Мария проснулась от страха - она протянула руку, чтобы обнять Павла, и рука ее оцепенела в пустоте. Она открыла глаза, присмотрелась в темноте, ощупала постель - нет, никого с ней не было. Мария вскочила на ноги, пробежала к окну, резко отодвинула портьеры: спокойный ровный свет пасмурного октябрьского утра залил спальню. Не было ни одежды Павла на стуле, ни его желтых ботинок у кровати, не было даже его следа… Кое-как попав в рукава халата, босая, она выскочила в темный коридор, тишина стояла в квартире оглушающая. Чутко прислушиваясь, Мария пошла из одной комнаты в другую - никого. Вот наконец и гостиная, большие напольные часы в виде готической башни показывают ровно десять, но почему-то не бьют. Странно. Мария подождала минутку, но часы так и не ударили.
Дверь кухни была закрыта, но и за ней тишина.
Собравшись с духом, она распахнула кухонную дверь.
Нюся и Павел сидели за кухонным столом и играли в карты. Фунтик, обычно садившийся только у ног Марии, скромно сидел у ног Павла.
Мария подошла к ним простоволосая, оказывается, заплаканная. Когда успела заплакать, она и сама не знала.
- Вы что делаете? - растерянно спросила Мария, глядя на игроков с картами в руках.
- В подкидного дурака играем, - спокойно отвечал Павел, - Нюся меня уже два раза обставила.
- А часы почему не бьют?
- Я бой отключил, чтобы они тебя не будили.
Фунтик встал и, застенчиво отводя глаза, завилял хвостом с белой кисточкой на конце.
- Привет, предатель! - засмеялась, глядя на него, Мария. - А вы, картежники, готовьте завтрак и сварите хороший кофе!
- Будет сделано, мадам! - козырнул Павел, а тетя Нюся, загадочно улыбаясь, пошла с червовой десятки.
Невольно заглянув в их карты, Мария отметила, что на руках у Павла дама треф и дама бубен, - это ее успокоило окончательно. "Трефовая - тетя Даша, а бубновая - я, когда-то в ранней молодости я ведь была светло-русая".
XXV
Не зря в разговоре с тетей Нюсей Мария сказала: "Мы, считай, ровесницы, - тебе пятьдесят семь, мне сорок три. У нас с тобой всего четырнадцать лет разницы. Как у меня с моей младшей сестренкой Сашенькой. Сейчас ей двадцать девять - взрослая женщина. Так что мы и с тобой, и с ней, считай, бились, бились - поравнялись. Вот так она, жизнь, летит и сметает всех в одну кучу, меняет все наши ранние представления, в том числе и о возрасте. Хотя в душе нам всем по шестнадцать".
Не случайно она сказала так тете Нюсе. Не случайно запало ей в душу сообщение Франс Пресс о землетрясении в неведомом ей Ашхабаде. Все не зря в этой жизни, все переплетается и скручивается самым причудливым образом. Сказав походя о том, что "бились, бились - поравнялись", Мария Александровна даже и вообразить себе не могла, насколько попала в точку. Волею Творца и игрой судьбы линии жизни сестер Марии и Александры в октябре 1948 года вдруг феерически сблизились. Преодолев тысячи километров пространства, заселенного миллионами незнакомых им людей, сестры вдруг оказались на одной черте, в абсолютно зеркальной ситуации. В один и тот же день и старшая и младшая вдруг встретили своих любимых, казалось, навсегда канувших в Лету. Хотя Париж и Ашхабад отделяли не только тысячи километров, но и разные уклады жизни по обе стороны железного занавеса, несмотря ни на что существо события, происшедшего в жизни давным-давно разлученных сестер, было одно и то же. Не зря ведь написал Пушкин: "Бывают странные сближения".
Разница во времени между Парижем и Ашхабадом всего три часа. Так что, когда 10 октября в половине одиннадцатого утра по среднеевропейскому времени Мария Александровна вернулась на кухню к завтраку, в Ашхабаде была половина второго дня и команда хирурга Папикова так же, как Мария на кухню своего особняка в Париже, вошла под брезентовый навес сделанной специально для них столовой в палаточном городке под Ашхабадом, правда, не к завтраку, а к армейскому обеду.
На завтрак в Париже были большие чашки кофе со сливками и свежие круассаны с душистым нормандским сливочным маслом и абрикосовым джемом; а на обед в Ашхабаде - украинский борщ со злым красным перцем по желанию, жаренная на углях баранина и холодная московская водка в запотевшей бутылке.
- А как это водочку умудрились охладить? - спросил любознательный генерал Папиков подававшего на стол черноусого повара в круглых очках в металлической оправе и белом накрахмаленном колпаке - в знак особого уважения к знаменитому московскому хирургу, которого помнили в армии еще со времен войны, повар накрывал на стол лично.
- Тю, товарищ генерал, так мы еще вчера подвальчик вырыли и заховали продукты. А водочку ваш генерал дал, аж два ящика - хозяйственный.
- А-а, наш Ираклий! Конечно, он очень хозяйственный, - просиял Александр Суренович. - Разливайте на правах виночерпия, - обратился он к Адаму и тут же продолжил разговор с немолодым поваром: - А вы сверхсрочник?
- Та ни. Нас ще с Праги сюды киданули. Три года ждали, когда домой, дни ребята считали. Полгарнизона не дождались. А меня Бог спас. Я в ночь, в третьем часу, вышел с казармы на кухню наряд проверить. Кухня у нас была в отдельной пристройке. С казармы по двору шел. Шел себе, зевал, тишина мертвая, и тут как долбанет, я на ногах еле устоял. Ну и пыль, гам, крик, ужасти! Наших ребят в казарме больше половины попридавило насмерть, многие всю войну прошли из боя в бой, а тут в родной казарме…
- Да, светлая им память, - поднимая граненую стопку, сказал Папиков.
- Спасибо, товарищ генерал, - отвел в сторону сморщившееся как от боли лицо повар и повернулся спиной к поминающим, чтобы снять очки. Вытер глаза тыльной стороной ладони и пошел к кухне присмотреть за бараниной.
- Знатный борщ! - похвалила жена Папикова Наталья.
В знак согласия ее реплику поддержали молчанием и усердным постукиванием ложек по металлическим мискам.
- Долго мы здесь будем? - спросила Папикова Александра, для которой этот вопрос был совсем не праздный, за ним стояли у нее многие соображения. Она еще ни с кем не поделилась этими соображениями, но они требовали своего разрешения, они тяжело нависали над ее душой.
- Трудно сказать, Саша, - отвечал Папиков, глядя при этом на Адама, деликатно и бесшумно доедающего борщ из еще обжигающей миски. - Трудно сказать. По существу, еще дней десять - и мы будем здесь не нужны. Но, как решит Верховное командование, этого не знает пока и наш Иван Иванович.
Жара начала спадать, но температура воздуха еще держалась градусах на двадцати пяти, в общем, было вполне комфортно. Помимо бригады Папикова в палаточном городке работало еще шесть операционных бригад, но они столовались отдельно от знаменитого московского хирурга, метрах в пятидесяти от их навеса, хотя и с одной кухни и одними и теми же блюдами, правда, вместо московской водки им полагался медицинский спирт. Здесь же при палаточном городке действовал и хорошо оснащенный и экипированный лазарет для послеоперационной реабилитации, которая длилась обычно до тех пор, как только прооперированный признавался способным для транспортировки, тогда его перевозили в какой-нибудь из больших стационарных госпиталей Советского Союза, от Ташкента и до Москвы, согласно решению Военно-врачебной комиссии.
Небо над палаточным городком стояло высокое, безоблачное, и ровный солнечный свет заливал округу на многие доступные взору километры. Далеко на юге в лиловой дымке вырисовывались на горизонте предгорья Капетдага - там оно и зародилось, это землетрясение, унесшее десятки тысяч жизней и искалечившее попутно еще десятки тысяч судеб. Порядок в городке был образцовый. Трудолюбиво и монотонно гудели дизели, все шло своим ходом. На окраине палаточного городка даже начала работать прачечная.
Метрах в тридцати от обедающей команды Папикова прошли два санитара с тяжелыми, горкой груженными носилками, прикрытыми серой клеенкой, и за ними третий санитар с двумя лопатами и кайлом.
- Акимочкин! - крикнул вслед санитарам старшина из лазаретной команды. - Акимочкин, зарывайте без халтуры, не меньше, чем на полтора метра. Проверю!
Несшие тяжелые носилки санитары враз мотнули головами: дескать, согласны, поняли.
Александре, проследившей за этой сценкой, не надо было ничего объяснять, она знала, в чем дело. А дело было в том, что санитары несли хоронить ампутированные конечности, а говоря по-людски, руки-ноги, еще недавно бывшие частью молодых людей, которые три дня назад и предположить не могли, что останутся калеками на всю жизнь.
Выпили под баранину, такую вкусную, что под нее было бы грех не выпить.
- А вы по какой статье? - пытливо взглянув на Адама, спросил Папиков.
- По пятьдесят восьмой.
- Тогда налейте еще по рюмке, хороша баранина! - Папиков подождал, пока Адам налил, поднял стопку. - Будем живы, здоровы и благополучны!
Папиков и Адам выпили по полной стопке, а женщинам досталось по половинке.
- Значит, политический, - усмехнулся Папиков. - Я тоже по ней сидел. Как война началась - выпустили.
Адам взглянул на Папикова с явным удивлением.
- Вы что-то хотели сказать? - спросил его Папиков.
- Ничего, - отвечал Адам, - просто не ожидал, что и вы…
- Я? Да разве я один? Таких сотни тысяч…
- И вы теперь генерал, - сказал Адам.
- Пока генерал, - усмехнулся Папиков, - а надо будет - вспомнят.
- Это я понимаю, - сказал Адам, и его эмалево-синие глаза засветились чувством какой-то особенной родственной приязни к Папикову, и даже не к его судьбе, а к философии, так явственно прозвучавшей в интонациях голоса.
"Когда я буду не нужен, меня ликвидируют, а пока я нужен", - моментально вспомнила Александра слова Адама, сказанные ей давным-давно, еще в той, прошлой жизни… Они тогда только-только познакомились и шли от своего ППГ 3-й линии через мелколесье к полю, в котором были счастливы. Боже мой, как это было давно, но ведь было…
Санитары с тяжелыми носилками, накрытыми серой клеенкой, скрылись из виду за крайними палатками городка.
Вторую бутылку водки пить не стали. Александр Суренович принялся жевать свой табак (нас), а остальные запивали сытный обед поданным поваром компотом из сухофруктов.
- Хороший, холодненький! - порадовалась Наташа Папикова. - Спасибо! - кивнула она повару.
- На доброе здоровьечко! - степенно отвечал тот. - А може, в душике хотите помыться? Вода в бочках горячая - от солнца нагрелась!
- Спасибо, после работы, - ответила за Наталью Александра.
Работы было много и вся срочная. Ни Папикову, ни Адаму, ни Наталье, ни Александре к работе было не привыкать. К тому же Адам очень пришелся Папикову по душе как ассистент, и это обстоятельство еще крепче сблизило семейные пары. Да, пары, а как сказать иначе? Наталья уже была законной женой Папикова, Александра еще была законной женой Адама Домбровского, возможно, навсегда переставшего быть в их компании Алексеем Половинкиным.
В самом начале знакомства Адама с Папиковым Адам вдруг сам так представился:
- Капитан Адам Домбровский.
То ли на него подействовала знаменитость Папикова, то ли Бог его знает что, но представился вдруг он своим подлинным именем. Наверное, ретивое заговорило, польское.
Наконец Александр Суренович дожевал свой табак, и они пошли в операционную. В операционной не поговоришь, там каждая секунда имеет смысл и значение для жизни оперируемого. Поговорить не поговоришь, а думать-то можно. Вот Александра и думала. Думала о том, что пора ей определиться и с Папиковым, и с Адамом - времени в обрез. Скоро может быть приказ о возвращении в Москву, и тогда все пойдет кувырком, тогда ничего не успеть. Пожалуй, во-первых, ей надо переговорить с Папиковым. Но как остаться с ним один на один? Придется действовать в лоб. Она так и поступила. В перерыве между операциями отвела Папикова в сторонку и попросила:
- Давайте с вами прогуляемся.
- Хорошо, - с любопытством взглянув на нее, согласился Папиков.
Наташа и Адам остались сидеть на брезентовых табуретках возле операционной, а Александра и Папиков пошли по главной улице палаточного городка, довольно широкой и очень хорошо просматриваемой, - здесь их трудно было кому-то подслушать, даже нечаянно.
- Я буду говорить без подготовки, - начала Александра.
- Слушаю.
- Я должна увезти его в Москву. Как это сделать?
- Придумаем. Сейчас такая неразбериха, что можно все придумать. Некоторые части подлежат расформированию, как потерявшие почти весь личный состав и утратившие боевые знамена - было много маленьких пожаров. Придумаем. Например, можно демобилизовать якобы из одной из таких частей и направить его мне ассистентом, он сложившийся врач и хорошо меня понимает.
- А как это можно сделать реально?
- Реально? Да хоть самому Петрову дадим подписать, хоть любому из его замов. Надо только часть согласовать.
- А кто на это пойдет?
- Иван Иванович все сделает.
- А он захочет рисковать?
- Какой тут риск? Адам - хирург из местных. Все части в разбросе. Мы оперировали совместно. Нормально… А еще лучше комиссуем его по состоянию здоровья.
- Но он здоров?
- И слава Богу! Сегодня здоров, завтра - болен.
- Неужели это возможно?
- Безусловно.
Когда они вернулись к Адаму и Наталье, заручившаяся поддержкой Папикова Александра так сияла, что Наталья спросила ее:
- Чем это тебя так порадовали?
- Всем! - был ответ.
Пошли оперировать. Александра не чаяла дождаться ночи, когда они с Адамом останутся одни.
Освободились ближе к полуночи. Сходили в душ, вода хотя и успела остыть, но была в бочках еще достаточно теплая. Помылись славно, и чистенькие пошли к своим палаткам.
XXVI
За день на солнцепеке палатка так прогрелась, так остро пахла внутри прорезиненным брезентом, что в ней было нестерпимо душно и противно. Пришлось раскрыть палатку со всех сторон и проветривать, благо с предгорий Капетдага приятно повеяло свежим ветерком, холодная ночь пустыни медленно, но верно вступала в свои права. Только теперь Александра обратила внимание, что пол в палатке войлочный.
- А почему здесь полы войлочные? - спросила она Папикова, проветривавшего по соседству свою палатку.
- Для того, чтобы скорпионы, тарантулы, каракурты, змеи и прочие ребята не беспокоили нас с тобой, - приветливо отвечал неутомимый Папиков, проведший в тот день четырнадцать часов за операционным столом. - Все эти ребята страсть как боятся овец. Например, скорпионами овцы лакомятся, как французы улитками. Спокойной ночи, молодежь! Дождь будет.
- Спокой-спокойной, - ответили ему наложившимися друг на друга голосами Адам и Александра, подняли головы к небу - ни одной звезды. И тут, как по команде генерала Папикова, и сорвались первые капли дождя.
Они вошли в проветренную палатку и очутились в своем брезентовом раю.
Сначала им было не до разговоров, а потом Александра все-таки разговор завела.
- Скоро полетим с тобой в Москву, - сказала она под шум мелкого дождичка, ударяющего по палатке со всех сторон.
- Со мной? Не получится.
- Не сомневайся. Если Папиков обещал, то он сделает. Ты не представляешь, какой у него авторитет!
- Не получится.
- Что ты заладил, Адась, не получится? А я говорю - получится!
- Не получится.
- Почему это - не получится? Сейчас есть все возможности организовать твой побег. Мы тебя просто вывезем с собой.
- Не получится.
- Лагерь на серном руднике - это ад!
- Возможно. Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть - я еще не был в аду небесном, - с беспечным смешком в голосе сказал Адам, - возможно…
- Там долго не протянешь, я точно знаю, - вспомнив Дяцюка в Семеновке и "серную вонючку в степу", горячо сказала Александра.
- Долго там не живут - это правда. Но там меня ждут больные. Там Семечкин.
- То-то-то есть как?! - заикаясь, с трудом выговорила Александра. - Ты, ты, ты отказываешься бежать?
- Конечно.
- Ты что говоришь? Ты что, Адась?
- Я говорю: там меня ждут люди.
- А мы что - не люди? Мы - не люди?! А твои дети?! Я? Ксения?! Мы - не люди…
В напряженном молчании, отстраненно, как на том свете, шумел дождь за тонкими стенками.
- Ты знаешь Ксению?
- Знаю. Я ездила на твои розыски и познакомилась. Маленьких знаю. И Адама, и Александру. У них глаза твои.
- До сих пор? Я думал, потемнеют
- До сих пор твои - синие-синие.
Где-то далеко за палаточным городком прозвучали два винтовочных выстрела, наверное, кто-то пытался прорваться сквозь кольцо оцепления.
- Ты права, - помолчав, сказал Адам. - Но я не могу сбежать. Не получится.
- Получится, - обреченно прошептала Александра и отвернулась к подрагивающей под струями дождя брезентовой стене палатки.
- Да, ты права, там живут недолго, - наконец произнес Адам после затянувшейся паузы. - Но Семечкин такой человек - он и в преисподней жизнь наладит. У нас за последние четыре месяца ни один человек не умер. До Семечкина рабочих обновляли каждый квартал. Охранники, и те не выдерживали - стрелялись. А сейчас другое дело. Семечкин вывел лагерь за территорию рудника, притом с правильной стороны, учитывая розу ветров, чтоб запах серы не наносило. Построил баню. Построил медпункт. Питание неплохое. Даже мясо дают. Лекарствами обеспечивает. Зимой - дровами, а с дровами здесь тяжело. У нас один заслуженный инженер срок отбывает, так печку он изобрел металлическую, в ней дрова горят часов десять, вернее, тлеют, но тепла она дает много, хватает тепла. Таких печек железных мы наварили много. У Семечкина эта печка - главный обменный продукт, она и гражданским, и военным нравится. Семечкин со всеми умеет договориться: и в Главном лагерном управлении, и с местным гражданским начальством, и с военными, и с уголовниками. При нем даже охрана не зверствует, как бывает обычно. Порядок у нас и на руднике, и в бараках. И семичасовой рабочий день - и план перевыполняется. Люди ожили. Как я могу их бросить? - Адам еще долго рассказывал о Семечкине, о своих больных, о чудо-печке, о порядках в лагере, рассказывал до тех пор, пока не понял, что Александра спит. - Не получится, - глухо буркнул он напоследок и нежно обнял жену.
Все получилось. Правда, совсем не так, как рассчитывала Александра.
Как говорится: человек предполагает, а Бог располагает.
13 октября Папиков отправил Адама Домбровского с патрулем по городу. Такой был в те дни порядок: патрулю обязательно придавался врач.
- Пойдите, перемените впечатления, оторвитесь от операционного стола, - сказал он Адаму, - я один поработаю, мне с девочками не привыкать. Тем более что ничего сложного не планируем. В городе еще тяжело, но, говорят, полегче. Главное - мародерство пошло на убыль.
Адам ушел патрулировать в доставленной специально для него офицерской форме, с погонами капитана военно-медицинской службы, это Ираклий Соломонович расстарался для него по просьбе Александры. Адам ушел в патруль без особой охоты. Почему-то отбросив свою обычную сдержанность, при Папикове и Наталье он крепко обнял и поцеловал на прощанье Александру.