Решимость Хольта таяла. Он подошел к открытому окну и поглядел на красно-бурые кроны каштанов. Достал из кармана сигареты, закурил и долго обламывал в пальцах горелую спичку. Напрасно он разлетелся. Кто унес ноги из всего этого хаоса, тот уже непригоден для школьной дисциплины и порядка.
Шепот и сдавленный смех за спиной. "Здесь курить воспрещается!" - выкрикнул звонкий голос. Хольт обернулся. Стайка пунцовых от смущения девочек, взявшись под руки, обступила его; шесть или семь девчушек не старше пятнадцати лет, стриженые и с косами, блондинки и брюнетки, в юбках, в пуловерах, в платьях, в лыжных брюках, они, сдвинув головы, перешептывались и, глядя на Хольта, хихикали и подталкивали друг дружку локтями…
Хольт, опешив, поперхнулся дымом и, чувствуя, что краснеет, уставился на одну из девочек - хрупкого подростка с длинными ногами и копной русых волос: она чересчур долго не сводила с него голубых испуганных глаз, а когда наконец опомнилась, пренебрежительно вскинула голову.
- Как он глядит на тебя, Ангелика! - пискнула одна из девочек, и все опять захихикали…
Но тут из-за угла выскочил швейцар:
- Посторонним сюда нельзя! Что вам здесь надо?
Хольт швырнул окурок в окно, пересек коридор и открыл дверь в канцелярию. Стук пишущей машинки. За машинкой сгорбилась женщина в черном конторском халате. Звонок возвестил конец перемены. Секретарша продолжала печатать и, не поднимая головы, страдальческим голосом бросила: "Спешу, срочное!" Она заставила Хольта ждать, долго ждать. "Господин директор занят!" - кинула она, не отрываясь от машинки. Наконец она исчезла в соседней комнате. Вернулась и сказала: "Прошу!"
Большая комната. Письменный стол. На письменном столе, окутанный клубами табачного дыма, сидел, наклонившись, человек, старик лет шестидесяти с лоснящейся лысиной и торчащими на висках пучками седых волос. Он читал газету. Одет он был в кофейного цвета костюм, брюки на коленях пузырились, на локтях пиджака - кожаные заплатки в виде сердечек, на ногах - желтые фетровые боты. Длинное лицо вдоль и поперек изрытое и иссеченное морщинами, выражало необыкновенное довольство, и таким же довольством светились карие глаза, глядевшие из-под лишенных ресниц век. С толстой нижней губы свисала на грудь большая гнутая трубка.
Хольт в недоумении остановился на пороге и представился. Старик вынул изо рта трубку, отложил газету и с чисто саксонским акцентом произнес:
- Эберсбах. - Но прозвучало это, как Эвершбах. Поглядел на Хольта и, должно быть потешаясь над ним, добавил: - А ты, видать, комик!
- Господин обер-штудиендиректор… - начал было Хольт.
Однако Эберсбах, постучав мундштуком трубки себе по лбу, прервал его:
- Не пройдет. Титулами меня не проймешь. Знавал я одну тетеньку, жену покойного дворника, так она величала себя вдовой младшего помощника начальника коммунального отдела городской управы.
Хольт не знал, смеяться ему или сердиться.
- Я был на войне и хотел бы закончить школу.
Эберсбах повесил себе на губу трубку, соскользнул с письменного стола, подошел, шаркая желтыми фетровыми ботами, к градуснику, поглядел на ртутный столбик и сказал:
- Пятнадцать градусов по Цельсию. Вы тоже всегда зябнете?
- Я хотел бы закончить школу, - упрямо повторил Хольт.
Эберсбах оглядел его с головы до ног:
- Мало ли кто чего хочет.
- Меня направил к вам Мюллер, - сказал Хольт.
- Мюллер? - оживился Эберсбах. - Красный Мюллер? - Потом покачал головой. - Рассказывайте! Только ему этим и заниматься.
- Позвоните ему! - предложил Хольт.
Старик выпустил облако дыма и вынул трубку изо рта.
- Вот еще, звонить! - буркнул он. - Как-нибудь встретимся, но берегитесь, если соврали! Фрау Линке! - позвал он и появившейся в дверях секретарше: - В спецкласс на пробу. - Взгромоздился на письменный стол, потянулся за газетой и сказал: - А теперь проваливай, некогда мне!
Хольт постоял в тишине пустынного коридора и вдруг услышал, как позади растворилась дверь. Он обернулся. Из учительской вышел плотный, среднего роста человек лет сорока, в штатском костюме, сшитом из перекрашенного и тщательно перекроенного мундира вермахта, брюки были превосходно отутюжены. Увидев Хольта, он замер, не веря своим глазам, в каком-то даже испуге. Множество морщин и морщинок прорезали озабоченное лицо. Русые волосы стали у висков совсем седыми. Он бросился вперед.
- Хольт! - крикнул он. - Вернер, мой мальчик! Вы живы? Как я рад!
Хольт никак не мог опомниться: Готтескнехт!
- Господин вахмистр…
Готтескнехт схватил его за плечи.
- С этим, к счастью, покончено. Я - Готтескнехт и только, просто-напросто Клеменс Готтескнехт. - Он выпустил Хольта и сунул правую руку за борт пиджака. - А что с остальными, Хольт? Где Гомулка, Вольцов, Феттер? Вы мне все подробно расскажете. - И озабоченно спросил: - На здоровье вы не жалуетесь? - Он сиял. - В конце концов, это главное!
3
Странные школьники сошлись в классной комнате первого этажа: все двенадцать - участники войны, уже взрослые мужчины, постарше Хольта. Одного из них Хольт встретил здесь со смешанным чувством: безногого Гофмана на костылях. Нестриженые волосы свисали ему на лоб, он курил тонкую вонючую сигару.
- Хоть я был всего обер-ефрейтор, - громогласно заявил он, - ума не приложу, как засунуть копыта в эти детские парты.
Все держались выжидательно. Обращались друг к другу то на "ты", то на "вы". Гофман же всем "тыкал".
- Эй, ты, пижон, - крикнул он, указывая костылем на одного из "школьников", - как тебя звать?
Тот, кого он так бесцеремонно окликнул, был одет намного лучше других - в пиджачную пару и рубашку с галстуком. Красивая холеная голова и холеные руки; гладко выбритое лицо припудрено.
В ответ на слова Гофмана он хотя и скривил рот, но, повернувшись с легким поклоном к товарищам, назвался:
- Аренс, Эгон Аренс.
- Их сиятельство красавчик Эгон, - воскликнул Гофман, - небось слишком много о себе понимают, чтобы сходить со мной поискать настоящие столы!
- Отчего же, с удовольствием! - любезно отозвался Аренс. - Это и в моих интересах. - И отправился за Гофманом.
Рядом с Хольтом на низенькой парте сидел парень с изуродованным шрамами лицом и черной повязкой на глазу.
- Бук, - представился он Хольту. - Потерял глаз и контужен, псих, но спокойный, срываюсь только изредка.
Гофман быстро вернулся. Где-то в подвале он обнаружил столы и стулья. Все дружно принялись вытаскивать в коридор парты и носить из подвала столы и стулья. У дверей росла толпа ребят из разных классов, пока швейцар в синем комбинезоне их не разогнал.
- Стой! Кто разрешил?
Гофман грозно застучал костылями и обозвал швейцара "ищейкой".
- Заткнись, ищейка! Столы нам как раз по росту.
Неслышно подошел Эберсбах в своих фетровых ботах, с неизменной трубкой в зубах. Он положил конец спору.
- Ну и комик же ты! - сказал он швейцару. - Скажи спасибо, что они всё за тебя перетаскали! - Потянул носом воздух и повернулся к Гофману. Тот висел на своих костылях, дымил тонкой черной сигарой. - И дрянь же вы курите!
Гофман не остался в долгу:
- Не нравится моя сигара - ну и вались отсюда!
Эберсбах покрутил головой, а затем одобрительно кивнул.
- Только смотри не нарвись на Готтескнехта. Он этого не любит, для него мы всё еще недостаточно пруссаки.
Хольт опять сел рядом с одноглазым Буком. За ним сидел Аренс, к которому с легкой руки Гофмана так и пристало прозвище "Красавчик Эгон". Он завел с Хольтом разговор; глаза его глядели холодно и насмешливо, говорил он складно и тихо. Он - сын мебельного фабриканта и собирается пойти на медицинский. Дело перейдет к старшему брату.
- Если только все фабрики не отберут, - добавил Аренс. - Мой старикан места себе не находит!
Кстати, имя профессора Хольта ему знакомо, мебельная фабрика Аренса поставила для его лаборатории столы и полки.
- Так вы сын профессора Хольта! - произнес он с явным почтением. Разговаривая, он подпирал подбородок ладонью. - Нам бы хорошо держаться вместе. Приходите как-нибудь ко мне, буду очень рад!
Разговоры смолкли. "А все эти новые учителя-скороспелки…" - громко сказал кто-то. Тут рыжий малый лет двадцати четырех вскочил на кафедру, взял мел и вывел на доске: "Долой новых учителей!" В классе зашумели. Небольшой, но атлетически сложенный парень, несмотря на свои двадцать пять лет уже лысый, по фамилии Кинаст, внес поправку: "Долой бездарных новых учителей!" Рыжий никак не соглашался, и Кинаст заорал на него:
- Балда, у меня у самого родной брат готовится на нового учителя!
Напряжение росло. Третий стер все и написал: "Старых зануд на мыло!"
Одноглазый Бук, до сих пор безучастно сидевший рядом с Хольтом, вдруг встрепенулся. Ткнув в себя пальцем, он спросил:
- Может, мне? Давай рвану речугу! Знаешь, как я умею трепаться! Могу и речи к народу, и проповеди, и обращение к массам, у меня, брат, ораторский талант, я хоть кого пройму. Хочешь, через три минуты весь класс взбунтую? Я кое-что смыслю в массовой истерии. Итак, речь к народу против старых зануд! - В один миг он вскочил на стол, рывком, как марионетка, воздел над головой руки со сжатыми кулаками, лицо в шрамах исказилось, и он истошным голосом заорал;
- Ученики и ученицы! Освобожденные массы в классах!
- Заткнись! - прикрикнул на одноглазого Гофман и ткнул его костылем в спину. Затем забрался, стуча костылями, на кафедру и стер все с доски.
Дверь открылась, ученики встали. На кафедру поднялся учитель - Готтескнехт.
- Доброе утро, - сказал он. - Садитесь.
Готтескнехт обвел взглядом класс и, дойдя до Хольта, неприметно кивнул ему. А когда он начал: "Моя фамилия Готтескнехт, я преподаватель немецкого языка и ваш классный руководитель… - и продолжал: - Те, кто меня знает, говорят, что я и в самом деле слуга господень, но тот, кто вздумает мешать нашим занятиям, пожалуй, скажет, что я чертов слуга", - Хольту так ясно представилась сходная и вместе с тем столь отличная сцена, что он на миг даже закрыл глаза. И, как тогда, Готтескнехт добавил: "Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками от единицы до пятерки, и вам придется считаться с моими отметками, если вы хотите через полтора года сдать на аттестат зрелости".
Заложив руки за спину, Готтескнехт принялся ходить взад и вперед между столами.
- Я рассчитываю работать в этой школе. И доведу вас до аттестата, хотя вы класс с естественным и математическим уклоном. Ваш преподаватель математики доктор Эберсбах слишком занят как директор и не может взять на себя обязанности классного руководителя. Я сам изъявил желание вести такой вот специальный класс и многого от вас жду. - Он остановился лицом к классу и обвел взглядом всех учеников до единого. - Все мы плыли в одной лодке, - сказал он. - Все одинаково заблуждались. И все одинаково виноваты. Давайте же в предстоящие полтора года вместе попытаемся избавиться от наших заблуждений.
Слова эти произвели впечатление не на одного Хольта. Но в наступившей тишине вдруг послышалось покашливание; это был рыжий Гейслер, тот, что написал на доске: "Долой новых учителей!". Готтескнехт смерил его взглядом и продолжал:
- Что касается занятий по родному языку и литературе, то я не собираюсь все полтора года забивать вам головы сухими фактами. Главное внимание я буду уделять идейной полемике с духовным наследием прошлого. Но для этого требуется ваше участие. Мы. немцы, всегда слишком многому верили и слишком мало знали. Я буду давать оценку не вашей памяти, а вашей способности мыслить.
- Мысли свободны, - сказал кто-то. Опять Гейслер!
Готтескнехт кинул взгляд на последнюю скамью.
- Свободны от чего? - спросил он. - Разве ваши мысли свободны от предубеждений? Сомнительно.
- Что я думаю, - заявил Гейслер, - никого не касается!
- Вы на здоровье не жалуетесь? - дружеским тоном спросил Готтескнехт, и опешивший Гейслер ответил:
- Спасибо. Нет.
- Тогда попрошу вас встать, вы разговариваете со своим классным руководителем, - спокойно, но твердо сказал Готтескнехт. Гейслер поднялся со скамейки и уставился в потолок. - Нам еще придется беседовать о свободе мыслей, - продолжал Готтескнехт. - И я в свое время попрошу вас прочесть на эту тему доклад.
После занятий все задержались, чтобы выбрать старосту, который одновременно был бы представителем от класса в ученическом совете. При этом разгорелся бесконечный спор. Гофман опять закурил зловонную сигару:
- Ну, кого? Называйте кандидатов!
Аренс, к удивлению Хольта, предложил Гейслера. Гейслер улыбнулся и предложил Аренса. Тогда Гофман, взявшийся записывать кандидатов, швырнул карандаш и схватился за костыль:
- Эту картинку из парикмахерской? - выкрикнул он, указывая костылем на Аренса. - Чтобы эта напомаженная обезьяна представляла наш класс? Ни за что! Я первый этого не допущу! - И предложил самого себя.
Все настаивали на тайных выборах, нужно было заготовить бюллетени и отыскать урну. Хольту это надоело, и он вышел в коридор.
Он не обольщался: ему не место в школе. Он припомнил расписание уроков: физика, химия, математика, иностранные языки - все это ему совершенно не интересно. И мысль, что ему предстоит день за днем, и зимой и летом торчать в скучной классной комнате, угнетала его.
Идейная полемика, подумал он. Как это Готтескнехт себе представляет?
К нему присоединился Аренс.
- Гофман ужасно вульгарен, - сказал он, - вы не находите? Кстати, он социал-демократ.
По лестнице спускалась девочка, она мельком взглянула на обоих и кивком поздоровалась с Аренсом. Хольт ее узнал, поглядел вслед и увидел, как от сквозняка разлетелись ее русые волосы.
- Кто это?
- Ее фамилия Баумерт, - ответил Аренс. - Ангелика. Живет у нас в доме со своей бабушкой. Это избавляет нас от необходимости брать к себе переселенцев. Недурна малышка, верно? А через годик-два будет просто загляденье.
Хольт молчал. Он думал о Гундель. Теперь он может доложить и ей и отцу: приказ выполнен, хожу в школу, сам не знаю зачем, но хожу.
- Вот мы и опять школьники, - сказал он Аренсу, - хоть никто не знает, что нас всех ждет. Нелепо?
- Какое имеет значение, знаем мы или не знаем, - ответил Аренс. - Сколько бы русские ни говорили, что немецкое государство останется, мы обречены.
Их позвали. Наконец можно было проголосовать. Каждый получил листок, на котором стояло четыре фамилии. Хольт крест-накрест жирно перечеркнул свой бюллетень и опустил его в щель картонки. К черту эту комедию! - подумал он, не буду в ней участвовать.
Старостой избрали Гофмана.
В промозглый октябрьский вечер Хольт встретился с Гундель.
- Как у тебя в школе? - осведомилась она.
День ото дня школа становилась Хольту все больше в тягость, он не учился, а только обнаруживал безнадежные пробелы в своих знаниях. Но хоть отец к нему не пристает.
Гундель шагала с ним рядом. Коричневое пальтишко из искусственной шерсти стало ей слишком узко. Она рассказывала о том о сем: вчера простояла до восьми вечера за картошкой, и сегодня у нее совсем нет времени.
- Пойдем со мной, - предложила она, - ты нам поможешь!
Группа готовила агитвечер, и Гундель стала с увлечением рассказывать.
- Когда ты в тот раз удрал, Хорст наконец понял, что нельзя пичкать людей одними только докладами. - И просительно добавила: - Сегодня собирается только актив, пошли вместе!
Ему было безразлично, где провести вечер; лишь бы Гундель была рядом, а там пусть ведет его, куда хочет, пусть даже в этот дырявый барак.
Колеблющееся пламя парафиновой свечи. Хольта окружали незнакомые лица. С ним рядом сидела Гундель, справа от нее - девушка лет двадцати в роговых очках. Прямо против Хольта - Шнайдерайт, а возле него - бойкий пятнадцатилетний мальчишка с дерзкими глазами и копной соломенно-желтых волос, на которые была лихо надвинута чересчур большая кепка. Хольт сидел спокойно, безучастно, он был настроен почти миролюбиво; Гундель, видимо, не намерена расставаться с этим кругом. Так и быть. Лишь одно вносило некоторый разлад в его благодушие: присутствие Шнайдерайта.
Хорст Шнайдерайт уткнул лицо со сросшимися бровями в записную книжку. Лоб, на который спадала черная прядь, хмурился. Шнайдерайт был, видимо, закален; несмотря на холод октябрьского вечера и дувший в щели барака пронизывающий ветер, он скинул на стул куртку и сидел в одной тенниске с короткими рукавами. Обнаженные жилистые руки лежали на столе. Мускулы были сильно развиты до самых запястий, удивительно тонких и изящных.
Хольт не мог оторвать взгляда от освещенных свечой рук Шнайдерайта, больших, узких, с тонкими пальцами. Ладони в трещинках и мозолях. Но на тыльной стороне проступала сеть голубых жилок, отчего руки казались сильными и чуткими. Шнайдерайт что-то писал и так напряженно держал карандаш, что кровь отлила из-под ногтей и концы большого и указательного пальцев побелели до сустава. Хольт глядел на эту неловкую старательность первоклассника. Но вот Шнайдерайт отложил карандаш и расправил онемевшие пальцы.
- Агитвечер. Значит, первое отделение политическое, - сказал он густым своим басом. - Сейчас главное - единство рабочих. Докладчики нам ни к чему, сами сообразим.
- Не будешь же ты делать доклад на вечере, - вмешалась Гундель, - все разбегутся, а мы должны привлечь народ. - Она повернулась к Хольту: - Ведь правда?
Ему не хотелось, чтоб его втягивали в разговор, и он неопределенно мотнул головой.
- Кто разбежится? - спросил Шнайдерайт. - И что значит "все"? Может, пяток сонливых обывателей и сбежит! Что ж, по-твоему, революционные пролетарии не станут слушать мой доклад?
- Это агитвечер, и никакого доклада не будет! - заявила Гундель так непреклонно, что Хольт с изумлением взглянул на нее.
Шнайдерайт положил конец спору.
- Тогда давайте сперва обсудим второе отделение, - сказал он.
- Что-нибудь повеселее, - потребовал паренек в кепке.
- Погоди, - прервал Шнайдерайт. - Что у нас уже готово?
- Один номер вылетает за другим, - сказала Гундель. - Скоро вообще ничего не останется.
Шнайдерайт отшвырнул карандаш;
- Если так пойдет дальше, мы и за пять лет программы не составим.
- А что делать, если нет ничего? - сказала девушка в очках.
- Нет ничего? - запальчиво воскликнул Шнайдерайт. - Да если б все было, тогда это не фокус!
- Чего ты кипятишься? - попыталась его успокоить Гундель.
- А как же не кипятиться! - возразил Шнайдерайт. Он с шумом отодвинул стул и стал большими шагами из угла в угол мерить барак. - Что за малодушие! Меня это просто бесит! Послушала бы моего отца; вот это были люди! Безработные, со жратвой не лучше нашего, насчет денег и говорить нечего, а они агитируют по дворам, да еще изволь прятать под куртку дубину, потому что на улице тебя поджидают штурмовики…
- Никакое не малодушие, - сказала Гундель. - Иди-ка лучше сядь!
Шнайдерайт послушно сел.
И снова Хольту показалось, будто от Шнайдерайта исходит какая-то грозная, подавляющая сила, которая ему глубоко чужда. Что ему, Хольту, здесь нужно? Что общего у него с этими людьми?