЗНИ. Я нашел себя в ней. Растворился. Диалог для меня - универсальный способ бытия. К сожалению, я нашел себя поздно. Кроме того, я никогда по-настоящему не был советским драматургом. Потому приходилось изворачиваться, говорить со зрителем намеками. Иногда это было даже на пользу пьесе. Но нет, далеко не всегда…" (Из разговора за ужином, 15 ноября 92 г.)
_______________________
Признается: нередко он как бы составляет "сценарий" своих отношений с тем или иным человеком. В "сценариях" й обычно много неожиданностей ("так интереснее").
Время от времени я думаю: а что ожидает в его планах меня?
________________________
Не сомневаюсь: он хотел бы прожить множество жизней. Причем прожить по-разному. Не этой ли цели служит, в конце концов, его "ТЕАТР ОДНОГО АКТЕРА"?
Вечером (12 декабря 1991 года. - Е.Ц.) застаю у него фотографа, который должен сделать серию снимков й для какого-то журнала.
На бархатную скатерть, на красивый старинный столик, водружен альбом с фотографиями. Зачем их сейчас, перед съемками, пересматривать?
"А как же! Чтобы не было повторов. Вдруг та или иная поза уже использовалась мной раньше? Знаете, я люблю сам режиссировать, когда приходит фотограф!"
И вот, втроем, перелистываем страницы альбома.
…Глаза й на снимке полны иронии. Поперек лба - две резкие тени. Черт? Кого же он искушает? Свое второе "я"?
Дедушка и внучка. Он лучится добротой. Почти "рождественский" снимок.
Пятидесятые годы. й - за письменным столом. На его голове - еще пышная шевелюра волос. Он подтянут и оптимистичен. Советский писатель, озабоченный проблемами соцреализма.
Городской рынок. Тоже символ людского мира. Человек, вдруг остановившийся среди спешащей толпы. В одной руке - трость, в другой - большой конверт. Фон: огромные связки фруктов.
Солдатская гимнастерка, фронт. В прищуренных глазах - вопрос: "Так что же там, впереди?"
Выставка живописи. Чужие работы так похожи на декорации к пьесе его собственной жизни.
Вдвоем с женой. Счастливая семейная пара. Ей пятьдесят, ему - шестьдесят. Он отбросил голову назад, раскатисто смеется.
Увлеченно ковыряет ложечкой яйцо. На обороте снимка - надпись, сделанная в ноябре 1977 года: "…кто же был раньше - я или яйцо?"
Фотографий множество. Каждая - словно мизансцена нового спектакля. й примеряет новую маску. Легко входит в новую роль.
Но где же он подлинный? Где его собственное лицо?
Говорю ему об этом, когда мы начинаем беседовать, включив магнитофон. Он ничуть не обижен. "Где мое истинное лицо? Вот это вопрос! Я и сам не знаю. Я все еще ищу себя. Даже сейчас, перед смертью".
______________________
Его "театральность", склонность к мистификациям раздражает многих литовских евреев. й знает их позицию и демонстрирует ее в нашем разговоре достаточно четко:
- Театр? Ну какой может быть театр для литовского еврея? Какая может быть пьеса, кроме трагедии? Ведь рядом - Понары… А Йосаде? Он просто старый фигляр.
________________________
ТЕЛЕГРАММА, посланная й в Паневежский драматический театр в связи со смертью Юозаса Мильтиниса:
"Он еще при жизни стал легендой. А легенды не умирают. Мильтинис жив. Жив. Йосаде".
й читает мне телеграмму по телефону. Конечно, она банальна. Чуть выводит из банальности повтор в тексте: "…жив. Жив". Кажется, впрочем, это автор телеграммы упрямо повторяет и о себе самом!
А потом й рассказывает мне - в который раз! - о Мильтинисе. О первой их встрече где-то в кафе. ("Я поделился замыслом рассказа. И он воскликнул: "Тут уже сюжет пьесы! Приезжайте ко мне, я покажу вам, как делают драму"). О своем приезде в Паневежис. ("Он открыл мне дверь, я ахнул: старый халат, на голове - чалма, скрученная из полотенца. Он не ждал меня? Но ведь я приехал вовремя. А может быть, наоборот, ждал? И нарочно надел халат вместо какой-нибудь бархатной куртки, положенной "по рангу" знаменитому режиссеру").
Это "примеривание" жизненной роли, бесспорно, близко самому й.
"Потом Мильтинис, как и я, занял свое место в ложе…"
й замолкает внезапно. Видимо, вспоминает, что в театре, как и в жизни, занавес рано или поздно закрывается. (15 июля 94 г.)