- А вы? - спросил он. - Как вы очутились здесь? Вы ведь собирались подыскать работу у себя в Шверине.
- Я не из Шверина, - терпеливо пояснила она, взяв у него из рук пустую чашку. - Я жила в Гамбурге, но наш дом разбомбили. Родители погибли при налете.
Его опять зазнобило, он натянул одеяло до самого подбородка.
- И теперь вы совсем одна?
Она ответила не сразу.
- Я обручена. Еще жду. Последнее письмо было из России.
Она постелила себе на диване у окна. Погасила свет и стала раздеваться в темноте, у печки.
Он спросил:
- Сестра Регина, почему вы не хотите меня узнать?
Она не ответила.
- Вы ведь меня сразу узнали, - продолжал он. - Иначе вы бы так не испугались!
Она не ответила.
- Вы испугались! - настаивал он.
- Я подумала… - воскликнула она и запнулась. Потом добавила: - Завтра вам придется уйти. Если вас здесь увидят, у меня будут неприятности.
Когда, направляясь к дивану, она проходила мимо Хольта, он поймал ее руку, и потом она лежала, прижавшись к его груди, и все плакала и плакала…
- Перестань плакать! - уговаривал он. - Тебя могло засыпать при бомбежке, а меня могли весной выловить из озера. - Он провел рукой по ее волосам. - Не плачь. Радуйся, что мы живы…
- И зачем ты явился? - повторяла она всхлипывая. - Я уже как-то примирилась, успокоилась!
Он обнял и привлек ее к себе, тепло женского тела пробежало по нему волной и разбудило его.
- Нас прибило друг к другу, тогда и сегодня. Радуйся, что мы живы!
Под утро Хольта опять одолел жар и сбросил его с ложа сна в ледяную могилу озера. Лед обламывался, он тонул, отчаянно барахтался и кричал. Затем, обессилев, ненадолго впадал в забытье, потом опять в ознобе проваливался в пучину прошлого.
Мансарда, лаборатория, бутыль, кража уже ничего не меняет… Коридор, хмельная волна, подумаешь, какая недотрога! Подчинюсь отцу, если пустишь меня к себе!.. Удар кулаком, каторжанин, пьяный слюнтяй, бар "Мотылек", красноватый полумрак и глаза Гундель, взгляд Гундель… Ступай к Шнайдерайту, ступай, на мне слишком много грязи, ступай… Озабоченные морщины, добрые глаза, вы ничего не знаете, толкуете о гуманизме, а выбрали Гитлера… Осень и лесная опушка, деревянные кресты, это ты, а я думал, ты меня забыла. Я - тебя забуду! И взгляд Гундель, и ее улыбка… Хаос, лагерь, голод, огонь, прорвавшиеся танки противника, подвал, офицерская фуражка, повесить, и как можно быстрее, вон в саду, на той груше… Лед, снег и мост на Одере… Карпаты, лесопилка, надтреснутый голос: всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…
… Девочка стояла на дороге, над нею угрюмо нависло дождливое серое небо, отчего у нее такой печальный вид?.. Ярко полыхающее пламя, длинный коридор, меня, меня спаси, брось ребенка, и ревущий пожар, горящий асфальт, человеческие тела, обугленные, как головешки… Зияющие воронки, опрокинутое орудие, весь расчет в клочья… Крутящийся водоворот картин, страха, изнеможения… И вперемежку вновь и вновь: белая шапочка на белокурых волосах, кто ты, я тебя не знаю, и чужое лицо, роговые очки, медицинский халат, все еще температура? Попробуем элейдрон внутривенно и люминал, если опять начнет метаться…
Сестра Мария обворачивала Хольту грудь мокрыми полотенцами. Он открыл глаза. Ты меня видишь, узнаешь? Вижу… Но ты слышишь? Что это?
- Рождественский звон в соборе, - объяснила она. - Сегодня сочельник! Я буду молиться за тебя, а ты спи, тебе надо спать!
Температура снизилась, видения померкли. Хольт уснул и проснулся здоровым.
Хольт очнулся в больнице. У противоположной стены стояла вторая, порожняя койка. Через распахнутое окно в палату врывался морозный воздух.
Возле него сидела сестра Мария. Она называла его Вернером, обращалась к нему на "ты". Но он ее видел впервые. У нее было округлое девичье лицо, добрые серые глаза, светлые брови и льняные волосы, которые она укладывала двумя косами вокруг головы.
Он глядел на нее и размышлял.
Все, что было до бегства по замерзшему озеру, он помнил в мельчайших подробностях. Но что было потом? Он мучительно и тщетно пытался восполнить пробел в памяти.
- Я провалился под лед, - начал он напрямик. - А потом… мне снилось. - Она отвела глаза. - На войне я знал одну сестру, - продолжал он, - ее звали Регина, с тех пор я ни разу о ней не вспоминал… Мне снилось, что я утонул, умер, и кругом мрак и ледяной холод. Вдруг сделалось светло, и вижу, передо мной, вся озаренная светом, стоит сестра Регина. А потом стало тепло, и была ночь, и она лежала со мной… А сейчас я вот проснулся здесь.
Сестра Мария упорно глядела мимо него в угол. Он сказал:
- Но кажется, это не сон.
Ни слова не говоря, она вышла из палаты.
Под вечер в сопровождении сестры Марии пришел врач, благожелательный, болтливый весельчак лет тридцати в роговых очках.
- Ну, как мы себя чувствуем, сердцеед?
- Что со мной было? - спросил Хольт.
- Жарок, - отвечал врач, выслушивая Хольта, - изрядно бредили, небольшая инфекция, возможно, легкие, но сначала очень похоже было на менингит. К счастью, наши мозговые оболочки такую глупость себе не позволят, ни-ни, разве что небольшой аментиальный синдром, как это именуется у медиков, ведь мы, кажется, много всего натерпелись, не так ли? Но теперь дело быстро пойдет на поправку. - И обращаясь к сестре Марии: - Завтра на всякий случай сделаем рентген грудной клетки, может, что и было в легких… - Он положил ей руку на плечо. - Ну-ну! - подбодрил он, и сестра Мария зарделась. - Вернулся-таки сердцеед, жениха уже и в живых не числили, а он взял да явился в глухую полночь, как Ленорин Вильгельм с Пражской битвы, и вдруг, нате, вздумал ножки протянуть, но такие глупости мы ведь не позволим, правда, сестрица?
Благодушно хохоча, он вышел из палаты, и сестра Мария, даже не взглянув на Хольта, последовала за ним.
Засунув руки в карманы, Хольт прислонился к дверному косяку в комнате сестры Марии. Стол украшала рождественская елочка. На листке отрывного календаря значилось 3 января 1946 года. Как же дальше? - думал он. Дни болезни начисто выпали из его памяти, прошлое отступило далеко назад, месяцы, проведенные у отца, поблекли, словно были только сном. Он подошел к окну и поглядел в сад. Позади скрипнула дверь.
Сестра Мария кивнула ему. Ее дежурство кончилось. Она вскипятила чайник, поставила на стол тарелку с мятными пряниками и зажгла свечи на елке. Потом, усевшись на диван поближе к свету от елки, принялась зашивать свой белый халат. Хольту нечего было курить, и он держал в зубах спичку. Он разглядывал круглое, доброе и всегда немного красное лицо сестры Марии. Как же дальше? - подумал он опять.
- Рентгеновский снимок ничего не показал. Я здоров. Что же теперь?
Сестра Мария опустила руки с шитьем на колени.
- Время сейчас тяжелое, - медленно проговорила она. Перед ним сестра Мария всегда робела, говорила нескладно, с трудом подбирая слова, и подолгу разглядывала свои руки. - Многим негде жить, - продолжала она своим хрипловатым голосом. - Я просила главного врача. Ты можешь остаться здесь. Когда совсем поправишься, будешь топить печи, а весной смотреть за садом. Первое время за жилье и стол. А потом обучишься на санитара.
Хольт не ответил. Что мне нужно от жизни? - спрашивал он себя. Почему бы в самом деле не остаться здесь топить печи, а потом обучиться на санитара?
Сестра Мария отложила шитье. От ее робости не осталось и следа.
- Мне кажется, господь бог хотел тебя остеречь, когда чуть не дал тебе утонуть в озере, - сказала она. - Ты много в жизни грешил.
Он вынул спичку изо рта и обломил ее в пальцах.
- Откуда ты знаешь?
- Ты сам в бреду все рассказал. Это перст свыше привел тебя сюда.
Она говорила убежденно, и Хольт видел: она верит тому, что говорит. Перст свыше, господь бог… Слова эти звучали утешительно, заманчиво, его манило после стольких смутных, беспокойных лет безбожия попытаться начать жизнь, исполненную смирения и веры, чтобы больше уже ни о чем не думать и разом покончить со всеми сокровенными мучительными вопросами.
Он подсел к сестре Марии на диван. Она скромная, простая девушка; в ее простодушии было что-то непререкаемое и убедительное. Он принимал ее всерьез, принимал всерьез и ее слова.
- Да, я много в жизни грешил… - задумчиво произнес он. - А ведь я не всегда был таким! Когда-то у меня были идеалы, но меня ткнули во всю эту мерзость, как и всех нас.
- Мы сбились с пути веры, - возгласила она с экзальтацией, которая к ней никак не шла. - За это бог нас покарал.
Хольт с чувством разочарования подумал, что это не ее слова, ей не пришлось с трудом их подбирать; должно быть, она все это часто слышала и сама повторяла.
- Война, и ниспосланные нам испытания, и миллионы убитых учат, что мы должны вернуться к богу.
- Положим, что так, - сказал он, все больше разочаровываясь. Встал с дивана и прошел на середину комнаты. - С чего же мне начать возвращение к богу?
- Когда ты последний раз молился? - спросила она.
Он засунул руки в карманы и сверху вниз глядел в ее покрасневшее от экзальтации лицо. И вдруг ему вспомнилась сестра Регина; сестра Регина тоже говорила: "Попробуйте молиться!" Но, как и тогда, что-то в Хольте восставало, росло, в нем закипало раздражение. Не хочу никакого бога! - подумал он. Это люди, люди повинны в нужде, в страданиях, в миллионах убитых, может быть, потому, что несовершенны или еще почему-то. Бог не может быть повинен, иначе все проклянешь!
Внезапно Хольт будто издали увидел всю свою жизнь: да, он заблудился, но не он один свернул на ложный путь, и он знал; никакой бог в этом не повинен. Ибо одна истина на веки вечные врезалась в его сознание: не провидение, не судьба, не воля божья направляли шаги людей, нет, человек распоряжался судьбой человека, власть провидения - это власть людей над людьми. Но почему один - властитель, а другой - безвластный, откуда у властителя берется власть над безвластными, кто распределяет роли, кто устанавливает мерила добра и зла, справедливости и несправедливости и почему люди друг другу враги и их разделяет пропасть - всего этого Хольт не знал. Но одно он знал твердо: надо неустанно допытываться ответа на все "почему", начать наконец все сначала, искать, спрашивать, так, как ему однажды смутно рисовалось, на случай, если доведется уцелеть и жить дальше, - только это могло дать смысл и направление его жизни.
Хольт глядел на огоньки елочных свечей. Он думал о Гундель. И вслух, хотя обращался только к себе, спросил:
- Как это мне раньше не пришло в голову? Неужели надо было сперва растоптать и загубить единственное, что у меня еще оставалось? - Тут только он вспомнил о сестре Марии. Она сидела на диване, но была где-то очень далеко. - Я знаю, если бы не ты, меня, возможно, не было бы в живых, - сказал он и, жалея ее, добавил: - Спасибо тебе! Но никто и ничто меня не удержит. Может быть, некоторым утешением послужит тебе то, что я ухожу отсюда умнее, чем пришел.
Он уселся рядом с ней, позволил ей положить голову ему на плечо, дал ей выплакаться.
- Нас прибило друг к другу, - сказал он. - А теперь отнесет в разные стороны.
2
Хольт приехал в Гамбург около полудня. Он постригся и побрился у вокзального парикмахера и в автоматной будке заглянул в телефонную книгу. Реннбах, Франциск, коммерции советник, Лангенхорн, Оксенцоллвег, дом 3. Телефонный номер изменился, и ему пришлось справиться на вокзале, в почтовом отделении. Но едва он набирал первые цифры, как раздавались короткие гудки. Наконец удалось соединиться.
Ему ответили, что коммерции советник у себя в конторе на Холстенвале. Опять Хольт, чертыхаясь, крутил и крутил диск; раздраженная перепалка с секретаршей, не желавшей соединять, и наконец бодрый голос дядюшки: "Кто говорит?" Шум и треск в трубке. Хольт было подумал, что их разъединили, но вот опять раздался голос. "Вы в самом деле Вернер Хольт? Мальчик, мы же тебя ищем через все службы розыска! Доротея надеялась, что ты у отца".
- Я хотел бы узнать мамин адрес, - нетерпеливо закричал в трубку Хольт.
- Она живет у Марианны, за городом, в Видентале. Нейграбенерштрассе, одиннадцать.
Он долго добирался до Виденталя. Пригородный поезд ходил с промежутками в час и был так переполнен, что Хольт остался на перроне и вынужден был дожидаться следующего. Из Харбурга он пошел пешком, сперва по бесконечным улицам, потом через лесистые холмы Шварце Берге и наконец вдоль железнодорожного полотна, где рабочие укладывали рельсы. Снегу здесь было совсем мало. Хольт перешел колею, попал на улицу с виллами и снова спросил дорогу.
А вот и особняк. Цокольный этаж сложен из темного клинкера. Оштукатуренный верх весь увит диким виноградом. В палисаднике, высоко поднимаясь над крышей, росла голубая ель. Он дергал и тряс калитку, но она не поддавалась - значит, он все-таки волнуется. Потом позвонил.
Девушка лет восемнадцати отперла парадную дверь; девушка с темными, почти черными волосами, в белоснежном накрахмаленном передничке поверх ситцевого платья. Да, верно, вспомнил Хольт, мама всегда требовала, чтобы фартук был чистый! Два шоколадных карликовых пуделя с лаем выскочили из дома, и наконец зажужжал зуммер. Хольт открыл калитку и ногой отпихнул собак.
- Мокка! - позвали из дома. - Мокка! Кока-кола!
Лай тотчас умолк. Собаки, виляя хвостом, кинулись к двери. Там на площадке стояла, держась очень прямо, высокая темноволосая женщина и улыбалась.
Это была его мать.
Она обняла Хольта за плечи.
- Мы так счастливы, - сказала она. - Раздевайся. Два часа назад позвонил Франц и сообщил нам радостную весть. Добро пожаловать. Все приготовлено. Можешь сейчас же принять ванну. Или хочешь сначала поесть?
В холле он из-под опущенных век оглядел мать. Сколько же он ее не видел? Два с половиной года. Она ничуть не изменилась. Время не коснулось ее. Фрау Хольт была все такой же статной, высокой и представительной, все так же выхолена, и улыбке ее все так же недоставало тепла. Да, эта женщина, поразительно красивая женщина, его мать: Доротея Хольт, урожденная Реннбах. Сейчас ей, верно, лет сорок… Вот пудели новые, подумал Хольт, когда собаки стали с любопытством обнюхивать его башмаки, раньше она не держала пуделей…
- Итак, ты сначала хочешь поесть, - сказала фрау Хольт. - Бригитта, как у вас там, готово?
Девушка ждала в глубине холла, у входа в кухню. Хольт повернулся к ней.
- Бригитта? - переспросил он. - А не Лизхен? - Она покачала головой. - Раньше мамины горничные все подряд звались Лизхен. Неудобно то и дело привыкать к новому имени, верно, мама?
Фрау Хольт ответила милой улыбкой, может быть чуточку слишком милой. Через застекленную двустворчатую дверь она повела сына в гостиную. Хольт мимоходом окинул взглядом персидские ковры и мебель красного дерева. Все как прежде, в старинном вкусе, подумал он. Усевшись в кресло напротив матери, он с наслаждением вытянул ноги. Он был рад, что не надо больше шагать по дорогам, тесниться в переполненных поездах.
Хольт походил на мать. Но это было лишь внешнее сходство. Во всем остальном он отличался от нее: и мимикой, и жестами, и темпераментом, и быстротой мышления. У фрау Хольт была медлительная речь и движения. Когда она говорила, ни один мускул не шевелился на ее лице, а если она улыбалась или вскидывала брови, это всегда делалось сознательно и намеренно, причем любое выражение было сдержанным и благопристойным. Сидя, она прижимала локти к телу и складывала руки, как певица у рояля. Все движения ее были рассчитаны и в точности соответствовали цели. У нее был низкий голос, говорила она размеренно, четко выговаривая каждое слово. Одета она была в светло-серое шерстяное платье строгого покроя, с высоким воротом и широкими рукавами. Единственным украшением служил широкий гладкий золотой браслет на правом запястье.
- Объясни же, откуда ты, - сказала она. - В конце декабря я писала твоему отцу и до сих пор не получила ответа.
- Откуда? - повторил Хольт. - Это как посмотреть. Из лагеря военнопленных кружными путями-дорогами. Но оставим это.
При слове "лагерь" фрау Хольт повернула к нему лицо и оглядела его перекрашенный френч.
- Лучше всего одежду сжечь. Франц на первое время прислал брюки, джемпер и кое-что из белья. - Она вскинула темные брови. - У тебя нет насекомых?
Он усмехнулся. По меньшей мере год она вообще не знала, жив ли я… У тебя нет насекомых?
- Как знать! - ответил он.
Она не расслышала иронии.
- Я полагаю, ты какое-то время пробыл у своего… - Она оборвала на полуслове.
Бригитта внесла поднос с едой и осторожно опустила его на сервант. Накрыла круглый журнальный столик, поставила перед Хольтом тарелку, положила прибор и салфетку. Она подала омлет с вареньем. Обилие фарфора и серебра потрясло Хольта. Бригитта накладывала с серебряного блюда серебряными вилками и, пододвинув блюдо, пролепетала: "Извольте откушать…" Так и сказала: "откушать!" И вышла.
- … у своего отца, - закончила фрау Хольт начатую фразу, едва за горничной закрылась дверь. - Это он тебя ко мне послал?
Но прежде, чем Хольт успел ответить, в комнату прошествовала тетушка, родная сестра его матери, но старше ее на пятнадцать лет, крупная, костистая женщина с проседью в волосах и жесткими, будто вырубленными из дерева, чертами. Улыбка, обнажившая два ряда ослепительно белых фальшивых зубов, мало подходила к ее застывшему наподобие маски лицу. И хотя она улыбалась Хольту, карие глаза глядели на него холодно, если не враждебно.
Он встал ей навстречу.
- Сиди, сиди, - произнесла тетя Марианна низким, мужским голосом. - Приятного аппетита.
Хольт сел и продолжал есть, чувствуя на себе взгляд обеих женщин.
- Посмотри, Теа! - услышал он голос тети Марианны. - Вернер - вылитый ты!
Фрау Хольт не ответила. Сестра ее окинула строгим взглядом стол и вполголоса кинула:
- Сколько раз надо повторять Бригитте, что нельзя накладывать двумя вилками. Le style c'est I'homme!
Хольт отодвинул тарелку и откинулся на спинку кресла.
- Всего лучше тебе сейчас принять ванну, - сказала фрау Хольт.
В холле резвились пудели. У подножия лестницы лежала свернутая рулоном красная циновка. Наверху, в ванной комнате, Хольт наблюдал, как мать отвернула никелированный кран и как вода наполняла ванну.
- У Марианны некоторое время были расквартированы английские офицеры, - рассказывала она. - К счастью, дома здесь не реквизировали. Сюда пытались вселить семьи из разбомбленных домов, но Францу пока что удавалось отбиться. - Она направилась к двери. - Англичане оставили нам уголь, - сказала она, уже выходя. - Иначе пришлось бы к тому же еще мерзнуть.