- Что ты так на меня смотришь? - спросила она.
Держа в зубах черную бархотку, она обеими руками приглаживала волосы назад с висков, собирая их на затылке; потом повязала голову лентой и распустила волосы.
Взглянув искоса на Хольта, она бросила:
- До тридцатого числа все должны перекрасить форму. Об этом в газетах объявлено.
- Мне бы их заботы! - ответил Хольт, но, заметив ее взгляд, поспешно добавил: - Ладно, схожу к твоей антифашистской молодежи. Довольна?
- Не ради же меня?
- Именно. Только ради тебя! Я еще сыт по горло гитлерюгендом.
- Не смей так говорить! - воскликнула Гундель. - Ты прекрасно знаешь, что у нас совсем другое.
- Возможно, - ответил он. - Сначала направо, потом налево, но у меня повороты так быстро не получаются. - Он встал. - Пройдемся? Профессор предписал мне моцион.
Гундель пошла с ним по обочине шоссе. Они свернули на дорожку, которая вилась среди садов, полого поднимаясь в гору. Оттуда открывался вид на долину, на затянутый дымкой город - море домов, нет, море развалин. Хольт остановился. Таким лежал перед ним и Гельзенкирхен, и Эссен, и Ваттеншейд; та же картина, недоставало лишь копров.
Гундель наконец нарушила молчание.
- Ты стал совсем другой, - сказала она.
Он двинулся дальше.
- Не нахожу.
Дорога пересекала лесок, среди кустарника высились сосны. Хольт поискал на опушке место посуше. Они уселись.
- Ошибаешься, - сказал Хольт. Он обвел рукой вокруг. - Мир стал другим. - Он растянулся на траве, подложив руки под голову. - Меня нес поток, - сказал он, следя взглядом за стаей перелетных птиц. - А теперь будто выбросило на берег в совершенно незнакомой местности.
- Даже если местность незнакома, - сказала Гундель, - надо встать и оглядеться!
Хольт приподнялся и повернул голову. Он увидел среди кустов ржавые листы железа, остатки сгоревших грузовых машин, а на опушке леса несколько деревянных крестов с нахлобученными на них стальными касками.
- То, что я принимал за мир, - сказал он, - оказалось призраком, иллюзией и лежит теперь в развалинах. А до того мира, который окружает меня сейчас, мне дела нет.
Гундель машинально сорвала цветок и задумчиво обрывала лепестки.
- Если бы все думали, как ты, у нас в городе до сих пор не было бы ни воды, ни газа, ни света, трамваи бы не ходили и никто не пек бы хлеба.
- Правильно, - сказал Хольт. - Да я бы и не смог починить водопровод, я ничего не смыслю в трамваях и хлеб тоже не умею печь. - Он поднялся, стал отдирать приставшие к брюкам репьи. - Сама видишь, я лишний, бесполезный, единственное, что я умею, - это стрелять и работать ключом, ничему другому меня не обучали. - Хольт засунул руки в карманы. Он снова глядел на пылающий диск солнца; оно уже коснулось гребня холмов за городом и слепило глаза. - В лагере, - продолжал он, - мы боялись, как бы нас не передали французам; говорили, они всех силком запихивают в иностранный легион. - Он подал Гундель руку и помог встать. - Знай кошка свое лукошко, - сказал он. - Иностранный легион был бы только логическим следствием.
Он все еще держал руку Гундель в своей. И когда она подняла голову и серьезно и беспомощно на него взглянула, ему показалось, что наконец-то он видит прежнюю Гундель, да и платье на ней было то же.
- Я думал, ты меня забыла, - сказал он.
- Я!.. Тебя забуду?! - воскликнула она.
Запустив пальцы в каштановые пряди, он запрокинул ей голову.
- Я думал, ты уже не та, - сказал он.
Она закрыла глаза. Губы Хольта коснулись ее губ.
- Но это в самом деле ты! - сказал он.
- Никогда больше не говори такое… про иностранный легион… - попросила она.
- У меня никого нет, - сказал он. - У меня одна ты.
Она обвила его шею руками.
- Постарайся себя пересилить. Я так боюсь за тебя!
Он узнал губы Гундель, когда поцеловал ее.
Они спускались вниз по дороге. Сумерки будто занавесом затянули город в долине, но дорога здесь, наверху, была еще озарена оранжевыми отсветами неба. Гундель все еще держала в руках цветок, с которого оборвала лепестки.
- Интересно, как вырастает такой вот цветок! - сказала она, бросив наконец стебель.
Хольт не ответил. Он взял Гундель под руку. Он словно охмелел от ее вновь обретенной близости.
- Пошли куда-нибудь, - сказал он, - посидим в кафе!
- Нет, что ты, - возразила она. - Я должна быть на собрании! Хорст Шнайдерайт ждет! - И она прибавила шагу.
Хольт, разом отрезвев, шел следом. Сумерки сгущались. Похолодало. Он зяб.
Среди штабелей обугленных досок и обгоревшего мусора стоял барак с забитыми картоном окнами. Внутри при свете огарка на садовых стульях и неструганых скамьях пристроилось десятка два юношей и девушек. Все знали Гундель, здоровались с ней за руку. Хольт уселся в сторонке.
Тощий косолицый парень с культей вместо правой ноги, ковыляя на неуклюжих костылях, двинулся через всю комнату к Хольту. Ему могло быть лет двадцать с небольшим, давно не стриженные соломенные волосы свисали на лоб. Светлые, глубоко посаженные у самой переносицы глазки, левое ухо оттопырено. Одет он был в истрепанный и перекрашенный мундир вермахта.
- Гофман! - сказал он.
Хольт, растерявшись, в смущении продолжал сидеть.
- Хоть я был всего обер-ефрейтор, ты мог бы снизойти и сказать мне свое имя! - вызывающе бросил парень.
Гундель поспешила к ним, за ней другие ребята. Хольта окружили незнакомые лица. Гофман, опершись всей тяжестью на правый костыль, левым тыкал в Хольта.
- Если мы недостаточно хороши для тебя, - все так же задиристо продолжал он, - поищи себе другую компанию!
Хольт встал. Но тут дверь с шумом распахнулась. Все повернули головы.
В барак вошел высокий, широкоплечий малый, остановился на пороге и вопросительно обвел глазами комнату, скупо освещенную лишь пламенем свечи. Затем, не глядя, ногой захлопнул дверь. В том, как он басом спросил: "Что у вас тут случилось?", в том, как он встал перед Хольтом и Гундель, возвышаясь чуть не на голову над остальными, было что-то решительное и неодолимое, какая-то грозная, подавляющая сила. Хольт сразу понял, что перед ним Хорст Шнайдерайт, каменщик Шнайдерайт. Он слышал, как Шнайдерайт обратился к Гундель и голос его зазвучал неожиданно мягко:
- Хорошо, что ты здесь. Я ждал тебя у фабрики и уж думал, ты не придешь.
Гофман опять указал костылем на Хольта.
- Новенький. Важный барин, даже назваться не пожелал! - И обращаясь к остальным: - Мы для него, видишь, недостаточно хороши!
- Да брось ты! - прикрикнул на него Шнайдерайт и повернулся к Хольту.
Несколько секунд они глядели друг на друга. Шнайдерайту было двадцать один год. Он был черноволос. На узком, резко очерченном лице, оттененном синевой на бритых щеках и подбородке, выделялись сросшиеся над переносицей брови. Лоб рассекали вертикальные морщинки, У него была привычка смело и вызывающе вскидывать голову.
Оба почувствовали одно и то же: между ними нет и не может быть ничего общего.
Шнайдерайт провел последние четыре года своей жизни за тюремной решеткой; отец его, металлист, осенью 1941 года был приговорен к смерти и казнен за саботаж на военном заводе, который они с сыном организовали после 22 июня 1941 года. Теперь Шнайдерайт жил у матери. Она тоже была освобождена из заключения советскими войсками.
- Знакомься, это Вернер Хольт, - сказала Гундель.
Шнайдерайт молча, как бы мимоходом, подал Хольту руку. Круг разомкнулся, Хольт снова сел. Вокруг него гомон голосов. Он увидел у Шнайдерайта в петлице тот же значок, красный треугольник, увидел, как Шнайдерайт потянул за собой Гундель и, держа ее за руку, стал что-то ей доказывать. А Гундель утвердительно закивала и заулыбалась… Хольта охватило чувство острого разочарования.
Вдруг стало тихо. Все уселись подковой вокруг Шнайдерайта, а он, разложив перед собой исписанные листки, заговорил. До Хольта доходили только слова, смысла их он не понимал: задачи молодежных комитетов, никто не должен оставаться в стороне, разъяснять молодежи грабительскую сущность фашистской войны, махинации финансовых воротил, преступления расизма… и демократия, опять и опять демократия. И еще: "Главное сейчас - единство рабочих!" Пришибленный разочарованием, отчужденностью, Хольт уставился на пламя свечи. Наконец он нашел в себе силы встать и покинуть барак.
На заводе работали по десять, а когда и по четырнадцать часов. После работы профессору и его сотрудникам подавали ужин, за который садился и Хольт, а также Гундель, если она заглядывала вечером на завод. Фрау Томас, бывшая заводская уборщица, вела хозяйство профессора, она накрывала стол в зале совещаний. Фрау Томас и сегодня отказалась сесть вместе со всеми: "Что не положено, то не положено!" Зато она охотно рассказывала всякие истории о грабежах, убийствах или, на худой конец, о спекулянтах и торговцах черного рынка.
- Стефан-то из котельной - вы же его знаете? - спросила она, ставя на стол миску с жареной картошкой. - В Анхальт поехал мешочничать, в такую даль, а здесь на вокзале у него все отобрали!
- Обидно! - сказал доктор Хаген, которого фрау Томас особенно ценила как самого благодарного своего слушателя.
- Кулачью скоро девать некуда будет белье, приемники да швейные машинки! - обозлился Мюллер.
Хольт, с жадностью проглотив свою порцию, безучастно переводил взгляд с одного на другого. Гундель не было. Она сидела на собрании в бараке. А остальные все ему чужие: отец, Мюллер, доктор Хаген и доктор Бернгард со своей плешью и лошадиным лицом. Пожалуй, ближе других ему только что принятый на работу Блом. Бернгард по обыкновению брюзжал:
- Вы говорите, сырье? - раздраженно допекал он кого-то. - Я лично знаю только одно понятие - нехватка сырья.
До конца ужина он еще не раз принимался брюзжать:
- Вот увидите, господа, мы придем к полной разрухе! Нам неоткуда ждать помощи, тем более от русских. Нищий нищему не подмога.
Хольт курил. Какие большие серые глаза у доктора Бернгарда. И как он скалит свои длинные желтые зубы, вперившись в Мюллера. А Мюллер его и не слушает. Сидит себе преспокойно с погасшей сигарой в зубах и болтает с доктором Хагеном.
- Бросьте! Я старый рыболов, - говорит он, - о хариусе у нас здесь уже тридцать лет и слыхом не слыхивали, а в Белодонке его никогда и в помине не было. Белодонка - район форели. Сколько я там прекрасной форели у́живал в нахлёстку!
Доктор Хаген, смуглый человек южного типа, видимо, заинтересовался, но Мюллер поглядел на часы и вышел из комнаты.
Окно было открыто, в него веяло вечерней прохладой. Профессор набивал трубку. Опять они что-то собираются обсуждать, подумал Хольт.
Мюллер вернулся с кипой дел под мышкой, подталкивая вперед девушку.
- Отчего ты не позвонила? - напустился на нее доктор Бернгард. - Вот теперь сиди и жди!
Девушка поздоровалась с профессором, поздоровалась с другими, затем нерешительно подошла к Хольту и протянула ему руку. Это была дочь Бернгарда, ее звали Карола. У Хольта на миг закружилась голова, это, должно быть, от крепкой русской сигареты с золотым мундштуком, которой угостил его отец. Карола Бернгард глядела на него светло-серыми глазами, очень похожими на отцовские. Одних лет с Хольтом, почти такого же роста, она была одета в зеленое, плотно облегающее платье. Волосы у нее были русые.
- Ну почему папа такой злой? - почти по-детски протянула она.
Видимо, это было сказано просто так, потому что она не стала дожидаться ответа.
- Я слышала, что вы вернулись, - продолжала она. - Вы были очень больны. Я не теряла надежды, что вы поправитесь. Вам пришлось столько всего испытать. - Она болтала без умолку, легкая светская болтовня. - Мне так жалко всех молодых солдат, которые возвращаются сейчас.
Хольт молчал и курил.
- Я вас так хорошо понимаю, - услышал он. - Я недавно прочла "Возвращение" Ремарка.
Хольт повнимательнее глянул ей в глаза, затянулся, стал прислушиваться. Пустышка, подумал он. Одни слова, больше ничего…
В глубине комнаты опять послышался голос доктора Бернгарда, брюзгливый, обиженный:
- С меня на сегодня достаточно. Честь имею. Едем, Карола!
Хольт проводил Каролу на улицу, где стояла машина доктора Бернгарда - двухтактная тарахтелка "ДКВ". Они простились. Хольта страшило одиночество в неприютной мансарде, и он глядел вслед машине, пока красные точки фонариков не растворились в темноте.
2
Хольт ежедневно встречался с отцом за завтраком в мансарде главного корпуса, приспособленной под личную лабораторию профессора. Профессор обычно работал там до завтрака часа два. Ему минуло уже шестьдесят три года; крепкий, широкоплечий, он скорее походил на крестьянина, чем на ученого. Волосы над высоким выпуклым лбом совсем побелели, и еще резче, чем год назад, обозначились характерные складки от крыльев носа к углам рта и подбородку.
Как-то утром он отложил газету, которую просматривал за завтраком, и взглянул на сына. Хольт молча хлебал подслащенную сахарином болтушку, заедая ее черствым хлебом; потом отодвинул от себя тарелку. Профессор налил ему напиток, похожий на какао.
- Что это, собственно, такое? Кола? - спросил Хольт.
- Плоды одного из стеркулиевых, семейства кола, - ответил профессор. - Дерево это встречается в лесах тропической Африки. Семена содержат примерно полтора процента алкалоидов, главным образом кофеина в виде гликозида коланина. Напиток действует так же возбуждающе, как кофе, но, к сожалению, не такой вкусный.
Педантически обстоятельный ответ отца обозлил Хольта. Пойло это ему вовсе не нравилось, просто он к нему привык.
- Дай мне, пожалуйста, закурить, - сказал он. - Кстати, у меня нет ни пфеннига.
Профессор открыл письменный стол и пододвинул Хольту несколько бумажек и две пачки сигарет.
- Только много не кури, - сказал он.
Хольт сунул в рот сигарету. Отец обращается с ним как с мальчишкой! Лучше б я сюда не приезжал, подумал он. Но ведь я приехал к Гундель, а не к отцу. Непременно при случае ему это скажу!
Профессор вынул из кармана записку и протянул сыну. Хольт прочел: "Средняя школа, Грюнплац, директор - доктор Эберсбах".
- Можешь сослаться на Мюллера, - сказал профессор. - Занятия начнутся первого октября.
Хольт повертел в руках записку.
- Почем ты знаешь, что я собираюсь учиться в школе? - сказал он.
Профессор помолчал.
- Твоя мать писала, что намерена до конца войны жить в Гамбурге, - сказал он немного погодя. - Когда ты в последний раз получил от нее письмо?
- Если б я хотел поехать к матери, туда из Крейцнаха намного ближе.
- Знаю, - сказал профессор. - И рад, что ты приехал ко мне.
- Я не к тебе приехал, - поспешил заявить Хольт. - Я надеялся найти здесь Гундель, только и всего.
Складки на лице профессора обозначились резче, и он устало провел рукой по глазам. А в Хольте вдруг опять пробудилась злость, желание уязвить этого старого чудака, нелюдима, человеконенавистника.
- Что касается Гундель, - сказал он, - ты, конечно, опять упрекнешь меня в "тяге к простонародью"!
Упрек этот был брошен ему родителями много лет назад. Хольт со злорадством уколол теперь отца. Профессор не помнил, но вполне возможно, что он когда-нибудь и употребил такую стереотипную фразу или не стал прекословить, когда это сказала жена. Он набил трубку и спокойно возразил:
- В последние годы у меня было достаточно времени пересмотреть свои ошибочные взгляды.
- А пока ты пересматривал свои ошибочные взгляды, - сказал Хольт и встал, - я ради этих самых взглядов подставлял лоб! - И, не добавив ни слова, вышел из комнаты.
Хольт проводил дни, бесцельно слоняясь по городу. Иногда он часами стоял на мосту и глядел на узенькую речушку, на грязную, в радужных пятнах нефти, воду.
Через несколько дней после ссоры с отцом его как-то утром вызвали в контору. В комнате были только отец и фрейлейн Герлах. На пороге Хольт снял пилотку.
Профессор сидел за письменным столом у окна.
- Последнее время ты не завтракаешь со мной, - напрямик начал он. - Я тебя целыми днями не вижу. Когда ты собираешься наконец явиться в школу? Занятия уже начались!
Хольт не намерен был выслушивать чьи-либо предписания.
- А откуда ты взял, - сказал он, - что я собираюсь учиться в школе?
Профессора требовали на завод, через час ему надо было ехать с Мюллером на совещание в комендатуру, до этого он должен был продиктовать несколько срочных писем и ждал иногороднего разговора.
- Самый лучший выход для тебя, - сказал он, - аттестат зрелости. Пока ты учишься, будет время подумать о выборе профессии.
Лицо Хольта выражало одно лишь немое упорство.
- К тому же ты совершенно здоров, - продолжал профессор, уже теряя терпение, - и для продуктовой карточки тебе на следующий месяц потребуется справка с места работы.
- Фрейлейн Герлах каждый месяц подписывает столько справок, - сказал Хольт, - что вполне может подписать справку и мне.
Профессор встал.
- Нет, - сказал он и, когда Хольт попытался что-то возразить, еще раз повторил: - Нет! - и хлопнул ладонью по столу. - Я не потерплю никакой фикции! А теперь ступай и запишись в школу!
Хольт направился к двери, он уже взялся за ручку. Но вдруг повернул обратно и подошел вплотную к столу. Он был бледен и несколько секунд не мог говорить от волнения. Наконец он тихо, но отчетливо произнес:
- Не запишусь! И не пытайся мною командовать, это бесполезно! Лучше уж сразу вышвырни меня на улицу. Вышвырнуть ты меня можешь, но… - Он весь затрясся и, перегнувшись через стол, выкрикнул: - Но командовать собой я не позволю!. Никому больше… Никогда!
И опять он бесцельно бродил по городу. Бессмысленное раздражение улеглось, он пытался все обдумать. Что ему делать с собой, со своей жизнью? Неужели сесть за парту с шестнадцатилетними сопляками? Впрочем, в газетах как будто писали о специальных классах для участников войны.
Он отправился в Менкеберг на Грюнплац, где иногда поджидал Гундель. Наполовину скрытое каштанами, устлавшими своей пестрой листвой все газоны и дорожки, высилось целое и невредимое здание школы - трехэтажный дом с внушительным парадным, к которому вели широкие каменные ступени.
Хольт постоял в раздумье. Наконец нерешительно отворил дверь.
Кто-то схватил его за рукав.
- Вы куда?
Швейцар! Маленький лысый человек с злющим лицом, в синем комбинезоне слесаря.
- Справиться? О чем это? Я сейчас… Стой! - крикнул он.
Но за Хольтом уже захлопнулась тяжелая двустворчатая дверь. На первом этаже стоял гул голосов. Была большая перемена. Хольт врезался в гущу носившихся по коридору ребятишек и подростков, еще раз услышал за собой окрик швейцара "Стой!" и почувствовал себя в безопасности лишь на площадке второго этажа. Здесь было тихо. Шум перемены приглушенно доносился сюда с нижнего и верхнего этажей. Только несколько девочек чинно прогуливались парами по коридору. Хольт стал читать таблички на дверях: "Канцелярия", "Учительская", указатель "В актовый зал"… Все, от натертого до блеска линолеума до стандартных табличек на дверях, дышало здесь дисциплиной и порядком.