- Ничего вы, мужчины, не помните, ничего ровным счетом. И как у вас голова устроена?
- Виноват. Если речь идет о моей голове, то она устроена точно неважно, - шутливо подхватил Павел, - и всякие житейские подробности я не запоминаю. А вы, женщины, все помните: кто что сказал, кто как стоял, кто во что был одет - ужас! Давай-ка допьем эту бутылку, чего зло оставлять? - И он разлил остатки вина по бокалам.
- За наших флотских!
- За флотских!
Чокнулись. Выпили с удовольствием, лихо.
- Ты был, когда спускали на эскадре Андреевский флаг?
- Да, это было печально.
- Я знаю, что флаг сейчас в Бизерте, в храме Александра Невского.
- Там есть теперь храм?
- Да. Перед войной построили, - отвечала Мария, не распространяясь о том, что и она принимала участие в возведении храма. - Ты думаешь, Россия погибла навечно?
- Та, что была, - да. Но советская власть кончится, - сказал Павел.
- Лет через триста, как Романовых?
- Раньше. Думаю, что еще при твоей жизни.
- Я помню, ты так нагадал, когда мы плыли к Константинополю. Я хорошо помню тот вечер в твоей адмиральской каюте. Черные, отсвечивающие иллюминаторы. Тетю Дашу. Саму себя в ее платье. Девочек - они гоняли хлебный мякиш по белой скатерти. Помню повара и еще одного вестового. Помню Петра Михайловича, как он читал свои стихи, как я обидела его сдуру. Помню, как ты нагадал Кате, что она будет животноводкой. И ведь стала!
- Стала. И все остальное сбудется.
- Ты нагадал тогда - через семьдесят лет. Значит, году в девяностом? Это что же - мне будет восемьдесят пять? Какой ужас!
- Никакого ужаса. Когда я был юношей, мне казалось, что после тридцати лет жить стыдно. А оказалось - втянулся. Мне теперь шестьдесят два, а я только-только начал хоть что-то кумекать в жизни.
- Ты молодец! - лукаво улыбнувшись, сказала Мария. - Орел!
- Орел не орел, но пока кувыркаюсь. А как жизнь быстро летит после тридцати! А после сорока! А после пятидесяти! А после шестидесяти! Только свистит за ушами! С каждым годом скорость все больше. Как говорит моя Даша: в понедельник проснулся, а спать ложиться - уже пятница!
- Она ведь твоя ровесница? - без интонации спросила Мария.
- На год старше, но держится молодцом.
- Вы ладите?
- Как добрые соседи. Не больше, но и не меньше.
- Насколько я наслышана о долгой семейной жизни, это тоже неплохо, - примирительно сказала Мария.
- Даша вся во внуках. Хорошие они у нас. Старшей, Насте, сегодня восемнадцать.
- Так давай за нее выпьем, дедуля! - И Мария побежала в кладовку за новой бутылкой вина.
- А ты пить горазда, - сказал Павел, когда они осушили бокалы за внучку Настю. - Мы ведь не закусываем.
- Закусывай. Вон сыры!
- Нет, такое вино грех закусывать.
- Нюся давно спит. А я пьяна-ая!
- И я окосел, - запахивая расходящийся на груди халат, сказал Павел. - Перерыв?
- Перерыв! - радостно подхватила Мария и, обнявшись, они побрели в спальню.
- Да ты босой! - увидела по дороге Мария. - Простудишься!
- Ничего не простужусь. Как это я могу с тобой простудиться?. У тебя так много комнат, мы потеряли спальню.
- Ничего не потеряли - вот она, - распахнула белую высокую дверь Мария. - Портьеры не будем раздергивать, хорошо? А то солнце разбудит.
- Да мы разве уснем? - обнимая Марию, засмеялся Павел.
XXIV
Они проснулись глубокой ночью, притом одновременно.
- Ты кто? - шепотом спросила Мария, проведя ладонью по его широкой груди.
- Странник. А ты кто?
- А я дурочка с переулочка! - засмеялась Мария. - Господи, неужели все это правда?!
- Сомнительно. Скорее всего сон, как и вся прошедшая жизнь.
- А ты философ.
- Какой там философ - мелкий фабрикант. Так ничего и не изобрел за всю жизнь, кроме своей стиральной машины.
- А термос?
- Во-первых, термос в том или другом виде, но существовал тысячи лет. Во-вторых, это не моя идея. Игорь Иванович Сикорский ввел меня в круг военных интендантов. Он и придумал насчет термоса.
- Придумал?
- Нет, конечно. Просто указал мне на его необходимость в войсках. Связал с нужными людьми. Остальное - дело техники. Вот и все… С детства мечтал изобрести вечный двигатель, а дело окончилось стиральной машиной.
- Стиральная машина - одно из самых полезных изобретений человечества. А тебе все мало!
- Ну саму машину, положим, не я изобрел. С тех пор как в мире стали выдавать патенты на стиральные машиы, их выдали многие сотни. Я сделал одну из модификаций, удачную. Мой вариант сравнительно дешевый, а главное - очень простой и надежный. Простота в обращении и надежность всегда привлекают людей. Их продали тысячи.
- А у меня и стиральной машины нет. - Мария намеренно не стала рассказывать Павлу ни о Роммеле, ни о вывезенных ею из Франции в Тунизию "подранках", ни о "русских рабах Роммеля". Она не хотела, чтобы Павлу могло показаться, что ее доля осмысленных дел в этой жизни больше, чем его. В своих глазах он должен быть гораздо более значительной личностью, чем она, иначе у них ничего не склеится. - Тысячи освобожденных от ручной стирки - это тебе не шутка! - подбадривая его, горячо добавила Мария.
- Слухай сюда, Маруся, - дурашливо сказал Павел, - наши с тобой занятия в кино называются "постельные сцены", а мы про стиральные машины талдычим. Позор! Помню, ты щекотки страсть как боялась. - И он прошелся бегающими пальцами по ее шее, прикоснулся к подмышкам.
- Ой! Ой, мамочки, ха-ха-ха! Ой, помру!
- Ага, боишься?! Тогда поцелуй меня!
Еще вздрагивая от смеха, Мария опрокинула его на спину и нависла над ним, чуть прикасаясь грудью к его груди.
- Какой ты красивый!
- В темноте я красавчик - не спорю.
- Нет никакой темноты, я прекрасно вижу.
- Эй, Маруся, а мы ведь раньше головами к окну лежали. А сейчас? Как это получилось?
- Так и получилось. Кувыркались и перекувыркнулись. Я помню, как подушки перекладывала, как их взбивала.
- Успокоила. А то я думал: уже не в себе.
- В себе, в себе, еще как в себе!
Слабая желтоватая полоска света просачивалась в правом верхнем углу портьеры.
- У вас фонари на улице?
- Нет. Это огни на мосту Александра Третьего - рядом. Хочешь, посмотрим? - Не дожидаясь ответа, с юной прытью Мария вскочила с постели, прошла босая к окну, отодвинула тяжелые портьеры и кружевные занавеси.
Мост Александра Третьего сиял огнями, ярко выхватывающими из темноты золоченых крылатых коней на его четырехгранных колоннах. А дальше, в перспективе, чернела на фоне более светлого неба Эйфелева башня, отдыхающая от туристов в этот поздний час октябрьской ночи.
Он подошел и обнял ее со спины.
- Какая красота! Мост, и правда, рядом.
Ее груди переполняли его ладони. Он нежно привлек к себе и поцеловал Марию в макушку.
- Слушай, Маруся, а может, этот мост специально построили здесь, чтобы однажды двое русских в чем мать родила подошли к окну и полюбовались? Может быть, в этом и есть высшее предназначение русского моста в Париже?
- Если так, то мост уже оправдал себя, - чуть слышно сказала Мария, медленно поворачиваясь в его объятиях, а повернувшись, нежно поцеловала его в губы. - Ты голодный? Давай пожарим яичницу с беконом и помидорами. Хочешь?
- Согласен. Хотя нет. Давай еще поваляемся.
Далеко в гостиной часы пробили три раза.
Они легли и накрылись легким одеялом.
- А что Николенька? Мы и не вспомнили про него ни разу.
- Сын у меня пилот. Воевал здесь у вас, в Европе. Был сбит, ранен, имеет большие награды. Он и сейчас пилот, вернее, командир полка дальних бомбардировщиков.
- Это чтобы Россию бомбить?
- Ну почему же Россию? Не обязательно. И вообще незачем что-то бомбить, главное - иметь такую возможность в принципе - тогда и войны не будет. У него дальние бомбардировщики В-29. Я читал, что Советы их заимствовали и сделали много копий. Молодцы! Так что теперь и они могут бомбить Америку. Значит, в этом веке никто никого бомбить не будет, не будет большой войны.
- Жалеешь, что расстался с флотом?
- Еще бы! Все-таки я адмирал… А Кольке скоро дадут генерала, перед пенсией.
- Перед какой пенсией?
- Как перед какой? В сорок пять ему полагается пенсия. Ему зачли с кадетского корпуса, а это значит, будет у него тридцать лет безупречной службы, да еще с хвостиком. Он ведь на год младше тебя.
- Боже, а я помню его таким маленьким кадетиком…
- Между подростками год разницы - пропасть, тем более ты девчонка, вот он и казался тебе карапузом. У Николая четверо детей. Мальчик и девочка от первой жены и мальчик и девочка от второй.
- А жены русские?
- Нет, американки, хотя это не нация. Первая жена, кажется, была итальянка, а вторая - гречанка.
- Красивые дети?
- Вроде да. Я в этом мало понимаю. Для меня все мои внуки красивые. Дай-ка я портьеры задерну, а то в глаза свет бьет. - Он встал с постели, и, когда подходил к окну, Мария отметила, какая у него не по годам стройная фигура.
- Вот так лучше, - сказал он, возвращаясь в постель.
- Боже мой, какая же я, оказывается, старуха!
- Ты?! Это еще почему?
- Ну как же, если Николеньке пора на пенсию! И как оно все проскочило?!
- Как у всех. Проскочило и проскочило… Ты кормить меня собираешься, старуха? - Он шлепнул ее как маленькую и тут же прижал к себе и покрыл ее лицо поцелуями.
- Эти самолеты В-29 из тех, что на Хиросиму бомбу сбросили, - вдруг сказал Павел.
- Коля участвовал?
- Слава Богу, нет.
- А если ему прикажут бомбить Россию. Он полетит?
- Не знаю. До этого дело не дойдет.
- Почему ты так уверен?
- Потому что Америка может бомбить Россию и Россия может бомбить Америку с равным успехом. И у Америки полно бомб и средств их доставки, и у России полно бомб и средств их доставки. Это называется военный паритет - фигура небезопасная, но очень устойчивая.
- А ты стратег, - прижалась к нему Мария.
- Стратег не стратег, но все-таки адмирал, хотя и битый.
- В каком смысле?
- В том, что Россию-то мы сдали…
Потом они сидели на кухне и ели яичницу с беконом и солеными помидорами.
- Какие вкусные помидоры! - восхитился Павел. - Прямо наши, николаевские!
- Херсонские. Баба Нюся у меня херсонская.
- С перцем, очень вкусно!
- А ты давно в Париже?
- Позавчера приехал.
- Один?
- Один.
- Надолго?
- Нет. Глянуть ваш рынок бытовой техники - и домой. Может, торговлишку кой-какую налажу. Хотя это не мое. Хорошая была яичница… Не чаял я тебя встретить… Может, поедем покатаемся по ночному Парижу?
- Еще чего! - горячо возразила Мария. - Спать! Только спать, спать и спать. А когда наспимся, я отвезу тебя хоть в гостиницу, хоть в Марсель к пароходу. Ты пароходом возвращаешься?
- Теплоходом.
- Вот я и отвезу тебя к теплоходу, прямо до пирса. Я там каждый камень знаю.
- Через всю Францию?
- А почему бы и нет?
- Заманчиво! Я люблю авантюры.
- А как же без них? Без авантюр человечество давно бы пропало от скуки.
- Ладно, посмотрим, - поднимаясь со стула, сказал Павел. - Утро вечера мудренее.
По дороге в спальню им встретился в коридоре обиженный Фунтик. Пес взглянул на них с печальным пониманием того, что третий лишний, опустил голову, а потом и нос уткнул в лапы так, как будто ему стало холодно.
- А как у вас отношения с тетей Дашей? - во второй раз спросила Мария.
- Добрососедские.
- Что ж, это тоже немало. Но ты ведь еще крепкий…
- Хочешь спросить меня о других женщинах?
- Зачем мне о них знать, когда ты рядом? Это ведь чудо! И я не хочу гневить Бога - не хочу знать большего. В моем сознании ты всегда был моим. С пятнадцати лет. А теперь этот морок вдруг стал явью. Мне все время хочется тебя пощупать.
- Что я, курица?
- Фу, дуралей! - рассмеялась Мария. - Как я рада, что ты такой дуралей!
Помолчали в ночи.
- Да, я не сказала тебе самого главного. В Тунизии мне встретился парнишка, который учился с моей Сашей в фельдшерском училище при большой московской больнице. А мама, оказывается, работала там посудомойкой. Так что они в Москве. Живут под фамилией Галушко - это денщик был у папá.
- Сидор. Помню. Пел чудно. Вашей няни сын. Конечно, им нельзя жить под своей фамилией. Царских адмиралов там не жалуют. Может быть, придут времена, когда ты что-то о них узнаешь.
- Вряд ли. Была война горячая. Теперь война холодная. Но война - все равно война.
- Холодная получше горячей, - задумчиво сказал Павел. - А мой Николай на Аляске служит. Он так и говорит: послали меня служить в бывшую Россию. Он мне такие штуки рассказывал: они там над нейтральными водами летают на дежурствах с русскими параллельными курсами, рассказывал, иногда сходятся крыло к крылу до десяти метров, хулиганство, конечно, но и американские пилоты и русские - ребята веселые. Они видят друг друга в подробностях, улыбаются и приветствуют. А самолеты у русских называются Ту-4. Колька говорит, машина один к одному В-29, классная машина.
- А ты никогда не хотел приехать в Тунизию?
- Нет. Не приходило в голову.
- А я ощущаю Тунизию как бы второй Родиной. Та частичка России, что там была, - наша эскадра, наш кадетский корпус в форте Джебель-Кебир, моя любовь к тебе - навечно в моей душе. Я иногда думаю: наверное, вернусь туда умирать.
- Бог с тобой, зачем с этим спешить!
- Спешить не спешить, а все равно всем придется. Там умерла моя названная сестра Ульяна. Она вышла замуж за вождя туарегского племени, а потом погибла, спасая в реке девчушку-рабыню. Знаешь, в пустыне есть сухие русла рек - вади, весной они очень многоводные и текут с бешеной скоростью. Девочка играла на берегу и упала в вади, Уля бросилась за ней, успела выбросить девочку, а сама попала в водоворот, ударилась головой о карниз высокого берега - и все. Там, в Бизерте, сейчас храм Александра Невского и Андреевский флаг, тот, что спускали на твоих глазах. А в столице, в Тунисе, пока нет нашего храма, надо бы построить. А ты чувствуешь Америку своей Родиной?
- Конечно, нет. Я ведь приехал в Америку на тридцать девятом году жизни, а сорок лет - самый тревожный возраст для мужчин. Вот и я приживался на новом месте тяжело. Много в те годы свалилось на меня всякого. Сначала чуть семью не бросил. Потом чуть не спился. Потом чуть не погиб. Длинная история и скучная, как насморк. Пошел работать к Сикорскому, многие наши шли к нему.
- А ты его хорошо знаешь?
- Хорошо никто никого не знает, а вот давно - это точно. Мы с Игорем Ивановичем в Санкт-Петербургском кадетском морском корпусе вместе учились - с девятьсот третьего по девятьсот шестой годы. Потом он, не доучившись, ушел на гражданку изобретать самолеты, а я окончил корпус и начал службу царю и Отечеству.
- Вы ровесники?
- Нет, я с восемьдесят седьмого, а он с восемьдесят девятого года.
- Человек он на весь мир знаменитый, - сказала Мария. - Значит, русских привечал?
- Еще как привечал и до сих пор привечает.
- А чего ты от него ушел?
- С гениями работать непросто.
- Он тебя притеснял?
- Ни-ни, ни Боже мой! Но рядом с ним я невольно чувствовал свою недостаточность. Сначала у меня все шло хорошо. Мы работали на острове Лонг-Айленд, на ферме одного из русских летчиков. Вообще в компанию первых пайщиков собрались все русские. Работали под дырявым навесом. Чертили в углу курятника. Многие из материалов для постройки самолета брали с соседней свалки. Эта свалка была для нас настоящим островом сокровищ. Но зато вся наша компания называлась так громко, что аж искрило при произношении: "Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн". А было нас вместе с Игорем Ивановичем пятнадцать человек, и работали мы бесплатно - платить было нечем. Американцы толпами приходили посмотреть на сумасшедших русских, которые работают по четырнадцать часов в сутки бесплатно, - для Америки это было невиданное чудо. На диком энтузиазме у меня получалось хорошо, я был в своей тарелке, а когда фирма встала на ноги и сделалась действительно корпорацией, я понял, что не тяну. Наверное, так было дело, так я сейчас думаю. И я ушел в самостоятельное плавание. Все-таки я успел побыть адмиралом - это меня смущало, подхлестывало мое тщеславие. Как я сейчас понимаю, мне не хватило мужества. А я у Сикорского был не единственный адмирал, был еще у нас адмирал Блохин, сначала Сикорский его назначил заведовать кадрами, а он поработал и отказался, попросил дать ему место рабочего и очень быстро стал первоклассным слесарем. Вот у него мужества хватило, он нашел силы перешагнуть через свое былое адмиральство, а я не смог.
- Ты так говоришь о себе, как будто о постороннем рассказываешь.
- Это старческое, - усмехнулся Павел. - А Сикорский никого не удерживал, а, напротив, помогал встать на свои ноги. Ему ведь тоже Рахманинов помог, дал пять тысяч долларов, а в двадцать третьем году это были большие деньги.
- Они и сейчас большие. Я что-то нигде не читала об этом факте.
- А кому надо? Кто напишет, что русский помог русскому? О том же Сикорском пишут, что он великий американский авиаконструктор, только так - американский. Они думают только о престиже Америки - и правы. Они думают о себе, а мы должны думать о себе сами.
- У меня муж тоже был летчик, - неожиданно сказала Мария.
- А почему был?
- Он погиб в воздушном бою в сорок втором, пошел на таран немецкого бомбардировщика. Над Ла-Маншем.
- О, вот об этом я точно читал в американской газете. Помню заголовок: "Таран над Ла-Маншем". Царство ему небесное! - перекрестился Павел.
- Царство небесное! - перекрестилась и Мария.
- Он был француз?
- Да. Его звали Антуан.
- Достойный человек, - задумчиво сказал Павел. - Война в первую очередь берет лучших…
Наконец они крепко уснули - опустошенные, звенящие от блаженного напряжения и взаимной нежности.