- Так ты не желаешь участвовать? - обозлился на этот раз Феттер. - Тогда верни мне тысячу марок! - И он бросил на стол расписку.
- Заткнись! - сказал Хольт. - Тысяча марок подождет! Сначала выложишь еще, мне нужна по меньшей мере тысяча, так что давай раскошеливайся.
Феттер расхохотался и выразительно постучал себе пальцем по лбу.
- Да ты что? Дружба дружбой, а денежкам счет! Еще денег? Попробуй-ка не отдай, я ткну твоему старику под нос расписку, представляю, как он глаза вылупит, то-то будет умора!
Эта была прямая угроза. Хольт пригнулся к Феттеру.
- Я когда угодно мог дать тебе по морде, и сейчас могу!
Феттер запер чемоданы и надел пальто.
- Это за что же? - И, стоя у двери, добавил: - Я человек мирный, но с меня хватит! Теперь твой черед делать одолжения!
- Что ты хочешь сказать?
- Ничего. Ровным счетом ничего. Разве только, что я прилично обтяпал одно дельце и тысяча марок для меня роли не играет. Да с какой радости их дарить? Я порву расписку и дам тебе еще денег, но сперва ты достанешь мне спирт. Вон оттуда!
Хольт двинулся на Феттера. Предосторожности ради Феттер взялся за дверную ручку и загородился чемоданами.
- А я-то думал, тебе деньги нужны.
Хольту, если он хотел уехать, в самом деле были нужны деньги. Злоба исчезла, осталось лишь сознание собственного бессилия.
У него нет выбора. Кража уже ничего не меняет. И все же почему-то получалось так, что он опускается все ниже и ниже!
- Обожди здесь! - бросил Хольт и вышел в коридор. Прислушался. Все тихо. Только на сульфамидной фабрике жужжат электромоторы. Он пересек лабораторию и вошел в чулан.
Феттер, сразу повеселев, заглянул в бутыль.
- Четыре литра? Маловато! - Он понюхал. - Будем надеяться, что не разведенный! - Кулаком загнал пробку в горлышко, достал расписку и заявил: - Теперь мы квиты.
А Хольту все уже было безразлично. Пришлось достать вторую, большую бутыль.
- И еще тех таблеток!
Феттер изучил этикетки.
- Альбуцид. Товар - первый сорт!
Потом отсчитал двадцать сотенных лиловых бумажек с пурпурным рисунком, выпущенных союзническими властями.
Хольт вывел Феттера из дома. Вернулся к себе наверх и уложил свои немногие пожитки в плащ-палатку.
В полдень он уже ехал в переполненном пассажирском поезде в северном направлении. Он стоял в коридоре и глядел в окно. Всеми силами старался он отогнать от себя сегодняшний день вместе с Феттером, шантажом и кражей. Поезд мчался в вечерних сумерках, и Хольт ждал, что время, проведенное у отца, время, которое кануло теперь безвозвратно, свалится с него, как тяжелый груз. Он надеялся почувствовать облегчение, свободу. Напрасно, была только щемящая грусть. Грусть обо всем, что он здесь растоптал и загубил. Но грусть и раскаяние приходят всегда слишком поздно.
10
Свет в актовом зале погас.
В темном партере и на балконе, тесно скучившись, сидели сотни людей всех возрастов и профессий: железнодорожники, женщины, разбирающие развалины, рабочие с химического завода, девушки с прядильных и суконных фабрик. Среди них - Мюллер в красном галстуке, профессор Хольт, старик Эберсбах с медленно остывающей трубкой в зубах и Блом. Эти сотни людей в зале ничего не знали друг о друге, жили в гуще себе подобных в стране, которую никто из них сам себе не избирал. У каждого было свое лицо. Но одно у всех было общим: нетопленая печь дома, пустой желудок и прошлое. Иные знали о закулисных силах, навлекших на них горе и нищету; другие пытались - последовательно или путаясь - разобраться, третьи роптали на судьбу.
Свет все не зажигался, и в зале поднялся шум, но быстро утих. После тяжелого рабочего дня тепло и мрак нагоняли дремоту, и когда на сцене забрезжил слабый свет, то, что в полудремоте увидели зрители, могло показаться им сном.
Тяжелым кошмаром. Кто не испытал таких снов, от которых просыпаешься весь в поту? Снов, которые давят грудь пудовой тяжестью. Перед ними открылось серое, будто заполненное призрачным туманом пространство. Туман фосфоресцировал, и очертания людей расплывались, смутные, как воспоминания. Люди стояли какие-то неприкаянные. Память подсказывала: может, это очередь у биржи труда, может, это безработные. Нет, люди просто стояли друг подле друга, как иногда бессмысленно друг подле друга стоят люди в сновидениях; они вынуждены были жить в гуще себе подобных, в стране, которую никто из них сам себе не избирал. Им жилось несладко, Туман был зловредный, пространство, на котором они ютились, стеснено шаткой кулисой, отбрасывающей на толпу свою тень. Кто обрек людей на жизнь в тени, кто лишил их солнца? Теперь их можно было лучше разглядеть. У каждого свое лицо. Один приземистый, мускулистый, видать, наделен недюжинной физической силой. Другой высокий, косолицый, дерганый. Их было много, но одно у всех было общим: над ними нависла страшная опасность, она чувствовалась, она была видна в слабых вспышках, подобных зарницам, и вот уже она явственно ворвалась в воспоминания… Люди в тумане знали об опасности, о заговоре, что стряпался за кулисой; они не оставались в неведении, нет; знали о нем и сидящие в зале. Но никто ничего не предпринимал. Люди вели себя по-разному. Один был очень учен и с высоты своего ума пренебрегал опасностью, видя в ней одно лишь обывательское невежество; пусть все ближе топот марширующих ног, какое ему до этого дело? Другие по глупости и злобе посмеивались в кулак, будто ждали от катастрофы чего-то хорошего. Третьи коллекционировали почтовые марки или занимались другим безобидным делом, рассчитывая, что с теми, кто смирен и безобиден, ничего дурного не случится. Но от них всех мало что зависело. Решали массы. И массы не пренебрегали растущей угрозой, не посмеивались в кулак, не укрывались за своей безобидностью. Они способны были справиться с любой опасностью. Разве не расшатали они уже теснящую кулису? Но они не были едины. Одни, в том числе приземистый, мускулистый парень, более или менее правильно оценивали положение и хотели немедля действовать, они считали недостойным скрывать свои взгляды и намерения, им нечего было терять, кроме своих цепей, и они хорошо знали, что никто не даст им избавленья, его нужно добиваться самим. Другие, среди них и высокий, дерганый, тоже в принципе желали освобожденья, но у них были дурные советчики, их сбили с толку, так что они уже и сами не знали, чего хотят. С одной стороны, они хотели бороться, а с другой стороны, не хотели никого обижать. Поэтому массы не могли между собой договориться. Все ближе топот сапог по мостовой, все ярче вспыхивают в небе зарницы, все больше зловещих знамений. Вот-вот, словно буря, разразится катастрофа… Обычно, когда над городскими крышами начинали вспыхивать молнии, женщины, что сейчас сидели здесь в зале, выбегали во двор и уводили в дом игравших ребятишек, а мужчины прятали в подъезды велосипеды, но там, в тумане воспоминаний, никто не уводил детей, никто не прятал велосипедов и никто не отбросил нечисть, хотя массы бурлили, как лава в жерле вулкана. Они все еще не были едины. Приземистый настаивал, предостерегал, заклинал; и, вспоминая обо всем, трудно было понять, как его тогда не послушались. А у высокого находились все новые оговорки, он никак не мог выбраться из путаницы - "с одной стороны, с другой стороны". У него в самом деле были дурные советчики, кое-кто из его единомышленников прислушивался к тому, что им нашептывали из-за кулисы. А вдобавок - эта памятная всем сидящим в зале пренебрежительная мина: не так страшен черт, как его малюют! Обождите, сам завалится! И вот буря разразилась. Факельное шествие с ревом продефилировало через Бранденбургские ворота. Еще была надежда. Приземистый звал рабочий люд городов и сел на последний и решительный бой. Высокому теперь уже было ясно, что опасность в самом деле грозит немалая, но, с другой стороны… И тут с сокрушительной силой ударила молния… И наступила ночь, Варфоломеевская ночь. Марширующие сапоги топтали всех, умных и глупых, злых и безобидных, не разбирая топтали массы. Долгая ночь насилия, сопротивления, убийств. Весь мир уже пылал в огне. И только топот сапог, топот марширующих все дальше сапог в кроваво-красном пламени, пока все не рушилось. На востоке ночь отступила, но только когда все уже было разрушено, занялось утро.
Бледное, холодное утро, еще пропитанное запахом гари. Но туман рассеялся, призрачная кулиса была повержена, и взору открылся простор до самого горизонта. Куда ни глянь - одни развалины, никто даже помыслить не мог такого. И реки крови пролиты - здесь и повсюду. Ничего не оставалось другого, как начать сызнова, но никогда еще не было более трудного начала. Печь не топлена. В желудке пусто. Что-то зашевелилось в утренних сумерках: приземистый и кое-кто из его товарищей остались в живых. И вот он стоит в полосатой куртке с землисто-серым лицом, истощенный, изувеченный. Поглядел вокруг и принялся за работу. Вдруг глухой стук: в неясном свете высокий, с культей вместо ноги, приближался, ковыляя на костылях. Кое-кто из его приятелей тоже уцелел. Они снова стоят друг подле друга, стоят перед развалинами и снова вынуждены жить вместе в этой стране, которую никто из них сам себе не избирал. Неужели и сейчас начнут спорить?.. У сидящих в зале сердце сжалось от страха, ибо за чертой горизонта остался все тот же старый мир и, может, когда-нибудь опять засверкают зарницы… Если снова начнется путаница "с одной стороны и с другой стороны"… У сотен сидевших в зале людей при этой мысли перехватило дыхание… Что, если и сейчас не договорятся?.. Но в брызнувших лучах солнца руки их сомкнулись, вздох облегчения пронесся в зале. И старик Эберсбах, и Мюллер, и сотни других вскочили с мест. Аплодисменты потонули в восторженном, никем не предусмотренном пении: "Вышли мы все из народа…" А наверху, на балконе, Шнайдерайт уже не волновался, он был уверен, что его поняли.
В музыкальной комнате, рядом со сценой, Гундель надевала пальто. Второе отделение прошло с неменьшим успехом. Гундель с нетерпением ждала Шнайдерайта. Она смертельно устала, и теперь, когда возбуждение улеглось, на нее вновь навалились все неприятности последних дней. Шнайдерайт задержался в зале, где публика не торопилась расходиться. Хоть бы он поскорей пришел, думала Гундель. Когда он был рядом, тяжелое становилось легким, а на душе у нее было тяжело. Пусть даже сегодняшний вечер убедил многих, но того, кого ей хотелось убедить, не было в зале. Утром она узнала, что Хольт накануне исчез и с ним его жалкие пожитки; значит, он больше не вернется, он уехал навсегда.
Но когда Гундель вышла со Шнайдерайтом на улицу, в морозную ночь, грусти ее как не бывало. Метель окутала их. Возле Шнайдерайта она почувствовала себя уверенной и спокойной, и ей стало радостно и легко. Шнайдерайт строил планы на Новый год и на предстоящие праздники. Гундель на все соглашалась.
- Мы с тобой встречаемся только на собраниях да на репетициях, - сказал он. - А мне хотелось бы сказать тебе иной раз словечко и не на людях.
- А что это за словечко? - серьезно и мягко спросила Гундель, но с таким затаенным лукавством, что Шнайдерайт ничего не ответил, а только крепче прижал к себе ее локоть.
Его не смутила горящая в подворотне лампочка. В ее тусклом свете он видел лишь глаза Гундель. Он приподнял ее, как перышко; со вздохом облегчения она сжала его лицо в ладонях и поцеловала в губы, а Шнайдерайт на какой-то миг нежно, будто защищая, обнял ее и прижал к себе.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Хольт сидел в пустом зале деревенского трактира, разбитый, придавленный чувством безысходности. Над притолокой висел венок из хвои; близилось рождество. Хозяин, толстяк с красным лицом и усами, как у моржа, выпятив живот в кожаном переднике, стоял за стойкой, держа руку на кране пивного бочонка. Он пододвинул полную кружку на край стойки и, окинув Хольта хмурым взглядом, исчез за дверью. Пиво подала хозяйка. Озабоченно, почти жалостливо оглядела Хольта.
- Далеко до границы? - спросил Хольт.
- Уж вы, ради бога, здесь-то не переходите, - сказала она. - В лесу у русских военный лагерь, тут повсюду охрана.
Хольт спросил еще:
- Нет ли у вас чего-нибудь поесть?
Но хозяйка торопила:
- Вам надо скорей уходить, у нас каждый вечер проверка!
Хольт уплатил за пиво. Она спрятала деньги.
- Какая уж тут еда, самим есть нечего.
И тоже исчезла за дверью позади стойки.
Хольт отодвинул занавеску. Заснеженная деревенская улица была безлюдна. Он вышел через черный ход во двор. Сарай и конюшню соединяла невысокая стена. За ней видно было открытое поле и невдалеке лес. Удовлетворенный осмотром, он вернулся в дом.
Зал тем временем наполнился. За многими столиками сидели крестьяне. На Хольта никто не обращал внимания. Хольт перекинул через плечо скатанную плащ-палатку, закурил и стал прихлебывать пиво. Ночью он не сомкнул глаз, измучился и его познабливало. Он ничего не ел весь день и ослабел от голода. Надо было ехать, как Феттер, подумал он. Зря он раньше времени сошел с поезда. Хольт решил вернуться на станцию, но его брал страх при мысли, что придется отшагать семь километров.
Крестьянин за соседним столиком глянул в окно, посмотрел на Хольта и предостерегающе качнул головой. Хольт вышел через черный ход. В сенях он услышал, как открылась дверь, услышал стук кованых сапог…
Он перелез через стенку и побежал напрямик по полю. На опушке леса остановился и поглядел назад. Потом наудачу углубился в лес.
Выйдя на поляну, он сориентировался по звездам. Ночь была морозная и небо чисто. Хольт повернул на запад, там у горизонта небо было чуть светлее, хотя солнце давно село. Он шел уверенно. Пересек шоссе и, не обратив внимание на следы грузовиков на снегу, продолжал идти на запад, в сторону странно светившегося края неба. Сосны росли все теснее, он продрался сквозь заросли, через какую-то засеку и неожиданно очутился на освещенном прожекторами, открытом пространстве перед высокой оградой из колючей проволоки.
Ужас пригвоздил его к месту: отсвет вечерней зари оказался не чем иным, как прожекторами того самого военного лагеря, о котором ему говорили. Ноги стали как ватные; а тут еще с деревянной вышки его окликнули на незнакомом языке.
Одним прыжком Хольт очутился в кустах. Позади тишину прорезала короткая автоматная очередь. Он побежал, не чуя ног. Ветки хлестали его по лицу, он споткнулся о корень, упал, вскочил и помчался дальше. Когда он вновь пересекал шоссе, его осветили лучи автомобильных фар. Крики, выстрел. Хольт все бежал по лесу, его охватил неодолимый страх. Он с такой силой налетел на дерево, что едва не потерял сознание. Но вот он добрался до знакомой поляны и свернул налево, к северу. Лес вокруг, казалось, ожил. Хольт мчался, задыхаясь, порой он слышал, как перекликались его преследователи, раз - почти рядом, затем подальше. Хольт повернул налево, опять на запад, услышал впереди, совсем близко, голоса и бросился ничком под молодые сосенки.
Голоса все приближались, Хольт зарылся лицом в снег. Если его поймают, то примут за шпиона. Голоса стали удаляться. Хольт вскочил, силы его были на исходе. Местность заметно опускалась, лес кончился; и снова крики - конечно, его обнаружили; он скатился с откоса, увидел перед собой стену камыша и побежал вдоль берега; мостки вели в глубь камыша, доски загремели, и Хольт увидел озеро. Озерцо было неширокое, подмерзшее и присыпанное снегом. Хольт ступил на лед, ледяная корка трещала, прогибалась под ногами, перед ним с тонким звоном разбегались трещины. Сзади шум, возгласы, он на ходу обернулся. На белом фоне берега четко выделялись фигурки на мостках, кто-то спрыгнул на лед, и лед проломился.
Хольт мчался дальше. Снова выстрелы. Он лег на лед и пополз. Все смолкло, видно, преследователи были слишком заняты собой; а вот и кромка камыша на западном берегу.
Теперь пошел голый лед, мокрый и рыхлый. Хольт полз на четвереньках. Вдруг обе руки продавили тонкую корочку, под лед ушли грудь, лицо, потом все тело. Его обуял смертельный ужас. Ледяная вода проникла под одежду, но это было ничто по сравнению с леденящим ужасом. Он отчаянно барахтался, пытаясь плыть, изранил руки об осколки льда, - все тщетно, он тонул, хлебнул воды, захлебнулся, ноги ушли в вязкий ил, сознание гасло, пальцы судорожно растопырились, сжались и вцепились в камыш, из последних сил он подтянулся к мелкому месту и выполз на берег.
Хольт долго лежал неподвижно. Он ощущал изнеможение как блаженную истому. Хотелось спать, забыться. Он проснулся от лихорадочного озноба, перешедшего затем в приятное, обволакивающее тепло. Он не помнил, как встал, и, пошатываясь, побрел дальше, все дальше. От непомерного страха и усталости все в голове спуталось и сознание притупилось. Одежда его заледенела и похрустывала при малейшем движении.
Полоска леса. Парк, фонари, виллы, сады. Он наткнулся на забор, стал через него перелезать, свалился по другую сторону в снег, и так и остался лежать. Жестокий озноб скоро привел его в чувство; он дотащился до дома и забарабанил кулаками в дверь.
Непостижимо: больничная сестра, вся озаренная светом, в белом халате и шапочке на белокурых волосах… Видение, выплывшее из прошлого, призрачное, как сон, и нереальное… Она смеется и смеется. А вам что, не нравится, что я отдаю предпочтение Хольту? У меня всегда свои любимчики… Что, что вы говорите?.. А теперь спать! Попробуйте молиться… Сестра Регина!
Хольта тряс озноб, у него зуб на зуб не попадал. Испугалась, увидев его? Узнала?
- Помогите, - с трудом выговорил Хольт.
Видение дышало; оно ступило в сторону, расплылось в ореоле света. Лестница была крутая, все вверх и вверх, под самую крышу. Шепот: "Тише!" Да, тише, озеро близко, тише с ключом, тише с запором, комнатка и свет.
- Сестра Регина!
- Меня зовут сестра Мария, - сказала она. - Через десять минут придет ночная сестра, и я освобожусь.
Она его заперла. Он слышал, как она спускалась по лестнице.
Машинально, как автомат, Хольт разделся, взял висевшее возле умывальника полотенце, растерся, но сразу ослаб, упал на стул и задремал, однако холод скоро вырвал его из полудремоты. Перед железной печкой были припасены дрова и уголь; встав на колени, он развел огонь, выжал над умывальником одежду; все это он делал, не отдавая себе отчета. Потом, дрожа от холода, забрался в постель, тело оцепенело, цепенели мысли; он провалился в сон, как сквозь тонкий лед, и вдруг подскочил в смертельном испуге.
Сестра Мария развесила в комнате мокрые вещи и на цыпочках подошла к кровати. Она заметила, что Хольт не спит, и молча, смущенно поглядела на него.
- Сестра Регина!
Она покачала головой.
- Меня зовут Мария.
Он кивнул.
- Хорошо. Мария. Вы меня не узнаете?
Она поставила на печь чайник.
- Вы же за мной ходили в Словакии.
- Вы меня с кем-то путаете, - холодно возразила она, - это была не я.
- Это были не вы, - произнес он, пристально в нее вглядываясь, - нет, нет, и не мы тоже, мы уже не те, что были, мы вообще еще не были самими собой, это же… - Глаза у него слипались. - Но мы должны наконец стать самими собой.
Она пощупала ему пульс.
- У вас жар!
- Нет у меня жара! - сказал он. - Мне снится, но я не сплю, и я не знаю, где я!
- В Ратцебурге, - ответила она.
Закипел чайник. Сестра Мария заварила мяты и принесла Хольту чашку настоя. Он приподнялся и сел. Пил маленькими глотками, и ему сразу стало тепло.