- Она подумала, за подделку Алешиных документов, подумала, что это Витя-фельдшер стукнул. Она ведь Адама нарекла Алексеем в честь своего умершего младшего брата и фамилию ему свою присвоила - Алексей Петрович Серебряный. Ведь ни имени, ни фамилии его мы не знали, а он сказать не мог. А Воробей сказал: "Нельзя, чтоб человек был никто и звать никак". Она, тетя Глаша, тоже была Серебряная.
- Я знаю ее фамилию. - Александра вынула из потайного кармана платья свидетельство - о регистрации брака с Домбровским Адамом Сигизмундовичем и, развернув, положила его на стол.
- О, у вас розоватое, а у меня зеленоватое. - Ксения полезла в тумбочку, достала свое свидетельство о регистрации брака - с Серебряным Алексеем Петровичем и положила его рядом со свидетельством Александры.
Так они и лежали на столе, два свидетельства разного цвета, но заверенные одной и той же круглой печатью и подписанные одним и тем же лицом: Серебряной Г. П.
- А загс, где вас расписывали, сгорел, когда немцы бомбили, в тот же день, что и ваш госпиталь. Тетя Глаша так горевала, что копии многих документов в область не отправила - некуда было отправлять, областной центр тогда немцы взяли, а мы остались на краешке, неоккупированные… Тетя Глаша при регистрации спросила, как водится: "Берете фамилию жены или остаетесь при своей?" А он отвечает вдруг: "Беру фамилию жены - Половинкин". Ну и на меня так глянул, что я говорю: "Остаюсь при своей - Половинкина". Потом мне объяснил: "Пусть у дитя будет фамилия настоящая. По матери главнее, чем по отцу", - так он считал. Когда мы расписывались, я уже на восьмом месяце была.
На пороге открытой настежь двери встала худенькая женщина лет тридцати пяти, против света Александра толком не разглядела ее лица.
- Мама, познакомься, это Александра, она приехала к тете Глаше, - обратилась к вошедшей Ксения.
- Зоя, - кивнула та в ответ.
- Ма, ты забери сейчас со двора моих архаровцев, а мы тут поговорим.
- Хорошо. Тогда я пойду. - Женщина поклонилась гостье на прощание.
Поклонилась ей и Александра.
- Спасибо, ма. Тогда с ночевкой? Ладно?
- Хорошо. С ночевкой.
- В школе экзамены. Сегодня был устный - история, поэтому она рано освободилась. Скоро и бабушка придет, они обе преподают, но в разных школах. Вообще они преподавали литературу и русский, но сейчас людей нет, поэтому еще и историю, и географию.
- Я, наверное, пойду, - неуверенно сказала Александра.
- А вам куда?
- В Москву.
- Переночуете, тогда и поедете. Я вас не отпущу, что вы?! Мы с вами ведь не чужие люди.
- Выходит, не чужие. Странно все это…
- А чего странного? - Ксения взглянула внимательно, как смотрят доктора на больных, и добавила так, словно была вдвое старше Александры: - Жизнь на то и жизнь, что ее не закажешь себе на вырост и с гарантией, не предусмотришь ничего, даже на пять минуток вперед.
- Вы Адама выходили?
- Да чего там! Это дело нормальное. Тетя Глаша мне во всем помогала. Хотите, на ее могилку сходим? Ей будет приятно.
- Хочу.
- Нет, неправильно. Сейчас самая жара. Вы отдохните, а потом пойдем, - решительно сказала Ксения. - Ничего, если я вам в маленькой комнате постелю? На той кровати у меня в последнее время детки спят валетом. Раньше они со мной спали на большой кровати, а сейчас так брыкаются во сне, что я их укладываю отдельно, а то с ними глаз не сомкнешь. Только разоспишься, а они тебя в бок! - Все это Ксения говорила с улыбкой, радостно.
- Хорошо, - неожиданно для самой себя согласилась Александра.
- Я вам и окно завешу, - сказала Ксения, - надо вздремнуть обязательно.
Александра проспала четыре часа, как одну минуту, - так бывает во время нервных потрясений, это она знала еще с фронта.
IX
Только в седьмом часу вечера собрались идти на кладбище, до него было совсем близко, да и светлого времени суток оставалось впереди еще много - самая короткая ночь в году минула всего две недели назад.
Кладбище встретило их высоким орешником и густой выгоревшей травою. Александра обратила внимание, что у земли стебли травы были темно-зеленые, живые, а чем выше, тем светлее и безжизненнее.
Могилы Глафиры Петровны и ее внука Ивана отличались от прочих ухоженностью, возле них даже скамья была врыта в землю и что-то наподобие низкого столика. Около него-то и поставила Ксения принесенную из дома серую холщовую сумку. Первым делом она вынула из сумки полотенце и расстелила его на столике. Еще в сумке оказались солдатская фляжка со жмыховой бражкой, четыре граненых стопки, несколько ломтиков черного хлеба с половой, тоненькие кусочки сала, молодой лук, сорванный Ксенией с домашней грядки, соль.
Ксения налила бражку в каждую из четырех стопок. Две накрыла кусочком хлеба - это для Глафиры Петровны и Ивана. Третью пододвинула Александре, четвертую взяла себе.
- Помянем, - приподнимая стопку, негромко сказала Ксения.
- Помянем. Царствие небесное вам, Глафира Петровна, и тебе, Ваня. - Взяв стопку в левую руку, Александра перекрестилась.
Выпили. Закусили.
- Я в этом году первый раз зеленый лук ем, - сказала Александра.
- Загадывайте желание.
- А у нас с тобой, Ксения, одно может быть желание: дай Бог, был бы жив и здоров Адам. Извини, что я тебя на "ты"…
- Да чего там! - смутилась Ксения. - Давайте еще по одной выпьем, и я на "ты" перейду. Я, если сразу не перейду, то потом никогда…
- Давай за деток твоих! Глафира Петровна и Ваня не обидятся. Давай!
Они чокнулись и выпили по второй стопке.
- Спасибо тебе, Александра, я так и знала, что ты хороший человек.
- Средний, - усмехнулась Александра, - нормальный. И ты нормальная. Я этому рада.
Помолчали.
- Где он? - спросила Александра после паузы.
- Где? Этого нам никто не сказал и не скажет. Десять лет без права переписки - расстрел, так говорят. Но я не верю. Я чувствую, что он жив. Он снится мне по-хорошему. Бабушка и на карты кидала, получается - жив.
- И мне так кажется. Ты расскажи о нем… Я столько лет ничего не знаю…
- Давай еще выпьем! - горячо предложила Ксения. Она разлила. - Ты не думай, что я пьяница, но сейчас надо по третьей. Давай за Алексея, чтоб дал нам Бог увидеть его живым. И тебе, и мне!
- За Адама! Пусть Господь услышит наши молитвы! - Александра чокнулась с Ксенией, и они выпили по третьей стопке.
Александру приятно смутило то, что Ксения пожелала увидеть Адама сначала ей, а потом себе. "Благородная девочка, - подумала она растроганно. - А брага хмельная".
- Напоила ты меня, Ксень, ой, сичас писни спивать стану! - Александра ласково обняла Ксению за плечи. - Ты молодец, сильная женщина!
- Какая там сильная! Дети заснут, а я реву - подушка промокает… - Ксения вдруг прижалась к груди Александры и заплакала, как маленькая, беззащитная девочка.
- Поплачь, миленькая, поплачь, и я с тобой! - Александра крепче обняла Ксению, стала гладить ее по русоволосой голове, по плечам, и слезы набежали ей на глаза и застили ближние и дальние могилки, траву, орешник, светлое небо в перистых облаках.
- Привет, морская пехота!
Сквозь слезы, стоявшие в глазах, Александра не увидела, кто окликает, но по голосу вспомнила, что это шофер, подвозивший ее от станции Семеновка к поселку.
- А-а, плачете? Ну поплачьте, не буду мешать. - И говоривший отошел куда-то в глубь кладбища, с шумом раздвигая на своем пути заросли орешника.
- Это Петя, - всхлипывая, сказала Ксения. - Он и лавочку мне вкопал, и столик. У него здесь рядом мать и сестра лежат. - Ксения вытерла косынкой мокрое от слез лицо. Глаза ее покраснели, нос припух. - Он часто сюда приходит своих проведать, - уважительно сказала она о Петре. - Жаль, того гада не укокошил вовремя. - В заплаканных глазах Ксении мелькнул даже не злой, а беспощадный огонек.
Александре стало не по себе.
- О ком ты так, Ксень? Грех ведь!
- Ничего не грех. Этот гад, Витя-фельдшер, и на Семечкина написал донос, и на Алешу, и на Воробья. Мне точно известно, он сам сказал. Встретил меня, гад, на улице и сказал: "Смотри, Половинкина, следующей тебя отправлю с сосунками". Как у меня молоко не перегорело - чудо чудное! Сам Бог за детей заступился, не иначе! Алексей этого Витю от смерти спас, Семечкин и назначил Алешу фельдшером на время Витиной болезни, а потом хотел сделать врачом… Он бы и сделал, Семечкин все мог. Витя взревновал, перепугался за свою шкуру и накатал доносы, что они "расхищают социалистическую собственность". Семечкин весь завод кормил обедами - это вся область знала, но время такое подошло, Витя и отправил их подальше. И Алешу, и Семечкина прямо с работы взяли, больше их никто не видел. Председателя колхоза Воробья на другой день. А через месяц сам Витя-гад под товарняк попал.
Метрах в десяти от Александры и Ксении вздрагивали кусты орешника, и было слышно, как там, за кустами, перекапывают землю, разбивают ее пересохшие пласты.
- Петя! - громко окликнула Ксения. - Петь, твой приятель Витя-гад в Семеновке под поезд попал?
- Кажись, - нехотя отвечал Петр, выходя из-за орешника. - Кажись, в Семеновке, я его за ноги не держал.
- Когда кол ему промеж ног забивал, то держал, а в Семеновке не держал? - насмешливо и вместе с тем как-то по-свойски спросила Ксения.
- Не-а, люди добрые говорят: он сам под поезд запрыгнул.
- Кто это тебе сказал, Петь?
- Кто-кто, че, я всех упомню? - подходя к женщинам, отвечал Петр с какой-то странной, двусмысленной интонацией в голосе.
Где-то далеко за поселком садилось солнце, жара ушла, дул легкий ветерок, пахло нагревшимся за день густым кладбищенским разнотравьем. Александре стало понятно, что их с Ксенией разговор ушел от Адама, и здесь, на кладбище, возобновить его не удастся. Петр помешает. Ну, ничего, они ведь скоро возвратятся в дом, и еще будет вечер, и будет ночь… И то, что захочет рассказать Ксения, она расскажет, а о чем умолчит, на то ее воля, она имеет такое право.
- Мы в выходной с батей сюда придем, орешник лишний вырубим - могилки солнца не видят, и всю траву скосим и уберем, а то позарастало - срам! - сказал Петр. - У наших могилки ухоженные, а другие, как сироты.
- Правильно, Петр, дай Бог вам силы! Очень правильно. Я вот пол-Европы пропахала, а таких неухоженных могил, как у нас в России, нигде не видела.
- Я тоже слышала, что у них порядок, - вступила в разговор Ксения, - а это для живых важнее, чем для мертвых.
- Петр в курсе, мой штурмовой батальон морской пехоты форсировал Северную бухту Севастополя на немецких гробах. Да, пробились мы в рукопашной через Мекензиевы горы, скатились к воде, а там штабеля новеньких немецких гробов - для будущих потерь они специально приготовили. Группировка у них в Севастополе была большая, тысяч семьдесят. И наш комбат Иван Иванович приказал использовать эти гробы как плавсредства.
- Как лодки, что ли? - удивилась Ксения.
- Как лодки. И такие гробы они для своих сделали отличные - без щелей, без зазоринок, лакированные. Лишь один утонул, а на остальных мы славно переправились со всей своей амуницией. Мне достался генеральский, роскошный гроб. Даже два. В один я свои медицинские причиндалы загрузила, а во втором сама поплыла. Так мы и переправились через бухту - на самом рассвете, в молочном тумане - и ударили немцев в их глубокий тыл. Северную бухту они считали непреодолимой преградой… Преодолели с их помощью.
- Точно, - подтвердил Петр, - про то у нас все рассказывали, а потом смолкли. Вроде большому московскому начальству не понравилось, что на гробах: мол, не по-советски. А все думали, счас весь батальон орденами увешают, Героями…
- Ты и про это знаешь? - удивилась Александра.
- А че я? У нас все тогда знали. На фронте как слух летит - от уха к уху, и в момент все в курсе…
- Пошли домой? - спросила Ксения Александру, собирая со столика.
Сердце Александры дрогнуло: Ксения пригласила ее идти "домой", как само собой разумеющееся. Не к ней домой, а как бы в их общий дом. "Если Адам прожил там четыре года, а моя душа всегда была с ним, то, значит, Ксения выразилась точно, сказала именно так, как хотела сказать".
- Пошли домой, - с благодарной радостью согласилась Александра.
- И я с вами, - сказал Петр.
Пока они шли по пыльной дороге от кладбища, Александра и Петр вспоминали фронт. Они еще не понимали тогда, что эта тема останется для каждого из них одной из основополагающих и сокровенных на всю жизнь. Ксения слушала их с интересом, но вклиниться в разговор не пыталась.
Боковым зрением Александра присматривалась к Петру: парень рослый, мосластый, ручищи загребущие, а в серых глазах тот вечный холодок, который навсегда остается в глазах у тех, кто близко видел смерть, а говоря без обиняков, у тех, кто убивал людей. Своих или врагов - не имеет значения. У тех, кто убивал, что-то сдвигается в душе и остается сдвинутым навсегда - это Александра хорошо знала. Слава Богу, ей не пришлось убить ни одного немца. Спасать спасала, а жизни никого не лишила.
- А ты иди босиком, - посоветовала Александре Ксения, - как я. Дорога ровная, пыль теплая.
Александра разулась, связала туфли шнурками и перебросила их через левое плечо.
- Боже, как хорошо! Какая ты умница, Ксень!
Теплая дорожная пыль продавливалась между пальцами. Шагать босиком было так приятно, что Александра на какой-то миг ощутила себя маленькой девочкой, бегущей босиком по тропинке вдоль Амура, в том месте, где впадает в него Зея и идет полоса воды более темная, чем все зеркало реки, а посреди Амура-батюшки плывут в маленьких лодках почти игрушечные издали китайцы. Рябая, темная полоса воды двух слившихся рек так и встала у нее перед глазами. Тогда они с мамой еще жили в Благовещенске-на-Амуре, и в городском саду духовой оркестр часто играл вальс "Амурские волны". В Благовещенске они с мамой долго не задержались, а вот картинка тех мест осталась в памяти на всю жизнь.
- Ну пока, морская пехота! - попрощался Петр у Ксенииного дома. - Когда обратно?
- Утром.
- Так я тебя захвачу.
- Во сколько?
- Часиков около семи. Загружусь и подъеду.
- Очень хороший человек, - сказала Ксения вслед Петру. - Мне всегда помогает, да и не только мне, всем. Открытая душа.
- Да-да, - безучастно сказала Александра, думая о звериной тоске в глазах Петра, о том, что в батальонной разведке каждый день висит на волоске, на удаче, на силе, на ловкости, а за четыре года ой-е-ей в скольких переделках пришлось побывать, и все, как правило, со смертельным исходом для той или другой стороны. И теперь Петру с этим жить. Война, конечно, разъединяет людей на врагов и своих, на тех, кого нужно убивать, и тех, кого нужно защищать. Но разъединяет не полностью и не навсегда.
X
- Давай-ка сначала мух выгоним, потом полы вымоем, хорошо? - предложила Ксения, когда они вернулись домой.
- Давай, - с готовностью согласилась Александра.
В четыре руки, размахивая вафельными полотенцами, они быстро выгнали из обеих комнаток всех мух и закрыли окна.
- А теперь я полы вымою, - сказала Ксения, - и будет у нас с тобой чистота и порядок!
- Чего это ты одна? И я, давай и мне тряпку, - потребовала Александра.
Ах, как ловко, как дружно, как чисто вымыли они полы во всем домике!
- Скоро стемнеет, откроем окошки, сделаем сквознячок. Мухи на ночь не налетят, а комаров нет, июль, пересохли от жары у них крылышки. Сушь. Но, как говорят старушки, грех жаловаться: и ранняя, и поздняя весна прошли с большими дождями, урожай должен быть, - радостно сказала Ксения и добавила с горькой иронией: - Там, где посеяли, конечно.
- А я бы пошла с тобой в разведку, ты настоящая, Ксень.
- Спасибо, - смутилась молодая хозяйка, - не преувеличивай, я самая обыкновенная.
- Не думаю, - сказала после долгой паузы Александра. - Поживем - увидим, хотя я не могу в тебе ошибаться по многим причинам…
Ксения не спросила, что это за причины, о некоторых из них она сама догадывалась.
Южные сумерки коротки, и скоро настала ночь. На высоком, иссиня-черным небе блестки звезд лучились ярко, торжественно. Заливая округу зыбким полусветом, струился над головами Александры и Ксении Млечный Путь. Как будто сам Творец швырнул горсть звездной пыли, и она пролегла в небесах широкой млечной полосой, действительно похожей на путь из вечности в вечность.
Они сидели на деревянных ступеньках перед раскрытой настежь дверью домика и молчали. Им было легко молчать друг с другом, что говорило о многом красноречивее слов. В ближних и дальних домишках поселка кое-где желтели крапинки света, но большинство жителей, кажется, ложились вместе с курами да и вставали на заре. На жмыховом заводе время от времени что-то лязгало, бухало, раздавались женские голоса, хотя немногие мужчины и вернулись с фронта на родной завод. Голоса у них были не такие звонкие, как у женщин, так что если они и возникали, эти мужские голоса, то не перелетали за высокий забор из белого силикатного кирпича, а оседали на заводской территории.
Прогревшиеся за день воздух, земля и постройки на ней остывали медленно, но дышать было не тяжело, потому что воздух был сухой и чистый. Хорошо, что они вымыли полы, раскрыли настежь окна и двери, и теперь за их спинами тянул приятный, легкий сквознячок, пахло высыхающими половицами.
- Славно, что вымыли, - сказала Александра, - хорошо пахнет мокрыми досками.
- А высохнет, я еще раз из ведра полы окачу. Я летом так всегда делаю - единственное спасенье от нашей жары.
- Разве у вас, Ксень, жара? Вот в Москве сейчас пекло так пекло! Асфальт плавится, гужевой транспорт в центр не пускают, потому что лошади оставляют следы копыт.
- Наверное, хорошо в Москве, - вздохнула Ксения. - Я дальше Семеновки нигде не была, только учила по географии. Вру! Еще в Смоленске, мы же из Смоленска сюда притопали.
- Еще побываешь везде, ты ведь совсем маленькая.
- Я - маленькая? Да ты что, Саш?
- Тебе сейчас сколько?
- Скоро восемнадцать!
- А мне, старой дуре, скоро двадцать восемь. Поняла?!
- Когда это - скоро? - неуверенно спросила Ксения.
- Двенадцатого февраля. А тебе восемнадцать?
- В октябре. А до твоего февраля еще ой-ей-ей сколько! Ты очень молодо выглядишь. Ну, правда, Саша, клянусь!
- Договорились, - усмехнулась Александра, - я буду молодая, а ты добрая…
- Ты замуж не выходила, Саш?
- Я замужем за Домбровским Адамом Сигизмундовичем.
- А я за Половинкиным Алексеем Петровичем.
Помолчали. На этот раз и нелегко, и недолго.
- Ксень, а откуда ты про "расхищение социалистической собственности" и про приговор знаешь?