– Не обманет, я в машинах разбираюсь. Не первую беру, – возразил Валерка.
Как позже выяснилось, все-таки обманул. Через две недели капот и крыша 'Форда' побледнели и стали седыми. Видимо, перед продажей турок натер машину специальным полиролем с цветным пигментом, но на южном альпийском солнце пигмент выгорел. Впрочем, этот чисто косметический дефект был у 'Форда' единственным недостатком.
Через месяц Валерка с Татьяной сняли небольшую двухкомнатную квартиру в городе, и Николай помог им переехать – затащил на второй этаж старый холодильник, который Валерка получил бесплатно от какого-то немца.
После этого Валерка с Николаем встречались примерно раз в месяц, и причиной всегда служила Валеркина новая большая покупка. Он купил: телевизор 'Сони' с экраном 72 см, видеокамеру 'Панасоник', видеомагнитофон 'JVC', в который подходили не только большие кассеты, но и маленькие, от видеокамеры, мини-стереокомплекс (снова JVC, нефирменных вещей, какими переполнены немецкие магазины, Валерка не признавал) и, наконец, подержанное пианино для жены. Затаскивать пианино Валерка Николая не позвал. Бегать с пианино по этажам – удовольствие небольшое, но Николай немного расстроился – дружба их потихоньку заканчивалась.
Следующий Валеркин визит с покупками связан не был. Начальник его цеха отмечал пятидесятилетие и, видимо для экзотики, пригласил и Валерку. Впечатления от немецкой гулянки переполняли его и требовали выхода.
– Знаешь, – рассказывал он Николаю, – там был баллон с каким-то газом. Если его вдохнуть, а потом что-нибудь говорить, голос становится тонким и дрожащим, как в мультфильме! – Валерка засмеялся и попытался изобразить, как это было.
– Форд продавать не хочешь? – сменил тему Николай.
– Пытался уже, но больше тысячи за него никто не дает. У меня, оказывается, старый вариант. У нового передние поворотники на крылья заходят, а у моего – нет. Такая мелочь, а как увидят – носы воротят. Я и в газету объявление давал, и в Мюнхен на базар ездил – кайн шанс. Заходил в автохаус – там у меня его за три тысячи берут, если я у них новый куплю. Но столько налички у меня нет, а кредит ни один банк не дает из-за азилянтских документов. Я решил – пока поезжу на старом, а как дадут вид на жительство, тут же пойду в автохаус и куплю новый. Представляешь – купил за две с половиной, год ездил и за три продал! Здорово!
Николай подумал, что так быстро немцы еще никому вида на жительство не давали, но вслух сказал:
– Здорово.
После этого Валерка не появлялся около полугода. Николай звонил ему пару раз, но Валерка разговаривал неохотно, отвечал односложно, в гости не приглашал, и Николай решил не навязываться.
Появился Валерка внезапно, без предупреждающего телефонного звонка. Взгляд колючий, на губах – кривая злая усмешка.
– Привет, – удивленно сказал Николай, – а я про тебя и думать забыл. Где пропадал? Что новенького?
– Выгоняют нас. Адвоката нанимал – не помогло. Два суда проиграл. Дали четырнадцать дней, чтобы покинуть Германию. А я никуда не поеду. В аэропорт привезут – паспорт порву. Без паспорта они не имеют права меня высылать. – Валерка перевел дух. – Слушай, а поехали вместе. Коммунисты теперь не у власти. Развернемся! У меня старший брат – главный инженер в колхозе. Он нас поддержит. Чего ты здесь забыл? Ну их к черту, всех этих немцев! Поехали.
– Да знаешь, я уж как-нибудь здесь… – разговор стал Николаю неприятен. Валерка это заметил.
– Не хочешь? Ну, как хочешь. Я пойду. Будь здоров, не кашляй.
Это была их последняя встреча.
С Николаем я случайно столкнулся на вокзале. Выглядел он странно: длинные сальные волосы, месяца два назад выкрашенные в желтый цвет, кожаная куртка с бахромой на рукавах – в таких обычно ездят на 'Харлеях', старые штаны советского покроя и кроссовки, давно забывшие свои цвет и форму.
– Здорово! – обрадовался я. – Сто лет тебя не видал. Рассказывай, как живешь, где работаешь.
– Работаю все там же, на монтаже. Мотаемся – то в Австрию, то в Гамбург. Но это не важно, – он оживился. – Я тут новый исторический роман заканчиваю…
Пару лет назад я имел неосторожность заглянуть в один из Николаевых романов и сразу вспомнил фразу Войновича: 'Чтобы узнать, что щи протухли не обязательно съесть всю кастрюлю'. Дело даже не в том, что он любил использовать слова вроде 'кафтан' или 'картуз', но при этом путал 'подрясник' с 'подгузником'. Самым ужасным было то, что эти романы – убогое подражание старой коммунистической тухлятине в стиле Георгия Маркова. Я поспешил сменить тему.
– Что новенького у Валерки?
– Так его уж года полтора, как депортировали. Полиция приехала в девять вечера, дала десять минут на сборы, и увезли. Он успел только позвонить знакомому аусзидлеру и отдать ему ключи от квартиры и машины. Аусзидлер запихал Валеркино добро в 'Форд', уместилось всё, кроме пианино. Хороший был 'Форд', вместительный. Он потом долго стоял во дворе аусзидлеровского хайма. Где-то через полгода приезжал Валеркин брат и уехал на нем в Россию. Доехал или нет – не знаю. Говорят, опасно сейчас. Бандиты и в Польше, и в Белоруссии, и у нас.
Русский человек Николай – проживет еще двадцать лет в Германии, но все равно про Россию будет говорить: 'у нас'.
– А ты что здесь делаешь? – спросил Николай, заметив, что я его уже почти не слушаю.
– Да у меня сегодня с утра жена с дочкой в Мюнхен уехали, по магазинам. Купили что-то тяжелое, позвонили, чтобы я их встретил
Николай внезапно напрягся, в глазах появилась неуверенность. Ну вот, вечно я со своим языком, ляпну и не подумаю. Знал же прекрасно, что жена Николая не захотела приехать в Германию, а он по каким-то причинам отказался вернуться. Мне стало неловко.
– Извини, мне пора, – сказал я ему и побежал на шестой путь, встречать своих родных.
5
Единственная неприятная мысль омрачала мою безмятежную жизнь в 'Шахтере' – деньги. Сашка Иванов любил поговорки на эту тему. Например: ' Кошелек – не мешок с картошкой – чем тяжелее, тем приятней его носить' или 'Самая лучшая рыба – это колбаса, а самая лучшая колбаса – это чулок с деньгами'. Но прошу не судить поспешно о нем только по его поговоркам. Как говорил тот же Сашка, 'человек как граненый стакан – мы видим те грани, которые повернуты к нам, и понятия не имеем, что внутри'.
Когда кошелек у меня отощал настолько, что его стало неприятно брать в руки (позже я узнал, что такая болезнь потери веса, кажется, называется булимией), я оплатил гостиницу на 10 дней вперед, купил буханку хлеба, огромного морского окуня горячего копчения и задумался – как жить дальше.
Среди вновь приобретенных знакомых был у меня сотрудник областной мурманской газеты, зарабатывающий на жизнь статьями о социалистическом соревновании и очерками о штурманах дальнего плавания. Мне он пытался вдолбить два важных понятия. Первое: траулер – не корабль, а судно. Кораблями имеют право называться только военные суда. Я с ним соглашался, но, как человек сухопутный и гражданский, продолжал (и продолжаю) называть кораблем любую плоскодонку.
– Если плавает, значит, корабль, – объяснял я своё упрямо.
– Плавает говно, корабль ходит! – возмущался сотрудник.
Второе его фундаментальное утверждение: Лион Фейхтвангер – великий писатель. С этим я не мог согласиться тогда и ничего не могу добавить сейчас. Разных там генрихов маннов, ремарков и прочая читать невозможно было уже двадцать лет назад, а сейчас время изменилось еще больше не в их пользу. Впрочем, возможно, я и здесь неправ, поскольку за прошедшие годы так и не попытался еще раз перечитать Фейхтвангера и освежить впечатления.
Мой план поправит материальное положение был предельно прост – я передаю сотруднику газеты свои 'стихи последних лет', их публикуют, я получаю гонорар. К сожалению, в плане удалась только самая первая часть – тетрадочку со стихами он у меня взял и обещал передать человеку, отвечающему за поэзию. Три дня я с нетерпением ждал ответа. Буханку и окуня незаметно съел и потихоньку начал голодать. К моменту очередного появления сотрудника в 'Шахтере' я не ел уже около суток. Видимо, подготавливая меня к неприятной новости, он предложил мне прогуляться.
– Может, лучше в кафе зайдем, ты мне пожрать купишь? Со вчерашнего дня ничего не ел, – признался я.
Мы зашли, и он купил себе салат микроскопического размера, а мне – треску по-польски, пирожное и компот. Я начал есть и вдруг заметил, что в благодарность за еду, я смотрю на него, как на меня смотрели мои собаки. В смущении я упер взгляд в тарелку.
– Знаешь, – говорил сотрудник, – тот, кто твои стихи прочитал, просил передать, что неплохо, но не оригинально, нет изюминки. Сказал, чтобы ты не бросал писать, со временем будет намного лучше.
– Неважно, – ответил я. – Спасибо за еду. Завтра пойду вагоны разгружать и расплачусь с тобой.
– Не обязательно, – великодушно ответил он.
Сейчас, более двадцати пяти лет спустя, я ужасно рад, что весь тот позор не был опубликован, а тогда, конечно, расстроился. Это был удар не только по моим надеждам, но и по самолюбию. Впрочем, совет знающего человека я тогда понял правильно – попытки писать стихи прекратил раз навсегда и окончательно. Чтобы вы могли представить, что там было, в тетрадке, приведу один пример – фрагмент сатирического антиалкогольного стихотворения:
Мурманские жители
Выпить все любители.
…
Будут в вытрезвителе
Наши представители.
Кстати, стихотворение это я в тетрадку не включил, считая, что оно – 'непроходняк'. А теперь представьте лирические стихи 'под Есенина' на таком же художественном уровне.
6
Итак, поэтом быть не получилось, пришлось переквалифицироваться в грузчики.
На следующий день, в семь утра, я уже стоял в толпе 'бичей', ждущих 'разнарядки' на товарном вокзале. Полчаса спустя, пережив несколько весьма бурных моментов, мне удалось прибиться к компании из трех опытных грузчиков и получить вагон с помидорами. В общем-то, это была удача: во-первых, помидорами можно немного заглушить голод, а во-вторых, ящики с помидорами легче мешков с мукой. Последний пункт через десять минут пришлось скоррегировать – от мешков с мукой заноз меньше.
Часов в двенадцать один из мужиков набрал сумку отборных помидор и незаметно исчез. Двое других продолжали, не спеша, равнодушно таскать колющие занозами ящики. Минут через двадцать исчезнувший появился. Без помидор, но с четырьмя бутылками портвейна. Мы объявили обеденный перерыв и портвейн тут же выпили. На закуску были помидоры. Однообразно, зато полвагона. К концу дня у меня болели руки от ящиков, желудок – от помидор и голова – от портвейна.
Наградой за всё были шесть рублей, дававшие возможность следующие два дня прожить относительно сытно.
Шлепать пешком до 'Шахтера' сил не осталось. Я запрыгнул в подошедший троллейбус и встал на заднюю площадку, в уголок. Завтра нужно будет начинать искать постоянную работу. Разгрузкой вагонов не проживешь. Отчалить матросом в загранку тоже не получается – сначала нужно два года в прибрежных водах плавать, доверие зарабатывать. А чистить все это время рыбу на траулере – похуже вагонов. Кроме того, чтобы устроиться на траулер, нужна 'справка от дурака' с места постоянного проживания. Меня от этого места в настоящий момент отделяло около двух тысяч километров. Я устало прислонился лбом к заднему стеклу. За окном шикарный длинноносый 'Форд-Капри' с иностранными номерами делал неудачные попытки обогнать наш троллейбус. Парень в светлом клетчатом пиджаке с широкими лацканами и с прической, как у Роберта Планта, вытягивал шею, пытаясь поймать момент, когда не будет встречных машин. Наконец, решился, дал газ, и Форд, слегка присев на задние колеса, быстро ушел вперед.
'Живут же люди! – подумал я. – Красивый автомобиль, модная одежда. Месяц на Востоке, неделя на Западе. Ноу проблем! А у меня? В ладонях занозы, в голове опилки…
Чего это я вдруг так расплакался? В кармане лежат шесть рублей. Сейчас приеду и куплю поесть. Сначала салат из редиски, про который матрос Володька говорит, 'от него рык похож на пук', затем – бифштекс с яйцом и картошкой на гарнир, на сладкое – заварное пирожное, политое сахарной глазурью, и с масляным кремом внутри… Нет, два заварных пирожных и два стакана чаю. А завтра найду постоянную работу. Мы не в странах капитала, безработицы у нас нет.
– Ваш билетик, – передо мной стояла женщина в потертом синем плаще. 'Контролеры, контролеры', – писал классик. У меня задрожали колени – билета не было. В голове за долю секунды проигрался сценарий катастрофы: последние деньги уходят на штраф за безбилетный проезд, мне не на что купить еду – завтра не будет сил на разгрузку вагонов. Как жить дальше?
Я прикинул пути отступления. Контролерша ниже меня на голову, но в плечах даже пошире, и стояла она точно между мной и выходом из троллейбуса. Буду дергаться, ещё за хулиганство притянут. В отчаянии, не зная, что предпринять, я начал медленно шарить по карманам. Неожиданно пальцы наткнулись на скатанную в трубочку бумажку. Я достал ее и аккуратно расправил – это был старый, неизвестно, где купленный и пробитый троллейбусный абонемент.
– Вот, – я протянул абонемент контролерше.
Она недоверчиво взяла зашмыганную бумажку и внимательно проверила конфигурацию дырок от компостера. Дырки совпали, талон признан билетом. Мистика. Сейчас, четверть века спустя, я знаю, что иногда, когда зигзаги судьбы заведут меня в тупик, и кажется, что выхода уже нет, вдруг неизвестно откуда всплывет какая-нибудь мелочь, вроде этой бумажки в кармане. Проблема решена не будет, но появится возможность двигаться дальше. Словно неведомая сила покажет мне свет в конце туннеля и скажет: ' Никто тебя туда не понесет и даже не поведет. Иди сам.' И я иду.
Форд 'Эскорт'
Впервые Алексей почувствовал себя бизнесменом в седьмом классе – загнал однокласснику за десять рублей самодельный средневолновый 'радиохулиганский' передатчик на лампе 6ПЗС. Повторить успех не удалось – милиция 'усилила меры по борьбе…', троих заловила и оштрафовала, а остальных напугала. Но вирус частного предпринимательства уже успел поразить бедного Лёшу прямо в сердце. Добавив немного к имеющейся десятке, он купил восемь динамиков (четыре овальных 1ГД4ОР и четыре круглых 3ГД28), сколотил из тонкостенных дощечек четыре ящика, покрасил их морилкой и вмонтировал динамики. Получились четыре неплохих колонки, которые легко ушли по пятнадцать рублей пара. На сей раз успех не радовал – делать корпуса колонок неожиданно оказалось намного сложнее, чем он ожидал (спасибо, отец помог), а мозоль от ножовки на правой руке заставила вспомнить подпись к картине, висевшей в фойе кинотеатра 'Комсомолец' – 'Мы пойдем другим путем'.
Пара недель размышлений привела Лешку к замечательному результату: не делать и продавать, а покупать и перепродавать. В восьмом классе Алексей успешно работал по двум направлениям – жевательная резинка для малышей и книги для взрослых. В девятом ассортимент расширился блоками импортных сигарет и дисками рок-музыки, а в десятом – джинсами 'Ли' и недавно появившимися престижными двухкассетниками 'Шарп'.
Лешкины родители отлично понимали значение слова 'фарцовщик'. Но у Леши были свои аргументы – он хорошо учится, не курит, не имеет приводов в милицию. А то, что он иногда помогает знакомым 'достать' дефицит – так в этом ничего ужасного нет.
Зарождавшееся за океаном движение яппи каким-то фантастическим образом проникло в Советский Союз и зацепило российский областной центр. Алексей был не первым, но одним из немногих, кто не желал мотать сальными волосами над гитарой и гнусаво тянуть 'Ай лав ю'. Он хотел иметь деньги, жить красиво и согласен был для этого немного подсуетиться. У родителей, привыкших думать, что работать – хорошо, а торговать – плохо, потому, что торговля – не работа, а сплошной обман, Лешкины наклонности вызывали законную тревогу.
– Уж лучше бы ты пил! – вырвалось однажды у матери. – 'Пьяниц кругом – пруд пруди, и ничего, живут. А таких деятелей посылают далеко и надолго', – очевидно, думала она в этот момент.
В конце концов, после долгих раздумий и сомнений, на семейном совете был разработан план спасения. Состоял он из единственного пункта – уговорить Лешу поступить в военное училище. Убеждать нужно было крайне осторожно и незаметно, чтобы не вызвать обратной реакции. К чести родителей, план удался полностью, и через полгода Лешка примерил новенькую форму курсанта военного училища.
Примерно тогда же я случайно познакомился и на короткое время подружился с молодым офицером, разъезжающим на только что купленной 'Пятерке' красивого темно-синего цвета 'Наташа'. От остальных моих знакомых, в основном, студентов, его выгодно отличало стабильное материальное положение. Причем, денег было так много, что через полгода вместо 'Жигулей' появилась черная 'Волга Газ 24'.
Родину защищал он на военном аэродроме в должности, которую по-граждански можно назвать начальником бензозаправки. На его удачу, в истребители МиГ-25 заливалось не только горючее, но и чистейший этиловый спирт, 'чтобы МиГ в полете не замерз'. И не двести грамм, а несколько сот литров. Так что, недолив литров в пять при заправке оставался незамеченным. Дальше всё просто: небольшая сеть по реализации 'остающегося' спирта – и 'Волгу' можно покупать каждый год.
К сожалению, я потерял его из виду еще до перестройки и не знаю, как отразились на судьбе предприимчивого 'спиртового миллионера' исторические повороты страны.
Алексей оттоптал пять лет военного училища, на следующий год, молоденьким лейтенантом, женился, еще через два его перевели в Восточную Германию, на интендантскую службу. Каким образом он добился этого, горячо желаемого, назначения – история умалчивает. Но должность и место давали возможность, наконец-то, применить уже много лет дремавший талант бизнесмена. Спокойно и неспеша, Алексей нашел немцев, желающих покупать с армейского склада, установил цены, возможные объемы поставок, ассортимент, – и система заработала. Через шесть лет он стал не просто капитаном Советских Войск, но и вполне состоятельным, по западным меркам, человеком. Около двухсот тысяч марок лежали в банке как резерв и, примерно, в десять раз большая сумма 'работала'. Идиллия закончилась не по его вине. Союз начал разваливаться, а Германия, наоборот, объединяться. В образовавшемся хаосе воровать взялись даже глупые и ленивые. Стройная, несколько лет создаваемая Алексеем система, рухнула. Старшие офицеры, получившие замечательную возможность украсть один раз, но очень много, своего шанса, конечно, не упустили. Я не знаю, правда, почему, но при этом они еще захотели Алексея под трибунал отдать. В последний момент Алексей успел-таки бежать в Западную Германию и попросил там политического убежища. Из денег остались полторы тысячи в кошельке и двести тысяч в банке, которые он рискнет перевести в другой банк лишь год спустя. Жена и сын в тот момент отдыхали в Союзе.