- Нет, не помню. Может быть, о том, что всегда выступал против притеснения царской властью киргизов. Или о том, что потратил немало сил, предупреждая человечество о грядущих ужасах Первой мировой войны. Или о том, как устраивал публичные скандалы Колчаку…
- Что ж, - вздыхает й, - я опять убеждаюсь: это самое резонное - самому написать свой некролог! Кому же лучше известны и твои слабости как писателя, и твои сильные стороны! К сожалению, в свое время я сумел набросать только пособие для тех, кто будет составлять мой некролог.
- ?!
- Вы эти строки, конечно, читали: мое первое письмо Асе.
- Некролог? Но ведь там вы - впервые - сформулировали свою литературную программу…
- А как же иначе? Думая о некрологе, гораздо легче жить. Ты отбрасываешь мелочи - вспоминаешь самое главное…Ту программу я, разумеется, выполнил!
_____________________
Итак, еще двадцать лет назад, думая о собственном некрологе, й решил рассказать в своих пьесах правду о евреях СССР, об их отношениях с неевреями - "дружбе, конфликтах, невидимой стене, которая их разделяет; о сюрреалистической действительности, что отравляет тем и другим души"; об антисемитской кампании против так называемых космополитов; о "глобальной ассимиляции евреев Советского Союза"; о двух последних днях руководителя Сопротивления в Вильнюсском гетто Ицика Витенберга…
Подарок дочери
"Может быть, это еврейский Бог позаботился снова обо мне. Дал шанс спасти душу. Однажды - с горечью и обидой на жизнь - я все же вернулся в "еврейский край". Тот, который когда-то спешно покинул.
Как это случилось? Знаете одну из теорий происхождения антисемитизма? Когда евреи далеко уходят от собственных корней, забывают о Боге, он посылает своему народу испытания.
Так вот, очередные невзгоды пришли ко мне перед отъездом Аси. В день премьеры запретили постановку моей пьесы "Пятеро за одним столом".
Удар для меня был страшный. А причина очевидной, хорошо понятной всем. Хотя, кажется, ни один человек не вымолвил слово, которое с таким скрежетом произносили советские пропагандисты - Израиль.
Это было на самом пороге семидесятых. Тысячи советских евреев уезжали, как стали выражаться именно тогда, на свою историческую родину. В Литве это началось чуть раньше, чем в других местах. И власти не всегда знали, как реагировать. Одних выпускали быстро, другие годами томились "в отказе". Устраивали пикеты у здания ЦК партии, голодали…Я отвлекся от главной нити своего рассказа? История эта, по-моему, достойна того, чтобы чуть задержаться.
Между прочим, все началось и развивалось, как детектив.
Я сразу - еще только заканчивал пьесу - почувствовал: драму, где на первой странице стоит еврейское имя автора, поставить будет трудно. А может - невозможно. У театра возникнут сомнения. "Инстанции" обязательно зададут вопрос: уезжает ли и этот автор?
Я долго не решался предложить пьесу какому-нибудь театру. Неожиданно пришла мысль, которую сначала отбросил. (Какая же это литературщина, - думал я). Однако потом поступил именно так! Да, я послал свою пьесу в театр Вильнюсского университета, но главное - послал анонимно. Так часто делали сочинители в старину. Я хотел, чтобы режиссер оценил мое произведение без предвзятости - не задумываясь о том, какие хлопоты может доставить ему драматург-еврей.
Я доверил свое детище почте. И стал ждать.
Проходит одна неделя. Еще одна. Еще… Я по-прежнему жду, не зная, что делать. В это время моя дочь подала свои документы в ОВИР.
Жду. Надеюсь: скоро как-то разрядится обстановка. Стихнет антиизраильская кампания. Наконец, решаю послать кого-то из знакомых на "разведку" в театр.
И тут в один прекрасный день вижу в университетской газете сообщение (заметка эта и сейчас хранится где-то в моем архиве). Руководитель театра режиссер Лимантас пишет: к ним поступила интересная пьеса; к сожалению, автор не указал свое имя; что ж, театр так и поставит эту вещь - на афише будет стоять только ее название.
Я обрадовался? Разумеется. Тем не менее… Решил ждать еще. Пьеса нравится театру? Хорошо, пусть начинают репетиции без меня.
Наконец, друзья сообщают: репетиции спектакля идут полным ходом. Тут-то я и появился в театре, представился:
- Автор!
Конечно, я и раньше знал Лимантаса. Талантливый режиссер. Честен, принципиален, не боится постоять за свои принципы. Тем не менее чувствую: Лимантас разочарован. Ясно, он вовсе не против Йосаде, но…На репетициях, куда я теперь прихожу постоянно, разговор все время сворачивают на ту же тему: уезжаю ли я в Израиль? Я говорю ему правду - едет дочь. Конечно, Лимантасу это тоже не нравится. Репетиции, однако, продолжаются.
Чтобы как-то поддержать театр, я решил быстрее напечатать пьесу. Пусть она пройдет цензуру, пусть с ней познакомятся в ЦК. Так и получилось. Пьеса еще до премьеры увидела свет в "Пяргале", потом вышла отдельной книжкой.
И вот - афиша, извещающая о премьере. Спектакль должны играть… в ресторане.
Почему в ресторане? Это был интересный режиссерский ход. Ведь именно за столиком кафе разворачивается действие. За каких-то пару часов здесь завязывается и рушится роман главного героя, молодого ученого, резко меняется его отношение к, вроде бы, совсем простым, но, оказывается, раньше не слишком ясным для героя ценностям жизни. А вокруг - танцы, музыка. Обычный гвалт подвыпивших людей. Политика? Нет, к ней пьеса не имела никакого отношения.
Для спектакля сняли - на два вечера - зал ресторана "Дайнава". Точнее говоря - посетители ресторана в эти вечера должны были смотреть мою пьесу. И даже - так придумал режиссер - по-своему участвовать в действии. Так ли уж это оригинально? В Литве, во всяком случае, такое было впервые.
Как всегда, перед премьерой - генеральная репетиция. Комиссия, которая должна "принять спектакль". В комиссию входят представители ЦК партии, горкома, министерства культуры… Обычно в таких случаях их бывало трое-четверо. А тут пожаловала целая делегация. Человек пятнадцать. Это меня удивило, хотя сразу же сказал себе: "Но ведь и постановка - сенсация".
Я вспоминаю сейчас лица тех, кто был тогда в зале ресторана: мой сын, невестка, несколько друзей-драматургов, ну и, конечно, - актеры, режиссеры. Между прочим, среди них была Казимера Кимантайте. Знаменитая наша актриса, режиссер.
Успех? Это был огромный успех. Если судить по аплодисментам.
Во время обсуждения вначале попросила слова какая-то девушка. Наверное, инструктор горкома. Ее первые фразы повторяли потом почти все выступающие: "А зачем нам такая пьеса? Что, собственно, автор хотел сказать? Советской молодежи спектакль не интересен и не нужен".
Я сразу понял, почему на генеральную репетицию пожаловала большая делегация. Второе, третье, четвертое выступление… Иначе говорила лишь одна Кимантайте. Говорила страстно, даже с надрывом: "Кто вы такие, чтобы так категорично рассуждать об искусстве? Спектакль замечательный!"
Она демонстративно подошла ко мне. Пожала руку. Обняла.
На том все и кончилось. Больше никто ничего не сказал.
Когда я пришел домой, раздался телефонный звонок. Я снова услышал взволнованный голос Кимантайте:
- Это так оставить нельзя! Я обращусь к Снечкусу!
Да, они были друзьями. Но, подумав, я ответил:
- Не стоит. Вы поставите Снечкуса в неловкое положение. Ведь спектакль никто не запретил. Пусть была критика, и очень резкая, но завтра - премьера.
Утром, я еще спал, когда раздался стук в дверь. На пороге стоял Лимантас.
- Есть приказ руководства университета снять постановку. Премьеры не будет.
Между тем все билеты уже были проданы. Аншлаг. Я легко представил картину: в семь вечера зрителей встречает кассир - возвращает деньги.
Говорю Лимантасу: "При чем тут университет? Нет, мы не должны это допустить. И не допустим! Я сейчас же пойду добиваться справедливости".
Лимантас поддержал меня. Я быстро оделся, мы вышли из дома.
Где я был в тот день?
Сначала отправился к Гришкявичусу. Тогда он занимал пост первого секретаря горкома партии. Мы были хорошо знакомы. Когда-то Гришкявичус, редактируя крестьянскую газету, часто заказывал мне рецензии.
Рабочий день еще не начался. Я ждал Гришкявичуса в вестибюле.
- А, Йосаде! Что случилось?
- Только что узнал: премьера спектакля по моей пьесе отменена.
- Как это так? Немедленно идите к секретарю горкома по пропаганде…"
_____________________
Тут я оборву рассказ й. Про то, как он пошел к секретарю горкома, а потом - председателю горисполкома (в то время им был Сакалаускас, будущий председатель совета министров Литвы), а потом пошел в министерство культуры - в один кабинет, в другой, третий… И все говорили: "Ничего не знаю".
й не сразу понял: это карусель. Он нигде не добьется правды. Где-то - скорее всего, в том же огромном здании на проспекте Ленина - дали точную и не допускающую никаких отклонений команду.
Что это было? Наказание, предупреждение. И, конечно, урок.
А через несколько недель й прощался с Асей.
- Вот какой она преподнесла мне подарок перед отъездом…
Он говорит это с горькой иронией. Но, по-моему, ирония напрасна. Да, подарок. Ведь й тут же добавит:
- Мне напомнили, что я еврей, что я - еврейский писатель. Потом я об этом уже не забывал.
Фрагменты жизни
6 декабря 90 г. Мы изучаем лабиринты его жизни. А рядом - другая жизнь - Литва.
Приватизация, растущие цены, нищета, пикеты. Фон, на котором беседы наши кажутся фантасмагорическими. "На самом деле они-то как раз и реальны," - замечает й.
________________________
Слова Фицджеральда: "Талант - способность воплотить то, что ты сознаешь. Другого определения таланта дать нельзя". В этом-то смысле он и мучается - сомневается бесконечно: нет таланта!
Его драматургические замыслы гораздо сложнее, чем их исполнение. А сам он - сложнее, интереснее своего творчества (12 октября 93 г.).
__________________________
22 ноября 94 г. Все эти дни живет во мне наш разговор с й.
"Что делаю? Рву письма. Знаю, будете меня ругать. Но я не хочу никому причинять боль… Скоро, скоро конец. А может, на некоторых письмах сделаю пометку: никогда не публиковать".
"Утешаю" й: проблема стара. Рассказываю, что когда-то И. Гончаров оставил завещание: письма не печатать. Что ж, сейчас публикуют и это завещание, и те самые письма.
О природе молчания
"Это только сказать легко: вернулся к еврейской теме. На самом деле - опять надолго замолчал…
Помните, мы собирались поговорить о природе молчания в страшные те годы? Я подумал сейчас: да ведь об этом и говорим! Все время говорим именно о моем молчании.
Я писал не о том и не то - значит, молчал о главном.
Я таился от всех, сжигал дневники и рукописи - опять молчал.
Впрочем, бывает у писателя тягостное молчание и другого рода. Я его тоже пережил не раз.
Это молчание настигает литератора во время работы.
…Только что написанные мной слова выглядели вялыми, мутными, бесцветными. В безумной тоске я смотрел на гору черновиков. И чувствовал полное бессилие. Я презирал себя.
Длилось это не недели, не месяцы - годы.
Я боялся. Знал: писатель иногда перестает быть писателем - как мужчина перестает быть мужчиной".
-----------
"Но вернусь к своему замыслу. Я решил рассказать о самом больном. О так называемом "деле врачей".
То, что происходило тогда с нами и что ожидало нас, повторялось уже на земле многократно. Как назидание человечеству этот сюжет поведан в Ветхом Завете. В Книге Эстер. А еврейские мамы, наверное, миллионы раз с испугом и радостью рассказали эту историю своим малышам.
С испугом: злодей Аман, главный советник царя Персии, задумал убить всех евреев империи.
С радостью: Бог не допустил погрома! Царица Эстер спасла соплеменников - отвела царский гнев и обратила его на Амана.
Сейчас, перед смертью, я часто думаю: почему враги евреев забывают мудрую притчу, не замечают ясный ее смысл - тот, кто решил уничтожить избранный Богом народ, скоро погибнет сам. В двадцатом веке в роли Амана выступил Гитлер, потом - Сталин. Конечно, в пятьдесят втором году я не раз напоминал себе знакомую с детства историю из Книги Эстер, утешался ее оптимизмом. Однако такими реальными казались страшные слухи. Уже построена виселица в Москве, где прилюдно должны казнить "убийц в белых халатах". Уже проложена железнодорожная ветка на Север - туда, чтобы уберечь от всеобщего праведного гнева, правительство отправит сотни тысяч евреев…
Я вернулся в те дни. Обдумал сюжет. Увидел героев. Но вдруг почувствовал: я должен писать эту пьесу по-еврейски!
Начал. Сделал несколько больших фрагментов. Перечитал. Нет, нет! Все не то. В хорошей пьесе каждое слово стреляет, а мои фразы плавали, мысли - тонули.
Я с ужасом понял: за четверть века молчания мой идиш омертвел, появилось косноязычие.
Нет, я не сдавался. Попробовал - как когда-то статьи - отдавать переводить отдельные сцены на литовский язык. Бесконечно правил потом перевод. Думал, так будет работать проще. Ничего не выходило. Это было уже не редактирование - я просто начинал писать заново. И - так же бесцветно".
-----------
…Оказалось, есть документ. Одно из писем й тех лет, которое он, к счастью, не уничтожил.
Читая, вспоминаю: й в начале семидесятых всюду искал пишущую машинку с еврейским шрифтом. Это была еще одна его попытка облегчить "творческие муки". Увы, поиски долго были безрезультатными. Не один й - многие евреи в страхе избавлялись от всего, что соединяло их с родной культурой. Позже доктор Сидерайте привезет мужу пишущую машинку из Израиля. Но поначалу й все же отыщет ее в Москве.
______________________
…Почему отправлено письмо? Это ответ на телефонный звонок. Ответ Хане - женщине, которая когда-то одолжила й пишущую машинку с еврейским шрифтом.
2 августа 1977 года. й все еще работает над пьесой "Синдром молчания".
_____________________
"…По правде говоря, Ваш телефонный звонок меня взбудоражил.
В тот день я обедал в кафе. После обеда, как обычно, остался поболтать с друзьями. Рассказывали анекдоты, обсуждали, но опять не обсудили важные мировые проблемы. Внезапно почувствовал: я должен подняться, бежать домой.
Почему? Дома не было никаких дел. Никто меня не ждал. Но я услышал зов - Ваш зов.
Только успел открыть входную дверь, как раздался звонок. Вы скажете: мистика! Назовите это как хотите, Хана. Подобное случалось со мной много раз. Прямо-таки необъяснимые вещи! И то, что я Вам сейчас расскажу, - тоже… Но - все по порядку.
Вы, видимо, заметили: я уехал из Москвы в приподнятом, едва ли не в праздничном настроении. На сердце у меня было светло. Я не сомневался: единственное препятствие для реализации задуманной работы преодолено! Сейчас, рассуждал я, когда Добрый ангел доверил мне чудесный ящик с еврейскими буквочками, я должен только поставить его на письменный стол, оторваться от людей и в течение нескольких месяцев перенести на бумагу то, что во мне кипит.
Почему так думал? В голове и сердце моя пьеса была готова. Сюжет, конфликт, характеры разработаны во всех подробностях. Я видел уже целые сцены, слышал голоса… А длительный опыт убедил меня: главное - это выносить пьесу, дать ей созреть.
Увы, мой энтузиазм вскоре начал гаснуть. Я работал все тяжелее, медленнее. Сначала не хотел себе в этом признаться, не хотел допустить: я похож на лошадь, которая тянет свой воз на гору из последних сил… Однако прошла неделя, другая - я не написал ни слова.
Я стал искать причины. Теперь понимаю: это были не причины, а отговорки. Я обманывал сам себя, винил во всем внешние обстоятельства.
Так продолжалось долго. Однажды, уложив чемодан, я сбежал в Бирштонас - маленький курортный городок, окруженный лесами. Здесь снял комнату с видом на Неман и - опять за работу. Наконец, написал несколько сцен, однако по-прежнему был в унынии.
Сердечный друг мой, Хана, то, что я доверяю Вам теперь, не знает никто - никто из моей семьи и моих друзей. Что произошло со мной? На первый взгляд, ничего. Я вернулся из Бирштонаса, снова часами не выхожу из своего кабинета. И мои домочадцы уверены: слава Богу, папа опять - несмотря на свой возраст - работает прилежно и методично. Они, как и все вокруг, не знают: я переживаю сейчас самый тяжелый период своей творческой жизни - глубокий духовный кризис.
Признаюсь Вам, милая Хана: на душе у меня темно. Я в отчаянии. Но хуже всего то, что никак не могу разобраться в сути своих переживаний. Почему меня так пугает мое теперешнее молчание? Это ведь обычное явление - рано или поздно его переживают все писатели. У меня тоже было немало пауз. Они огорчали, раздражали, но не раскалывали, как сейчас, мою душу. Всегда была надежда: это скоро кончится. Никогда не было ужасного подозрения: все пропало, я исчерпал полностью свой духовный источник. Однако именно такие мысли мучают меня сейчас. Написав сцену, перечитываю ее и хватаюсь за голову. Все происходит словно в тумане. Люди говорят деревянными голосами, их реплики мертвы, сами они будто завернуты в вату. Впрочем, вспоминаю: и такие ощущения бывали у меня раньше; но тогда мне самому не было ясно до конца, что же хочу изобразить. Теперь наоборот: мне ясно все. И мое "тесто", вроде бы, имеет вкус, запах. Но хлеб все-таки получается сырым, не выпеченным. Почему?
Я прихожу к единственному выводу: дерзнул затронуть слишком масштабную тему! Я слаб для того, чтобы поднять ее. Мой интеллект беден. Короче, я забрался не в свой огород. Милая Хана, все это означает одно: мне не хватает таланта. Да, да! А тот факт, что пишу уже сорок лет и меня печатают, свидетельствует о другом: моих способностей хватает лишь для маленьких тем, плоских проблем. Но как только я замахиваюсь на что-то более глубокое, большое… Эх!
И еще. Во всех до сих пор написанных мной пьесах были люди и события, которые я наблюдал со стороны. Пусть даже интересные мне, они дышали и существовали вне меня. Здесь же я дерзнул изобразить самого себя, описать свои личные переживания как человека и еврея. Скорее всего, я испугался, растерялся.
Боже мой, неужели все это так? Вот я и докопался до причины кризиса. Или я ошибаюсь?
Моя дорогая Хана, я ничего не знаю точно. Знаю лишь: чуть-чуть облегчил сейчас свою душу. Ведь я одинок. В своем творчестве я ужасно одинок. Может быть, острее всего ощущаю это теперь, когда не в состоянии работать. Я должен поблагодарить Вас, мой Добрый ангел: Вы дали мне возможность на мгновение убежать от моего проклятого одиночества. Я благодарю Вас, Хана, и прошу прощения за то, что до сих пор не писал Вам. Теперь, я надеюсь, Вы поняли причину моего молчания. Будьте спокойны: Ваша волшебная коробочка стоит у меня на письменном столе и ждет. Ее еврейские буквочки-жемчужинки подмигивают мне, зовут… Может быть?