"Если поезда не остановятся, то с Катей все будет хорошо", – загадал Георгий. И они не остановились, просвистели в разные стороны, вдруг вернув ему, оглушенному, тишину и жизнь во всей прелести, со всеми красками южной ночи, с зеркальным блеском застывшего в безветрии моря. Он так обрадовался свободе! Вздохнул всей грудью – до боли – и побежал, подпрыгивая, как мальчишка, к морю по тропинке среди сухих кустов вереска, усыпанных белеющими в ночи улитками. Побежал к крытым толем кособоким домишкам самовольщиков, к ее ладному домику с веселой цинковой трубой.
А вот и Лермонтова, 25, берег моря.
"Все спят. Но почему? Они-то пусть, но почему спит Катя?" Георгий остановился перевести дыхание у мусорной кучи, которая насыпалась здесь навалом, в виде Большого Кавказского хребта, и показалась ему прекрасной! Он смотрел на ее хижину, не отрывая глаз, и думал, что надо бы подойти к ней со стороны моря, со стороны окошка и… постучаться… тихо-тихо. Едва он на это решился и сделал свой первый шаг, как дверь хижины отворилась и на порог вышла Катя с помойным ведром в руке. Увидев, что кто-то стоит у мусорки, она замешкалась, а потом решительно двинулась к незнакомцу, чуть перегибаясь в талии под тяжестью полного ведра. Она была все в том же бумазейном, плохо запахнутом на высокой груди халатике, в чувяках на босу ногу.
– Вы кого ищете? – спросила Катя миролюбиво своим певучим, нежным голосом, подходя к куче, выплескивая из ведра и все еще не узнавая Георгия.
– Вас…
– Меня? – переспросила она холодно. – Ошиблись адресом. – И тут вгляделась и узнала Георгия. – Господи! Долго будете жить!
– Почему?
– Так. Примета есть. – Катя машинально запахнула на груди халатик.
Полная золотая луна ровно горела в синем небе уже не над горой, как в тот час, когда они расстались с Али, а где-то над портом, у маяка, полосующего белым лучом светлое море. На крышах кособоких домишек серебрился толь, а цинковая труба на Катином домике была похожа на трубу перископа, вынырнувшую из житейского океана.
Катя хотела поблагодарить его за то, что устроил Сережу в детский сад, но почувствовала, что если она это скажет, то все испортит, все пойдет по-другому. Она видела, что он сильно пьян, но это не отвращало ее, а побуждало к жалости – ей так хотелось приласкать, приголубить его, будто маленького. Она обрадовалась, увидев, что штаны у Георгия в известке, щека в мазуте, и, как-то получилось само собой, взяла его за руку:
– Пойдемте, вам нужно вычистить брюки, куда в таком виде!
Он подчинился ей с восторгом, какого не испытывал уже много лет, не отпустил ее руки, держал крепко, как держат, наверное, руку еще незнакомого поводыря, и шел за ней незрячий до самой хижины. Едва перешагнули порог и Катя поставила ведро, чтобы притянуть дверь, Георгий обнял ее, ожидая со страхом, что будет… и она прижалась к нему покорно, нежно податливым под халатом, свободным от прочей одежды телом.
В каморке было полутемно, прикрученная пятилинейная керосиновая лампа бросала желтый кружок на покрытый цветастой клеенкой стол: у Кати еще не было электричества – не сразу Москва строилась. В деревянной кроватке спал Сережа, вытянув одну и прижав к подбородку другую ногу: бежал куда-то изо всех сил. Глянцевито поблескивало выходившее к морю оконце. Катя жадно задула лампу, и мир погрузился в мучительную, прекрасную тьму.
А ветерок ласково дул в окошко с крохотной форточкой, а полуоткрытая дверь, чуть поскрипывая, скребла по песку, а по насыпи все гремели поезда, а от мусорной кучи остро пахло ржавой селедкой…
– Господи, откуда ты взялся! Господи, за что мне такое счастье! – бормотала она, теряя от сладости волю, и эти ее слова удесятеряли его силы.
Еще никогда в жизни ему не было так хорошо, он и не знал, что это бывает так слиянно, так пронзительно и чисто. Ему было так хорошо, так сладостно-жутко, что хмель выветрился из головы, во всяком случае так ему показалось, когда он лежал притихший и потрясенный на жесткой старой кровати, где вместо сетки были подложены доски, другой у Кати не было – не сразу Москва строилась.
Он лежал не шелохнувшись, боясь дышать, боясь спугнуть свою нечаянную радость. Скоро он различил привыкшими к темноте глазами, что с потолка смотрят на него официальные лица, карикатурные рожи империалистов, столбцы политической хроники, подвалы и полуподвалы статей на внутренние темы, – словом, весь еще недавний мир в его газетной интерпретации. Когда он строил свой дачный домик, то поступил точно так же: сначала оклеил потолок газетами, а уж потом белой бумагой.
– Теперь ты меня бросишь? – тихо сказала Катя.
– Конечно, еще бы! – радостно ответил Георгий, и они засмеялись облегчающим душу смехом, как смеются совсем маленькие дети – неостановимо, весело.
– От меня сильно воняет водкой?
– Ничего, когда любишь – не воняет, – шепнула она в ответ и прижалась лицом к его плечу, и он почувствовал на своем плече ее горячие слезы.
– Ты меня любишь? – В его дрогнувшем голосе прозвучало недоверие.
– Давно. С того дня, как увидела, когда приходила страховать. – Она сказала это так буднично, так просто, что Георгий поверил, хотя и пробормотал по инерции:
– Не может быть.
– Может.
Он нежно поцеловал ее в шею, в душистые русые волосы, пахнущие молоком – не из пакета, а натуральным, цельным, живым молоком его детства.
– Тебя во сколько разбудить? – спросила она часа через два, чувствуя, как тяжелеет, наливается сном его рука у нее на груди.
– Не имеет значения, – пробормотал он и тут же добавил безо всякой внешней связи: – Ну, ты по-ни-ма-ешь…
Она понимала, она все понимала… Катя вспомнила его огромную, заставленную дорогими вещами квартиру, поразившую ее нежилым видом, прозрачную пленку на мягкой мебели, которую заметила краем глаза, проходя мимо гостиной, да и на том кресле в его кабинете, где она сидела, тоже ведь была пленка, сейчас она это припомнила точно – иначе бы постеснялась сесть в своей сырой от утреннего тумана кроличьей шубке. Она вспомнила даже то, как, вставая, отерла варежкой капли воды с этой мертвенной пленки, вспомнила золотистый узор обивки почти музейного кресла с гнутыми ножками – она таких и не видела прежде. Помнила до мельчайших подробностей все, что хоть как-то было связано с Георгием, и сейчас, рядом с ним, ей было приятно вспомнить, что, несмотря на дороговизну обстановки и чистоту, не было в его квартире уюта, не было тепла семейной жизни, не было – это она отметила сразу, не глазами, а скорее сердцем, зорким сердцем одинокой женщины, еще молодой, еще надеющейся на чудо, на свою долю в этом суматошном мире, где все идет наперекосяк и навыворот, где слишком часто "Господь Бог дает штаны тому, у кого уже нет зада". Она вычитала эту французскую пословицу еще в те давние времена, когда училась в интернате-десятилетке, в те незапамятные времена, когда все было по-другому – вся ее жизнь.
Георгий спал тихо, словно ребенок. Катя подумала, что надо бы вычистить его штаны; неслышно поднялась с постели, надела халатик, нащупала на привычном месте платяную щетку и вышла за порог хибарки.
Какая это, оказывается, прелесть – чистить при лунном свете выпачканные известкой, пропыленные насквозь брюки! Она вдыхала отлетающую пыль с удовольствием и думала обо всем сразу – о прошлом, о настоящем, о будущем…
Брезжил рассвет, на столе отсвечивало в смутном воздухе стекло погашенной керосиновой лампы. Катя стояла обнаженная у кроватки сына и ощупывала его постельку. Заметив, что Георгий открыл глаза, она быстро накинула на себя халатик, повернувшись спиной к кровати; от смущения не попадая в петли, застегнула его на все пуговицы.
Чувствуя, как жутко разит от него перегаром, стараясь говорить в сторону, Георгий спросил:
– Сколько сейчас?
– Половина пятого, вот ваши часы, на столе. – Катя пододвинула к нему по клеенке его наручные часы с широким металлическим браслетом.
Георгий отметил, что она сказала "ваши часы", а не "твои". "Хочет подчеркнуть, что я не имею перед ней никаких обязательств. Гордая", – подумал Георгий, радуясь Катиной мудрости. В какой-то степени эта мелочь и решила дальнейшую судьбу их отношений. Катя ясно дала понять, что не претендует на него, не навязывается в подруги, и это устраивало Георгия. Его привыкшая к несвободе душа боялась радостей вольного риска, неизвестности новых отношений.
Голова у Георгия была ясная, он чувствовал, что каким-то непостижимым образом кровь его очистилась от алкоголя, и, если бы не запах перегара, он бы и не вспомнил о вчерашней пьянке, – казалось, что это было с ним очень давно, сто лет назад. А может, и не с ним, а может, и не было вовсе…
Катя пододвинула к нему стул с его одеждой и вышла из хибарки. Он мигом надел брюки, рубашку – и то и другое вычищенное, выглаженное. "Ну, это уже перебор – ушел в неглаженом, пришел со стрелками", – усмехнулся Георгий, но и перебор был ему по душе, радовал.
– Уже? – спросила она, возвратившись в комнатку. – Ой, там такая прелесть – на небе луна, и солнце вот-вот взойдет, а море в молоке – за метр ничего не видно. А вода тепла-ая – я ногой попробовала, как будто не май, а уже июль!
Георгий подошел к ней вплотную, притиснул к себе, отвернув лицо, стараясь не дышать на нее, вдруг предложил:
– Может, скупнемся?
– Можно, – радостно согласилась Катя, – сначала я отплыву, а потом вы, хорошо?
– Давай.
Катя выскользнула за дверь, предварительно взглянув, хорошо ли спит Сережа. Он спал как следует, основательно, чуть-чуть посапывая, сохраняя на нежном личике постоянное выражение важной и одному ему понятной мысли.
Георгий разделся в хибарке, подвернул трусы, чтобы они были похожи на плавки, пристально оглядел свое мускулистое белое тело – нет ли каких отметин – и шагнул из хибарки. Туман стоял сплошной стеной, и только по легкому шуму набегавшего прибоя было понятно, в какой стороне море.
– Сюда, – тихо сказала Катя. Голос ее прозвучал явственно, отчетливо.
Георгий пошел на голос и скоро наткнулся на Катин халатик, лежавший у самой кромки прибоя, на выступе небольшой скалы. Он ступил в воду. На море стоял полный штиль. Дно было трудное, Георгию приходилось балансировать на осклизлых и местами острых камнях.
– Тут камни, – сказала из белой глубины невидимая ему Катя, – осторожнее.
– Я осторожно.
Еще чуть-чуть, и он вошел в воду по пояс, окунулся, присев; вода обняла его за плечи – мягко, ласково. Он поплыл медленным бесшумным брассом, по-лягушечьи разводя ноги.
– Живу второй год на море, а купаюсь первый раз, – где-то совсем рядом сказала Катя.
Георгий набрал в рот солоновато-горькой морской воды, неслышно прополоскал зубы и выплюнул воду, надеясь, что теперь от него не будет так сильно отдавать перегаром.
– Вы где? – тихо спросила Катя.
– Здесь, – ответил он еще тише, с удовлетворением отмечая, что она в третий раз назвала его на "вы". – Я здесь! – повторил он громко. – А ты? – И гулко шлепнул ладонью по воде.
– А я здесь! – шлепнула она совсем рядом, и они рассмеялись, столкнувшись под водой.
Георгию захотелось поцеловать Катю; он окунулся с головой, чтобы еще раз прополоскать рот, прополоскав, вынырнул, вода зашла в больной зуб, остро кольнуло в нерв – полгода собирается к зубному. А Катя успела пропасть в плотном тумане, исчезнуть – не видно ее, не слышно, сплошной туман, настоящее белое безмолвие, только теплое, а не ледяное, как у Джека Лондона.
– Где берег? – спросил Георгий.
– Не знаю, – отвечала она издалека – и когда только успела отплыть!
– А как мы узнаем?
– Не знаю.
– А я знаю. Надо ждать, когда взойдет солнце, оно же взойдет сегодня?!
– Еще бы! Должно взойти! Поплыли! – крикнула Катя издалека и замахала шлепающими саженками, стремительно от него удаляясь.
Георгий нырнул измерить глубину, но не достал дна. Он нырнул еще раз, широко раскрыв глаза, но ничего не увидел под водой – темень стояла слепая. Как и многие коренные жители города, плавал Георгий плохо, хотя и вырос на море. Оглушенный залившейся в уши водой, ослепленный подводной теменью, он вынырнул с испугом, с радостью, что есть другой, светлый мир, пусть белый, но полный воздуха и света. Кати нигде не было слышно. Георгию хотелось позвать ее, но он стеснялся. Лег на спину, замер, чутко прислушиваясь, – тишина стояла такая плотная, что сквозь нее не пробивался ни один, даже самый маленький звук. Георгию стало не по себе, он уже открыл было рот, чтобы окликнуть Катю, и тут она вынырнула прямо у него из-под руки – с плеском, с шумом лопнувшей вокруг нее воды, выскочила высоко, как русалка, обнажив плечи и грудь. Захохотав, они обнялись и, целуясь, пошли ко дну, долго опускались в черной воде, насколько хватило духу, а потом вынырнули, схватили воздуху и снова… и так несколько раз. Георгий чувствовал, что у него ушла на эту игру вся энергия, что ноги его тяжелеют, дыхание сбилось, что надо бы взмолиться, но это было выше его сил, взмолиться он не мог. А Катя все влекла его вниз – неутомимо, страстно, весело, пока он не хлебнул воды и не закашлялся.
– Ой, дай-ка я постучу. – И она ударила его крепеньким кулачком по спине. – Когда не в то горло попадает – надо по спине!
– Слушай, а где же берег? – спросил Георгий, откашлявшись, стараясь не показывать сбившегося дыхания, усталости.
– Наверное, там, – Катя показала блеснувшей от воды рукою в туман, – или там! – ткнула в противоположную сторону. – А, поплыли, какая разница! – Она опять зашлепала от него вразмашку и мгновенно пропала из виду.
Он еще раз измерил дно, не достал его, испугался, крикнул:
– Катя!
Ответа не было.
– Катя, не дури!
Туман обхватил его плотным молчаливым кольцом; казалось, весь мир был изолирован наглухо, не докричишься, не дозовешься.
И ему стало страшно.
– Катя, не дурите, где вы?
Ответа не было. Эта игра ему не нравилась, было в ней что-то зловещее – непонятно, как далеко до берега, где берег, хватит ли у него сил дотянуть? Откуда взойдет солнце и где оно блуждает так долго?! Он чувствовал, что ноги его все тяжелеют и тяжелеют, неудержимо тянут ко дну. "Неужели вот так нелепо суждено погибнуть?! Ах, Катя, Катя!" Он уже ненавидел ее.
– Катя! – крикнул он отчаянно громко.
– Ку-ку! Испугались? Да что мне сделается, я в воде не хуже рыбы!
Как он мог ей сознаться, что испугался не за нее, а за себя? Как он мог попросить у нее помощи?
– Солнце! – ликующе крикнула Катя.
И тут он увидел розовый просвет в белом тумане, как будто далекий уголек, брошенный щедрой рукою творца. Туман разваливался на куски, словно тонул в воде, появились чистые прогалины, вот он уже стал смутно различать плывущую к нему Катю. Но самое главное – берег-то, оказывается, был совсем недалеко от Георгия, буквально метрах в двадцати пяти; он понял, что вполне дотянет.
– До чего хорошо-то, господи! – звонко крикнула Катя.
– Замечательно! – счастливый оттого, что не утонул, что уже близок к спасению, воскликнул в ответ ей Георгий и нырнул в сторону берега, изо всех сил работая под водой руками и ногами.
Спрятавшись за скалой, Георгий хорошенько выжал трусы.
Море быстро очищалось от тумана, солнце уже сияло на горизонте огромным малиновым пятном, белая луна стояла над портом, а маяк все полосовал воду бледными пучками прожекторов.
Надев трусы, Георгий перебежал от скалы к хибарке, вошел в нее. Сережа все еще спал, крепко сжав кулачки, сохраняя на своем личике выражение все той же, недоступной взрослому пониманию, важной мысли. Тихонько постучалась в дверь Катя:
– Можно?
– Ага. – Георгий успел надеть брюки, рубашку и зашнуровывал туфли. – Входи, входи.
Катя взяла с крючка полотенце, вытерла мокрое лицо, волосы, улыбнулась, шепнула ему радостно, доверчиво:
– Хорошо искупались, а?
– Замечательно. Так я пойду?
Катя пожала плечами, халатик прилип к мокрому телу, и было видно, что она под халатиком нагая – как и была в море. У Георгия закружилась голова – от пережитого страха, от усталости, от доступности Кати.
– Так я пойду? – повторил он глухо, подавляя в себе желание взять Катю на руки и отнести в постель.
– Ага, – сказала она прерывисто, волнуясь не меньше его и кося от волнения карими блестящими глазами.
Он заметил этот ее косящий взгляд и вспомнил, что когда-то где-то читал: косящие женщины отличаются необыкновенной страстностью, самоотверженностью и преданны в любви. Кажется, это наблюдение подходило к Кате как нельзя лучше. Георгий подумал, что толстовская Катюша Маслова тоже слегка косила и это придавало ей особую прелесть.
– Ваши часы, – сказала Катя, – забыли.
Он взял со стола часы, надел на руку, машинально взглянул на циферблат, – оказывается, всего пять утра, оказывается, они пробыли в море меньше получаса, а ему почудилось – целую вечность. Ходу до его дома двадцать минут, можно еще доспать или, во всяком случае, притвориться спящим, ключи, слава аллаху, у него с собой. Георгий пощупал в кармане брюк – ключи были на месте. Он неловко чмокнул Катю в щеку и вышагнул за дверь хибарки.
Поднявшись на насыпь у мукомольного заводика, перейдя железнодорожное полотно и взглянув на город в утренней дымке, Георгий с тоской подумал о том, как ему войти туда? Но вспомнил свою радость, и его испуг показался игрушечно-нелепым, не стоящим выеденного яйца. Тень от него ложилась через всю улицу, переламывалась на домах и деревьях, и он вдруг почувствовал себя Гулливером в стране лилипутов и зашагал смело, весело, беспечно насвистывая "Мурку", ту самую блатную "Мурку", что, бывало, насвистывал в отрочестве, когда пыжился прослыть рыцарем улицы, когда вместе с другими ребятами таскал черную формовочную землю с завода и отливал в ней кастеты, к счастью, так и не употребив ни разу ни один из них в дело.
Поднявшись по асфальтированному взгорку на окрещенную им улицу Лермонтова, Георгий остановился у Клуба рыбаков. Внимательно оглядел его обкрошившиеся ступени с вылезшей проволокой арматуры, давно не беленные колонны, – когда-то этот клуб был лучшим в городе, а теперь рыбацкое дело пошло на убыль, и он обветшал. Да и появилось много других кинотеатров, клубов, построенных из стекла и бетона, просторных, оклеенных внутри красивым пластиком, увешанных чеканкой, с интерьерами, стилизованными то под горскую саклю, то под старинный портовый кабачок, с деревянными скамьями из широких, темных от морилки цельных досок, с внутренними фонтанчиками, с цветными витражами или искусной подсветкой по стенам. Словом, теперь Клуб рыбаков, что называется, не пляшет. А ведь как плясал когда-то! Какие здесь бывали танцы или, как их именовали официально, "вечера отдыха". По тем временам это был лучший танцевальный зал города, и попасть сюда стоило больших трудов. На здешних танцах Георгий был свой человек. Здесь он и получил свой первый слепой удар судьбы, первое предостережение о бессмысленных превратностях жизни.