- Непобедимы те идеи, которым пришло время, - улыбнулся Егор.
- Хорошо сказал. - Настя опять неловко пнула пачку.
- Это не я сказал. Это сказал один британский сэр на букву "че".
- У всякой вещи есть свой звездный час. - Настя, наконец, кое-как наподдала пустой пачке, и та улетела на газон. - Цветы нарасхват восьмого марта и первого сентября, а яйца в лет идут на Пасху.
- Хватит умничать, - надула щеки Катенька. - Пойдемте лучше на тарзанке прыгнем или пива выпьем.
- Хорошая альтернатива, - оценил Тарарам.
- Николай Первый наказанным офицерам тоже предоставлял достойный выбор, - снова улыбнулся Егор. - Либо гауптвахта, либо слушать оперу Глинки.
- Прикалыветесь, умники…
4
- Надо жить полной, плещущей за край жизнью, - в глазах Тарарама прыгал бесенок, - жить на всю катушку, испытывать жизнь на ее предел, высекать из нее искры и самим становиться ее блеском. Не в шкурном, разумеется, смысле…
- Но нам запрещено так жить, - возразил Егор.
- Кем?
- Господом Богом.
- Ерунда. Об этом мы вспоминаем лишь в беде, когда нас постигает неудача. Лишь в беде мы взываем к Богу - так овцы, заслышав волчий вой, жмутся к доброму пастырю в кудрявой овечьей шапке и теплой овечьей шубе.
- Но беда - это и есть предостережение или наказание.
- Ерунда. Неудачи преследуют нас в любом случае, а не только тогда, когда мы нарушаем заповеди. Стой, как свая, и всех перешибешь - вот главная заповедь. Покаяние человеку не к лицу. Покаяние нарушает цельность и красоту греха, как газ, вспучивший консервную банку. В результате мы видим лишь подпорченную добродетель, а этим блюдом не усладишь Бога и не обманешь совесть. Наш путь - не покаяние, а совершенствование, не плач о недостатках, а стремление к безупречности, не признание вины, а осознание ответственности за то, что мы делаем и чего не делаем.
- Поодиночке так не выжить, - задумчиво сказал Егор. - Так человека просто съедят. Съедят с ливером или изолируют, хотя бы и на свободе - окружат пустотой, вакуумом, который прекрасно защищает от шума и тишины, тепла и стужи, пыли и чистейшего озона, который выдыхает Бог. Чтобы так жить, нужна система, сообщество единомышленников. И еще - идеология внутри системы. - Егор почесал затылок. - Нет, даже не идеология, а лидер, безукоризненный вождь, который мог бы авторитетно направлять - как, что и почему надо делать.
- Верно, - обрадовался Тарарам и потер ладони. - Нужна система, общество с немилосердной иерархией. Где на вершине - вождь. - При этих словах лицо Ромы сделалось серьезным. - Непогрешимая фигура - поводырь по жизни. Под ним - ленивые и умные, элита и мозг сообщества. - Тарарам доверительно посмотрел в глаза Егора. - Они не слишком озабочены трудами и утруждены заботами, они любят, закинув руки за голову, лежать на мягком и расхаживать из угла в угол в халате, но именно они производят идеи, строят стратегию, отлаживают систему и продумывают ходы. Кроме того, ленивые и умные в силу лени не поражены пустым тщеславием, а в силу ума не посягнут на место первейшего. - Тарарам надменно закурил сигарету. - Следом за ними стоят умные и энергичные. От них толку меньше, поскольку размышлять и проникать в суть им мешает собственная предприимчивость, желание держать палец на пульсе и быть в курсе всего на свете. А также стремление выковать карьеру - это тоже мешает думать. - Тарарам выдержал паузу. - Энергичные и тупые - нижний ярус иерархии. Это - база, фундамент. На нем, собственно, все и держится, так как своей ретивостью и способностью без рассуждений исполнять волю вождя энергичные и тупые хранят дисциплину, цементируют ряды и делают в глазах посторонних систему грозной. - Дым клубом встал перед лицом Ромы. - Ну а ленивые и тупые нам не нужны - это позорная слизь, гниль, мусор, их место во внешнем мире перед экраном с юмористами.
- Ты говоришь мне это, потому что уготовил место сразу под собой, в рядах ленивых и умных?
- Да. Всем, кто ниже, знать это нельзя.
- Спасибо за доверие. Мы четверо похожи на костяк модели…
- Хорошо, что ты это заметил.
- …а Катенька, стало быть, как хвост в пасти змея.
- Надо же, об этом я не думал.
- Мне кажется, - опять почесал затылок Егор, - что-то подобное я читал у Мольтке.
- Возможно, - легко согласился Тарарам. - В истории, культуре и семейном быте полно параллельных мест.
5
- А что бы ты сказала о театре… ну, скажем так, не понарошку? О театре, где у актера нет места для внутреннего смеха? Где все взаправду? Назовем это театр-явь. Или еще проще - реальный театр.
- Как это? - не поняла Катенька. - Написано "кашляет" - и кашлять?
- Более того, - пояснил Тарарам, - написано "душит" - и душить. Входить в образ до конца, по самое некуда. Понимаешь? Сходить с ума и умирать по-настоящему.
- Так ведь через сезон актеров не останется.
- Если изменить правила, появится новая драматургия. Без смертей. Хотя совсем без них - куда же…
- Это нелепица. Ты шутишь?
- Почему нелепица? Это, дружок, новый театр с новой идеей и новой стратегией. Зачем наследовать балаган и потворствовать человеческим слабостям? Комедиант неинтересен в жизни, и он перестанет быть интересен на сцене. Лариса Дмитриевна, которая завтра умрет на подмостках от настоящей пули Карандышева, в миллион раз одухотвореннее какой-нибудь Комиссаржевской - королевы притворства. Из театра уйдет пресловутый психологизм, его заменит рок, тот самый - рок греческой трагедии, на руинах которой хохотал Аристофан, не понимающий, что юмор - всего лишь отложенная трагедия. Именно так - отложенная трагедия. И поэтому, как точно подметил Козьма Прутков, продолжать смеяться легче, чем остановить смех. - На миг Тарарам сбился. - О чем мы?
- О роке.
- Да, психологизму на смену вновь придет рок. Только рок не шутовской, подложный, а чистопородный, первозданный. Трагедии в Греции игрались единожды, у нас будут играющие единожды актеры, актеры-гладиаторы. Сечешь? Мы перечеканим монету и выведем из обращения подделку. Раз зрелище нельзя убрать из жизни, надо сделать его реальностью. Театр должен стать корридой. С какой стати актер решил, что у него сто жизней? Нет уж: пошел в профессию - ответь по полной.
- А это даже интересно…
- Конечно, интересно. Ты этим и займешься. Будешь пионером нового театра. Как Петипа и Немирович-Данченко. Как Жене, Арто и Аррабаль в одной упряжке. Или, прости за выражение, Виктюк. Только твой театр вознесется на десять этажей выше…
- Пионеркой.
- Что?
- Буду пионеркой. - Катенька засмеялась.
- Ну да… А что ты смеешься?
- Представляю, как взаправду тает на сцене Снегурочка.
- Это, дружок, несущественная проблема.
- А почему я буду пионеркой? Ведь придумал ты?
- Тебе в общих чертах известны законы сцены. Ты понимаешь, что и где ломать. Ну и… В общем, мне порой кажется, что весь мир - порождение вполне человеческого ума, но… придуман, что ли, в безотчетной горячке - возможно, даже мной самим. Я не то говорю… Словом, раз сам придумал, что теперь - самому и шить, и жать, и на дуде играть?
- Я тоже, между прочим, могу что-нибудь придумать. Уже придумала даже.
- Что ты придумала?
- Новую запись той жуткой истории. Помнишь? "У попа была собака…"
- Ну?
- Удобнее теперь писать это вот так… - Катенька взяла ручку и вывела на конверте, в котором оператор рассылал распечатку мобильных трат: "У попа была @".
- Да… Знаешь что?
- Что?
- Ты лучше не придумывай. Я буду придумывать, а ты - бесподобно исполнять.
6
- Вербовать рекрутов в наши ряды, в ряды паладинов опричного ордена, надо, прежде всего, из кругов молодых маргиналов, - азартно витийствовал Егор. - Из кругов культурного андеграунда, злого, закаленного, недоуменно обывательской средой отвергаемого.
- Не следует забывать, - Тарарам был невозмутим, - что в сегодняшней альтернативке, как в любом пыльном подполье, полно обычных серых мышей, которых более пронырливые соплеменники просто не пустили жировать в амбар.
- Не следует забывать также, что андеграунд - по существу, отторжение, отрицательная реакция на общество потребления иллюзий, жест неучастия в нем, своеобразная форма его социальной критики, проявленная не с булыжником в руке на баррикаде, а в ином - не общего лица - образе жизни.
- Ну и что?
- Но ведь и мы, в свою очередь, стремимся стать не чем иным как строго организованным и чисто выметенным подпольем, добровольно обустроенном за гранью этических, эстетических и прочих норм пошлейшего, как ты выражаешься, бублимира.
- Однако мотивы бегства под пол бывают разные. Здесь, как и там, - Тарарам устремил палец вверх, в мир надпольный, - основная масса обитателей - балласт и гумус, аморфный, бесструктурный, никак не складывающийся в прообраз прекрасного нового мира, построенного по вертикали: снизу - к Божеству. Ведь отроки и девы спускаются туда, - Тарарам устремил палец вниз, - без тоски по костру и нагайке, спускаются в банальном поиске себя, так как всего лишь не разделяют взрослых правил жизни предков. Конфликт малявок и отцов, скрытый или явный, но вечно неизбежный в обществе, покинувшем благой покров традиции, толкает первых на потешный бунт против взрослости как таковой. Они принимают клумбу за непроходимую чащу. А ведь взрослость - всего лишь повышенная степень социализации, как в мире попранной традиции, так и в прекрасной империи духа, где правят служение и долг, а не желание расслабиться и наслаждаться процессом скольжения к смерти. Структурный, социальный, слишком жестокий для них мир бунтующие дети воспринимают просто как мир взрослых. Вследствие чего их отказ подчиняться правилам этого мира приобретает комическую форму нежелания взрослеть.
- Что же в этом комического?
- То, что одновременно они не хотят выглядеть детьми. А выглядеть ребенком боится только тот, кто еще не повзрослел.
- Но взрослыми они боятся выглядеть тоже.
- Вот именно. Они хотят того и другого разом. Вернее, они ни того, ни другого не хотят. В этом и беда. Они невольно блокируют свое психическое и культурное развитие на инфантильном уровне, а этот уровень не предполагает ответственности, продуктивной деятельности, созидания, его душа - потребление. Вот и выходит, что кругом удавка.
- Не знаю… - Егор остановил взгляд на горшке с цикламеном - цветок стоял на окне. - Но это все-таки уже иное потребление. Ценностный ряд совсем не тот.
- А велика ли разница? Согласен, вкус их формируется в условиях отказа от массовой культуры, навязываемой взрослым бублимиром, и отличается, пожалуй, большей изощренностью, заставляющей воротить нос от духовного хлебова обывателя. И что в результате? У этих мальчиков и девочек из чистой стали, этих идеалов современника, замирает сердце не от писка изделий с конвейера "Фабрики звезд", а от "Кирпичей", "Джейн Эйр", "Психеи" или, скажем, "Коловрата". Но в чем принципиальное отличие? И тут и там мы имеем дело не с познанием, требовательным развитием и созиданием, а с самоценным потреблением. Везде господствует частная сфера жизни, замкнутость на собственной персоне. Подполью не интересен мир взрослого обывателя, миру обывателя не интересны маргиналы. При этом и те, и другие потребляют культуру, созданную не ими, находя себя и самоутверждаясь лишь в этом потреблении. Подпольщик, правда, сверх того изощренностью вкуса еще и иллюзорно компенсирует собственную несостоятельность.
- Но ведь есть и творцы альтернативки, мотор нонконформизма.
- И тем не менее, дружок, твоя альтернативка - просто иное общество потребления иллюзий, его оборотная сторона.
- Так где же нам искать союзников?
- Надо опираться не на среду, а на штукарей - манипуляторов. Потому что манипуляторы, манипулируя, волей-неволей стремятся сохранить ясное, первичное, не искаженное наведенным мороком сознание. Иначе они сами станут манипулируемыми. А ведь нам так не нравится, когда с нами делают то, что мы позволяем себе делать с другими.
- То есть манипуляция не может стать тотальной? Кто-то всегда должен находиться вне сферы иллюзии, в капсуле чистой рациональности? Вернее, даже не рациональности, а такой кристальной атмосферы, где он, этот кто-то, адекватен самому себе?
- Нелепый вопрос - ведь сам ты не считаешь себя объектом чьей-то манипуляции. - Тарарам изобразил на лице приличествующее случаю удивление. - И потом, чтобы питать какие бы то ни было надежды, нам ничего не остается, как просто верить в то, что это так.
- Да, конечно, но я при этом не манипулирую… Нет, все же нам нужны не эти, не манипуляторы, а люди, пусть и вовлеченные в скверный мир, но не подверженные иллюзии просто в силу того, что внутренне они существа иной природы, и корни их тоскуют по райской земле.
- Между прочим, именно эти капсулы, недоступные для манипуляции, а ее как раз производящие, по большей части и становятся источником отрицания манипуляции как таковой. - Тарарам разлил в рюмки водку - аккуратно, под край.
7
- Что-то я не понимаю… - Настя покусывала фисташковое мороженое в вафельном стаканчике.
- Да? - отозвался с готовностью Егор.
- У нас роман или масонский заговор?
- У нас роман. Плюс заговор. Только совсем другой, не масонский.
- А какой еще бывает?
- Контрзаговор. Заговор с целью возврата реальности и обретения смысла.
- И что случится, когда мы обретем смысл?
- Жизнь станет достойна собственного имени - мы будем гневаться соразмерно своей силе, почуем в горле сладкий зуд, как соловьи в мае, и наша любовь раскалится до золотого каления.
Глава 4. Бог театра
1
Жучок был такой маленький, что, упав на раскрытую книгу, потерялся в буквах.
Книгу Катеньке подсунул Тарарам - размышления композитора Рихарда Вагнера о значении, духовной мощи и красоте греческой трагедии. Чтение шло туго - Катенька была человеком действия, и продавцы слов, если они расфасовывали свой товар в крупную тару, наводили на нее уныние и скуку. То ли дело книжки ее детства, наполненные цветной, прозрачной, хрупкой прозой, напоминающей коллекцию засушенных стрекоз… Впрочем, следовало отдать должное Вагнеру - его размышления, в отличие от размышлений философа Артура Шопенгауэра на тему той же греческой трагедии, также рекомендованных Ромой для ознакомления, занимали не очень много места в пространстве.
Где-то далеко, в лесу, гадала кукушка. Деревья застыли в свободных позах; зато в небе, под самым куполом, яростно гнал редкие белые хлопья облаков ветер родного и страшного мира. Предварительно встряхнув книгу, чтобы не похоронить в ней букашку, Катенька захлопнула томик и со второй попытки выбралась из подвешенного между двумя березами гамака. Яркий солнечный луч, пробившись сквозь июньскую листву, метко ударил ей в глаз, ослепил и заставил зажмуриться. Судя по положению светила относительно вознесшейся у сарая сосны, было еще довольно рано, часов девять - и что ей, Офелии, не спится?
Тугие ершистые шишки с робким хрустом пружинили под ногами. На солнце уже припекало, но осину у калитки бил озноб. Легко поднявшись на крыльцо, Катенька проникла на веранду. Вчера в открытое окно сюда набились бабочки - штук пять павлиньих глаз сидели сейчас на кружевных занавесках, открывая и захлопывая, как рекламный туристический буклет райского сада, свои чудесные странички, в стекло билась скромная боярышница, а парочка крапивниц облюбовала плетеную корзинку-хлебницу.
В доме было тихо. Ступени деревянной лестницы чуть поскрипывали - не зловеще, предательски, глумливо, как в старом замке, полном привидений и кровожадных маньяков, а деликатно, извинительно, по-мышиному, как в домике-прянике, населенном добрыми зверушками. На втором этаже Катенька, прошлепав по коридору, заглянула в спальню, которую покинула минут сорок назад, - окно по-прежнему занавешено, сумрак, лишь букет белой сирени в вазе на столике освещал комнату. Тарарам, лежа на спине и слегка посапывая, беззаботно спал. Впрочем, нет. Совсем не беззаботно - обстоятельства его утреннего сна сначала вызвали в вуайеристке Катеньке стыдливое любопытство, потом томительный соблазн, потом обжигающую ревность… Простыня, которой был укрыт Тарарам, вздымалась над его пахом, как японская гора Фудзияма.
Что за новости? Ревность распаляла Катеньку необыкновенно - делить Рому с каким-то дьявольским суккубом? Ну уж нет! Не дождетесь! Сбросив на пол сарафан и трусики, Катенька вступила в битву за своего мужчину. Простыня, спарусив и ненадолго зависнув в воздухе, отлетела в сторону. Зрелище вознесенного к потолку обелиска было столь великолепным, что глазам Катеньки сделалось жарко.
Тарарам проснулся, когда Катенька, решительно оседлав его, с лицом неподвижным и страшным, как античная маска, уже двигалась по сложной траектории - вверх, вниз, потом какой-то немыслимый ввинчивающийся штопор, вверх, вниз и… опять штопор. Все шире и шире раздвигая бедра, Катенька, словно в забытьи, старалась нанизаться на предназначенную суккубу тычинку до конца, до трепещущей диафрагмы, до перламутровых альвеол, докуда хватит… Наконец, едва не порвавшись, она закинула голову назад, а затем с криком рухнула Роме на грудь. В этот момент Тарарам тоже разрядился.