В помещении станции было прохладно, за ночь ее толстые стены остыли и пока еще не набрали тепла нового дня. А день стоял безоблачный, солнце лупило вовсю, жарко дышал еще не окрепший суховей с Черных земель, даже небо посерело от зноя, а все живое давно уже схоронилось по норам и щелям. Только на товарной станции, там, где заключенные разгружали машины со жмыхом, еще и было движение, а так все вокруг замерло, словно оцепенело.
- Ой, дяденька Дяцюк, а у вас найдутся ведро, тряпка, веник, мыло? - спросила Александра, едва окинув взглядом маленький пыльный кабинетик Дяцюка с почерневшими от грязи щелястыми полами.
- А зачем тебе?
- Да приберусь с вашего разрешения и мух выгоню, а вы пока погуляйте, я быстро.
- Колька! - крикнул Дяцюк куда-то в глубь помещения. - Колька, тряпки, ведро, воду - все обеспечь и помогай!
Младший из пяти сыновей Дяцюка, Колька, оказался мальчишкой лет двенадцати, он скоро явился с полным ведром чистой воды, потом принес тряпку и веник и даже кусок темного хозяйственного мыла. Из одежды на мальчике были только латаные парусиновые штаны. На удивление Колька проявил себя толковым помощником, в четыре руки они навели в комнате настоящую чистоту и мух выгнали.
- Батя говорил, вы на фронте были? - недоверчиво прищурив серые ясные глаза, спросил Колька, прежде чем они начали убирать.
- Была, - односложно ответила Александра.
- Наши никто не был. Мы железные дорожники, нам на фронт не разрешали уходить, батя до сих пор переживает.
- Железнодорожники - это тоже фронт, так что твой батя переживает зря.
- Зря не зря, а люди на фронте были, а мы не были, - с обидой сказал Колька. - А вы на фронте кем воевали?
- Я военфельдшер штурмового батальона морской пехоты.
- Ух, ты-ы! - Ясные очи Кольки раскрылись так широко и осветились таким светом, что было понятно: он знает, что такое морская пехота.
После этого разговора работа у них пошла споро, Колька раз пять бегал выплескивать грязную воду и приносил чистую.
- Вот это да! - восхитился Дяцюк, увидев, как славно теперь в его кабинетике. - Даже окно помыла! Воно сроду таке чисто ни було!
- Я не одна, мы с Колей, он у вас замечательный парень и очень умелый!
- Колька? Та то в лесе медведь здохнул, не иначе! Колька работник?
- И еще какой!
- Тю-ю!
- Вот вам и тю-ю! - засмеялась Александра. - Я думаю, сын в отца пошел. Сейчас я еще в зале ожидания полы вымою с Колиной помощью, а потом он лесенку мне принесет, и молоток, и гвозди - вывеску поправим.
- Добре, - улыбнулся Дяцюк, и его одутловатое лицо даже сменило цвет с серого на подобие розового и стало моложе лет на десять.
На приборку в зале ожидания ушло часа три, - грязь там въелась застарелая, довоенная.
Кусок ржавого листового железа, по которому было написано голубой масляной краской "Семеновка", наконец-таки был закреплен Александрой со второго края, и теперь вывеска висела прямо.
- Пусть пока так, временно, а сделаете ремонт всей станции, тогда и вывеску новую повесите. Обещаете?
- Обещаем - радостно сказал Дяцюк. - Да, Колька? - обратился он за поддержкой к сыну.
- Точняк, - шмыгнув облупленным носом, подтвердил Колька.
- Сбегай до мамки, принеси нам обед, - распорядился Дяцюк.
Обедали они в его кабинетике вдвоем, мальчишка поел дома. Жена Дяцюка прислала им горшочек мамалыги, кусок козьего сыра и банку компота.
- Моя сама сыр делает, у нас четыре козы, ими спасаемся. Ну как железнодорожникам и мне и Витьку тоже паек перепадает, средние сыны Василий и Дмитрий в городе, на помощников машинистов учатся, грех жаловаться. А старший мой погиб в сорок первом, тоже помощником машиниста был, под бомбежку его состав попал, Ванечки нашего. А мы как-то живые все до сих пор, а по нем мать и сейчас плачет.
- Она и всегда будет плакать. Моя мама сколько меня ждала с фронта, столько и плакала. А муж мой пропал без вести в ваших местах. Я же демобилизовалась недавно, года не прошло.
- Теперь в больничке работаешь?
- Нет, в институте лаборанткой.
- Чаю попьем с настоящим сахаром или компоту?
- Чаю. Меня Александрой зовут.
- А меня Александром, по батюшке Ивановичем.
- Так мы тезки! - обрадовалась Александра.
- Выходит так, а я смотрю на тебя и даже думаю, что ты мне родня, - смущенно сказал Дяцюк.
- Спасибо. У меня похожее чувство.
Попили заваренного травами чая с настоящим колотым сахаром.
- Если можно, я еще за домом у вас во дворе приберу.
- Давай. Ты, как моя, она тоже на месте не сидит, а если и сядет, то все равно что-то руками делает.
- У меня мама такая же, - улыбнулась Александра.
Дяцюк потянул носом в красных прожилках.
- Кажись, вонючка? Чую. Со степу ветер, издалека запашок несет.
- Я на обоняние не жалуюсь, а что-то не чувствую.
- Окошко закрыто, вот и не чуешь. Пойдем выйдем.
Они вышли на крыльцо станции. Хотя день и клонился к вечеру, но жары не убавилось, только палящий зной сменился на тяжелую духоту.
Далеко на юго-востоке оторвалась от пепельного горизонта черная точка, одновременно с той стороны дохнул суховей и нанесло легкий запах серы.
- Теперь чую, - сказала Александра, - но, в общем, терпимо.
- Это состав еще во-он где, а подойдет близко - хочь бежьмя бежи! - возразил Дяцюк. - Его часа два будут сдавать-принимать - нанюхаемся до поросячьего обмороку!
- И как те люди живут, что с серой работают? - простодушно спросила Александра.
Дяцюк взглянул на нее исподлобья. С отвращением потянул носом крепчающий с каждым порывом суховея запах серы.
- Недолго.
Когда платформы с серной рудой прибыли на станцию, стало понятно, насколько прав был Дяцюк.
- Ты косынку к роту и носу прикладывай, вон как я платочек, - посоветовал он.
Когда наконец бригада сменилась и Александру через кабину паровоза провели в тендер, ей почудилось, что она в преисподней: раскалившийся за день солнцепека железный вагон, запах серы, запах угля, тьма.
- Не бойтесь, - сказал ей помощник машиниста Витька Дяцюк, - сейчас я форточки пооткрываю - станет светло, а тронемся - серную вонь будет относить назад, по ходу. А что уголь пахнет, так принюхаетесь.
Парень обращался с "зайцем" Александрой обходительно, видно, отец дал ему хорошую накачку.
- Туточки в ящике и матрац, и одеялка байковая, и подушка соломенная. Стелитесь и спите себе на здоровье, а к рассвету и до Москвы домчим. Вон вода питьевая, вон в баке вода умыться, только кран открыть, вон ведро, а форточки у нас большие. - Он с грохотом открыл две форточки на засовах, и действительно в вагоне стало почти светло, во всяком случае, все можно было различить, все найти.
Скоро состав тронулся в путь, и выяснилось, что тендер вовсе не преисподняя, а место, в котором вполне можно обитать, смиряясь с серной вонью, угольной пылью, грохотом. В большущем деревянном ящике Александра расстелила матрац, положила в голова подушку, набитую соломой, давно пропитанной угольной пылью, и с одеялом в ногах почти мгновенно уснула. И ни грохот, ни угольная пыль, ни запах серы, наносимый в тендер на коротких остановках или там, где поезд замедлял ход, - ничто не помешало Александре проспать часов до трех утра, и то она проснулась лишь оттого, что стало холодно, и пришлось укрыться байковым одеяльцем. В открытые форточки тендера уже серел рассвет, а состав шел по дальнему Подмосковью.
Александра добралась до дома ранним утром. Она застала маму у водопроводной колонки в глубине двора, где та полоскала белье. Александра помогла ей крепко выжать белье и внести его в дом в цинковом корыте. Мелкие постирушки они развесили в комнате на специально натянутой для этого веревке, у стены, дальней от входа, а четыре простыни и три наволочки - на телефонной проволоке, протянутой между "дворницкой" и старым тополем. Особое удобство тут заключалось в том, что при открытой двери их "дворницкой" белье на проволоке просматривалось, то есть находилось под их полным контролем. Времена были такие, что не только постельное белье, а и старую половую тряпку нельзя было оставлять без присмотра.
Пока Александра переодевалась с дороги, мама вскипятила чайник.
- Ма, вот я привезла мяту и душицу, завари.
- Молодец, что привезла, заварю, конечно. За чаем и расскажешь, что и как, хотя по глазам вижу - мало хорошего.
Чай с травами был очень вкусный…
- Вот и все, - закончила Александра рассказ о поездке на поиски Адама. - Все…
Мама долго молчала.
За стеной кочегарки было по-летнему тихо, и во дворе тишина, даже с улицы не доносились обычные звонки трамваев. Во дворе уже вовсю светило солнце и потихонечку вступал в силу томительный зной, а у них в "дворницкой" была благодать. Александра привезла с собой от Ксении не только душицу и мяту, но и несколько веточек чабреца, которые она сорвала в степи за поселком, и теперь в комнате горьковато пахло степным привольем.
- Давно я не была в степи, - наконец сказала мама, растирая между ладонями пахучие листья чабреца. - Представляю, какая там красота. Скоро Надиному Артему пять лет… Она приглашает. Ты смотри, не проговорись про мужа.
- Надя в курсе, что я уехала на розыски, как же я промолчу?
- Я о том, что Адам осужден… Не надо ей знать этого… Никому не надо, не нашла - и все.
- Наверное, ма, ты права, а я бы ляпнула. Ты права, к сожалению, - добавила Александра с усмешкой. - Я так пропиталась угольной пылью в этом тендере, что и переодевание не помогает.
- Пойдем-ка мы с тобой в баню, - предложила мать, - летним днем, а тем более с утра, там более-менее свободно. Простыни-наволочки снимем - наверняка высохли на этой жаре - и пойдем. Завтра тебе на работу, а мне к Артему.
В те времена ванные комнаты в квартирах были большой редкостью. Основная масса людей пользовалась городскими банями. Накануне войны в столице действовало пятьдесят восемь городских бань, в которых могла мыться одновременно двадцать одна тысяча человек. Конечно, были еще бани заводские, фабричные, ведомственные, то есть бани, закрытые для посторонних. В годы войны количество бань резко уменьшилось, из-за нехватки угля топили там торфом с Сучьих болот (район Южного порта), сплошь и рядом вода в банях была не горячая, а теплая. После войны банное хозяйство города быстро наладилось. Термин "помывка народонаселения" мелькал в газетных отчетах с коммунального фронта столицы. Например, в 1947 году, согласно отчетной статистике коммунальщиков, народонаселением Москвы было совершено сорок девять миллионов триста двадцать одна тысяча "помывок". В одну из них и попали мать с дочкой.
- Славно помылись, - сказала Александра, переступив порог "дворницкой". - Я как снова на свет родилась после тендера.
- Вот и живи, доченька, - ласково сказала Анна Карповна, - главное - учись!
- Мам, ну ты о чем ни заговоришь, обязательно закончишь: "Главное - учись"! Это у тебя пунктик: "Карфаген должен быть разрушен"!
- Давай-ка я еще чайку заварю твоей душицей и мятой, - миролюбиво сказала мать, - не сердись.
Они пили чай с удовольствием, заварка получилась очень ароматная, а сахар вприкуску еще и оттенял запах душистых трав.
- Ой, ма, если б ты видела, какие у нее дети! А глаза и у девочки, и у мальчика - глаза Адама, такие грустные… Боже, как я хочу своего ребеночка…
- В институт поступишь - и выходи замуж, а маленького я подниму, пока при силе.
- За кого замуж? Я замужем.
- Саша, ты понимаешь, что это не совсем так…
- Понимаю. Если Адам жив-здоров и вернется, я все равно не стану отнимать у детей отца.
- Вот и я о том же, - тихо сказала мать, - тут обсуждать нечего. А что мы подарим Артемке? Я, например, свяжу ему свитерок, носочки, варежки, а ты?
- Не знаю… надо подумать. Слушай, а давай подарим ему моего любимого "Робинзона Крузо". Книжка цела?
- Цела. - Мать прошла к деревянному ларю у двери и скоро вынула оттуда большую книгу, обернутую поверх твердой обложки газетой 1925 года. Это была первая книга, которую Сашенька прочла не говорившей по-русски маме. Они читали весь первый класс.
- Ма, а мы ее тоже с помойки принесли? Я что-то не помню, - снимая пожелтевшую газету с книжной обложки, спросила Саша. - Ой, какая красивая! Какой Робинзон на обложке красавец! И козьи шкуры на нем. И ружье за плечами, и островерхая шапка! Неужели с помойки?
- Нет, это была первая и единственная книжка, которую я купила тебе сама, - светло улыбаясь, проговорила Анна Карповна. - Мы ведь тогда с тобой приехали в Москву, как на необитаемый остров высадились. Вот я увидела на лотке эту книжку и не смогла устоять, хорошо, книги тогда были дешевые.
- Они и сейчас недорогие. А иллюстрации в ней цветные - прелесть! Отличный подарок: любимая книжка крестной матери крестному сыну.
- А ты так и подпиши Теме, - предложила Анна Карповна. - Память будет хорошая, да и книга важная, как говорится, на все времена. А Тема уже вывески читает. Вот пусть и начинает читать эту книжку, пусть учит меня русской грамоте. Думаю, это ему понравится, он любит руководить.
- Хорошо придумала, ма, молодец! Ты учишь его украинскому, а он будет учить тебя русскому. Кстати, как он по-украински?
- Отлично! Как мы с тобой. У него абсолютный музыкальный слух, он и по-армянски говорит так, что от зубов отскакивает, и песни армянские поет с отцом. Молодец Карен! Если бы не он, Надя бы точно испортила парнишку.
С тех пор как вернулась с войны Александра и они стали говорить дома по-русски, Анна Карповна еще больше замкнулась на людях, слово боялась проронить - вдруг выскочит русское, да еще с ее безупречным произношением.
XII
После возвращения из Семеновки весь мир для Александры словно подернулся пеплом, и дни потянулись один тоскливее другого. Закончилась большая часть ее жизни, наполненная и радостью встречи с Адамом, и горечью его утраты, и надеждой на то, что еще на этом свете, Бог даст, они все-таки опять воссоединятся, как предназначенные друг для друга половинки. Теперь стало окончательно ясно: не воссоединятся. Все окружающее: и дома, и люди, и деревья, - вдруг потеряло яркость своих подлинных красок, посерело и как бы слилось в один общий серый тон. Потом, через много лет, кто-то сказал Александре Александровне, что серое имеет триста с лишним оттенков. Она вспомнила о своих первых послевоенных годах, подумала: какое же тогда было для нее все "серое", какого оттенка? Нет, на этот вопрос она не смогла ответить. Видимо, только радостный человек способен различить триста оттенков серого, а безрадостному все они как один.
До войны, когда Александра училась в медицинском училище, ей случалось бывать на этой известной всей Москве улице с ее знаменитым на всю страну медицинским институтом. Тогда она взирала на центральное здание института с трепетом, а входивших в институт и выходивших из его дверей студентов и преподавателей почитала за высшие существа, сравняться с которыми для нее было почти невозможно. Она так и думала всегда: "почти". Этой игре в "почти" ее научила тренер по акробатике Матильда Ивановна. Она вдолбила Сашеньке, что "шанс есть почти всегда и ничего-ничего не значит". И вот еще и года не прошло после демобилизации, а она, Александра, уже в институте своя, пока еще не студентка, но зато после триумфа с награждением высшим орденом государства настоящая местная знаменитость: все с ней здороваются, улыбаются ей по-свойски, а скоро, не сегодня-завтра, она сразу станет третьекурсницей.
Александра уверенно открыла тяжелую парадную дверь института и вошла в прохладный высокий и просторный вестибюль, где пожилая уборщица протирала шваброй с мокрой тряпкой темно-серый гранитный пол.
- Здравствуйте, тетя Дуся, - сказала Александра.
- Здравствуй, деточка, проходи по мокрому, ничего, я следом за тобой еще протру.
- Спасибо, тетя Дуся! - поклонилась уборщице Александра. Она всегда так делала: чем неприметнее и скромнее был перед ней человек, тем с большим радушием и почтением она ему кланялась. Наверное, так получалось оттого, что она всегда помнила и свою маму дворничиху, и купленное ей от школы пальто на вате, лиловое с искрой, которое она утопила в Яузе. Она на всю жизнь запомнила, как поплыло по реке то пальто лиловым пятном, широко раскинув рукава, тяжелея с каждой секундой, напитываясь водой и погружаясь в воду.
Жена Папикова, "старая" Наташа, и он сам встретили Александру с радостью.
- Не нашла? - без обиняков спросил Александр Суренович.
- Не нашла, - скупо ответила Александра. Хотела рассказать все в подробностях, да прикусила язык, вспомнив мамин совет: "Не нашла - и все". Хотя Папиков и его Наташа, конечно, не Надя, но молчание - золото, с этим не поспоришь.
- Мы без тебя скучаем, как брошенные, - сказала Наташа, когда Папиков вышел из кабинета. - Он из Питера, я из Ставрополя, а в Москве у нас нет никого кроме тебя.
- Спасибо, - польщенно улыбнулась Александра. - Ой, у меня предложение: сегодня у моего крестного сына день рождения, пять лет. Я вас приглашаю. И с моей мамой познакомитесь, я ей и про тебя, и про Александра Суреновича все уши прожужжала.
- Честно? Я с удовольствием. Чем сразу после работы тащиться в общагу… Там еще ремонт не кончился - пыль, грязь… А свое жилье нам обещают к ноябрьским, Иван Иванович обещает. Я с удовольствием. А Сашу уговорим?
- Уговорим, - уверенно пообещала Александра.
Но уговаривать Папикова не пришлось. Узнав, что на празднике у незнакомых ему людей будет и Ираклий Соломонович, он согласился сразу.
- Только за подарком зайдем в какой-нибудь магазинчик, если, конечно, там есть что-нибудь кроме голых полок.
Им повезло. В магазине "Музыкальные товары" продавался один-единственный пионерский барабан на ремне. Его они и купили и еще две барабанные палочки. Упаковывать барабан продавщице было не во что, и Папиков взял его под мышку, благо барабанчик был небольшой, ярко-красный, вкусно пахнущий туго натянутой белой кожей.