В голове у Хольта замелькали самые противоречивые понятия: ослабление экономической мощи Германии, политика реванша, демократизация, денацификация… Весь этот разговор был ему неприятен.
- Для адвоката, - подвел он черту, - вы, на мой взгляд, слишком устремлены в политику.
- Я социал-демократ, - возразил доктор Гейнрихс, - так называемый левый социал-демократ. До тридцать третьего защищал коммунистов. После поджога рейхстага был соответственно посажен в тюрьму, а затем переведен в Берген-Бельзенский лагерь. Едва выжил. Так вы находите, что я слишком устремлен в политику? Во всяком случае, могу вас уверить, я за уничтожение фашизма с корнем.
- Что вы разумеете под корнем?
- Немецкий крупный капитал.
Хольт был озадачен.
- Очевидно, имеется в виду, например, мой дядюшка Карл Реннбах. Он генеральный директор одной из бременских верфей, к тому же банкир и крупный акционер горных компаний.
- В таком случае, виноват! - шаркнул ножкой доктор Гейнрихс. - На достоуважаемых родичей это, конечно, не распространяется!
Хольт, сидя на корточках, помешивал жар в камине.
- На достоуважаемых родичей не распространяется, - повторил он. - Этими словами, как я догадываюсь, вы намеревались стереть меня в порошок. Однако вы упрощаете вопрос. Тот, кто с головой увяз в политике, не замечает человека, он переступает через него, как через мусор. Я уже встречался с такими, как вы.
- Уж не ищете ли вы у меня понимания? - удивился адвокат.
- Я и сам не знаю, чего ищу. Знаю только, что воевал, а придя с войны, нигде не чувствую себя дома. Я попробовал жить у отца в русской зоне и потерпел крушение. Потом попробовал жить у матери в Гамбурге, но почувствовал, что мне и там грозит крушение, а потому сбежал сюда, в Шварцвальд, в эту пустыню.
- В пустыню, - мечтательно повторил адвокат. И добавил, в упор глядя на Хольта: - В пустыне можно пораздумать как следует! В пустыне у вас могут открыться глаза. - И, уставясь в потолок, с непроницаемой улыбкой: - Хотя, конечно, здесь можно и закиснуть в идиллическом уединении или предаться усыпляющим иллюзиям. Это уж по выбору, как кому.
- У меня нет иллюзий, - холодно возразил Хольт. - И я меньше всего подхожу для идиллии. Но довольно об этом. Поговорим о другом. Ведь вам завтра ехать в Фюрт? Найдется у вас в машине свободное место?
Доктор Гейнрихс не ждал такого вопроса.
- Да, я еду в Фюрт…
В дверях стояла Ута. Слышала ли она их разговор? Ута улыбалась. Она собрала им поужинать.
Отужинав, доктор Гейнрихс пожелал удалиться на покой. Хольт проводил его в свободную мансарду и ушел к себе.
Он распахнул примерзшее окно. В комнату ворвался ледяной воздух, он обжег Хольта своим дыханием, проник под одежду, пробрал его до костей. "Сон кончился!" - сказал Хольт вслух и подумал: от себя никуда не уйдешь. Закрыв окно, он прислонился лбом к деревянной раме. Итак, бегство опять не удалось. Теперь он понял: оно и не могло удаться, из этого существования запасного выхода нет. Есть жизнь и есть иллюзия, пустыня не жизнь, пустыня - иллюзия.
Стоя с закрытыми глазами, он оглядывал минувшие годы. С детских лет искал он жизнь, настоящую жизнь, без обмана, но он искал ее в сказках, нелепых приключениях, он только и делал, что блуждал, шел по ложному следу и даже чуть не уверовал в могущество мгновения. Не побоялся он и пути в пустыню, что за семью горами. А теперь ему снова искать. Да и пора уже выбраться на дорогу, найти верный путь.
Он задумался о предстоящих скитаниях. Задумался об Уте. Ему стало грустно. Разве каждый из нас не уносит в зрелую жизнь свои радужные юношеские мечты? Но глупец тот, кто сам себя обманывает и видения фантазии смешивает с жизнью!
Хольт спустился по лестнице. Внизу он на секунду задержал в руке дверную скобу, собираясь с силами для решения: я ухожу, и никто не может меня задержать! Ута стояла у окна, у своих померзших цветов. Она повернула к нему голову и сказала спокойно и дружелюбно:
- Самое лучшее тебе ехать завтра же с Гейнрихсом.
- Я тоже так думаю, - сказал Хольт.
А потом они, как и каждый вечер, пододвинули скамью к камину.
Огонь в камине погас. Только несколько угольков еще тлело в золе.
- Куда ты едешь? - спросила Ута.
- В Гамбург, - отвечал Хольт.
- Что ты там намерен делать?
- Не знаю. Жить, - сказал Хольт. И после небольшой паузы: - Искать.
- Чего ты ищешь? - спросила Ута.
- Не знаю, - повторил он еле слышно, обращаясь больше к самому себе. - Ничего не знаю. Не знаю даже, действительно ли я живу, быть может, это лишь сон, а когда я проснусь, начнется настоящая жизнь. Меня несет то туда, то сюда, по воле волн. Я ищу жизни, своей жизни. Все проносится мимо, ни в чем нет постоянства, а я ищу чего-то неизменного, быть может, любви, быть может, правды, сам не знаю, ищу чего-то вроде архимедовой точки.
- Ты ищешь самого себя, - сказала Ута. - Ступай к отцу. Он для тебя достойный пример. Следуй ему во всем. Тогда ты, как и он, найдешь свое место в жизни среди тех, других, кого ты еще не способен понять.
- Как бы и это не оказалось иллюзией!
- По крайней мере это шанс, - сказала Ута твердо. - Жизнь к тебе благосклонна, она дает тебе возможность, облаченную в плоть и кровь: ступай к Гундель. Найдя путь к ней, ты найдешь путь к себе и к другим людям.
Она поднялась. Кочергой разгребла жар в камине и набросала свежих дров. Вспыхнуло желтое пламя, оно взвилось кверху и осветило комнату. Ута сидела на корточках перед камином, это был тот же мигающий свет, какой разлила горящая спичка в разрытом подвале. На фоне яркого пламени отчетливо выделялся силуэт живого, дышащего тела. Однако Хольту под округлыми очертаниями плоти мерещился скелет, и он слышал, склоняясь в темноту, как у его ног труп рассыпался прахом: человек - сновидения тень…
- А ты? - спросил он. - Что будет с тобой?
- Не твоя печаль, что будет со мной, - сказала Ута и снова легла рядом с Хольтом. - Я - не ты. Я не ищу для своей жизни какого-то смысла; мне лишь бы здесь, в пустыне, отбыть свой положенный срок. Таким, как я, смысл жизни надо было бы подавать на блюдечке, готовым.
Хольт насторожился. Воспоминание о мертвецах в подвале снова всколыхнуло в нем старый, смешной, возвышенный, вечно юный вопрос о смысле жизни.
- Как ты можешь так говорить! - воскликнул он. - Я не понимаю тебя. В жизни должен быть какой-то смысл. Иначе можно прийти в отчаяние!
Ута ничего не ответила. Она поднялась. Пора было браться за работу. Оделся и Хольт. Ута снова подбросила дров. А потом, стоя у камина в своем сером хитоне и о чем-то глубоко задумавшись, заплела косы.
- Ответ ты мог бы найти в книгах отца, - сказала она. - Вся наша жизнь - бессмыслица. Только невежда видит в нас, людях, конечную цель природы. Мы лишь одно из многих проявлений вечно меняющегося бытия, лишь эпизод в развитии живой жизни, которая осознает через нас свое бытие; мы без всякого смысла, а лишь по воле случая и по земной неизбежности стали людьми. Отвлекись от земли, и ты увидишь, что все земное развитие и становление - лишь эпизод в жизни вселенной. Ибо от земли к солнцу, от солнечных систем к Млечному пути и дальше, к еще неведомым высшим мирам, через все более непостижимое для нас возникновение и угасание, рост и убывание, через переход из одного состояния в другое - совершается вечное движение, движение без начала и конца, довлеющее себе. Какая же тут может быть речь о смысле жизни по нашим, человеческим масштабам? Кто ищет в жизни смысла, пусть сам придаст смысл своему существованию. Но это может быть лишь смысл в человеческом понимании, в пределах человеческого целеустремления.
Она кивнула Хольту. Потом взяла фонарь, зажгла и направилась к двери. У дорога она остановилась и взглянула на Хольта.
- А теперь скажи, что жизнь должна иметь какой-то смысл, и это прозвучит уже как требование к самому себе придать своей жизни некий смысл. Найди же эту цель, живи для нее и постарайся быть человеком.
- Что такое человек? - спросил он.
- Человек тот, - сказала она задумчиво, - кто сознательно живет во имя какой-то цели и тем самым придает бессмыслице жизни некий смысл, исходя из человеческих масштабов; и не только ради себя, нет, но и оглядываясь на других и заранее утешаясь мыслью о более прекрасных и совершенных поколениях, что сменят нас в грядущие века.
9
В Гамбурге снег уже растаял, но за городом, в Видентале, затянутая туманом равнина еще белела под снегом. Хольт долго стоял у садовой калитки, оглядывая широкую даль. Смеркалось. Наконец он встряхнулся и позвонил.
Открыла Бригитта. Она не сразу узнала Хольта в неуклюжем тулупе, который Ута дала ему в дорогу. А узнав, испуганно отступила назад, и он прошел мимо нее. В прихожей она взяла у него тулуп.
- Дамы ужинают, прикажете доложить?..
- Спасибо, - сказал он, - никаких докладов. Я приму ванну, принесите мне, пожалуйста, наверх чего-нибудь поесть. Я целую неделю провел в дороге. Комната еще в моем распоряжении?
- Конечно, - сказала она. И нерешительно: - Но я обязана доложить, что вы вернулись.
Он поднялся в свою комнату. Здесь ничто не изменилось, даже не видно, что он несколько недель отсутствовал: постель раскрыта, поперек стеганого одеяла лежит безукоризненно выглаженная пижама, купальный халат висит на спинке стула, томик Рильке на ночном столике заложен закладкой на том стихотворении, которое Хольт читал последним: "Прощание, о как я чувствовал тебя…"
Он не сразу положил книжку на ночной столик. Как чувствовал… Да, чувствовал! Теперь у него покончено с чувствами! Наконец-то покончено!
Он подошел к окну. Мы всегда слишком многому верили и слишком мало знали… Готтескнехт прав. Слишком многому верили и слишком мало знали, слишком много чувствовали и слишком мало думали, чувствительность заменяла нам знание, мифы - науку. Теперь все пойдет по-другому! Хольт взъерошил пальцами непокорные волосы. Да, конец чувствам, сантиментам, он холодно и непредубежденно заглянет за кулисы мира. Он скальпелем вскроет жизнь, и она поверит ему свои тайны.
Он пошел в ванную, разделся и долго лежал в теплой воде. Как и много недель назад, по приезде сюда, он пытался спокойно поразмыслить. И запнулся на первом же вопросе: что же дальше? Да и после, когда он в своей комнате подошел к окну и уставился в темные стекла, откуда на него недоуменно глянуло его отражение, он все еще спрашивал себя: что же дальше? И не находил ответа.
В дверь постучали, Бригитта накрыла на стол и сказала:
- Дамы ждут молодого господина через полчаса в гостиной.
Хольт резко повернулся и повторил:
- … ждут молодого господина в гостиной… - И с прорвавшейся яростью: - К черту дам! - А потом раздельно, со злобой: - Пошлите ваших дам подальше, с их гостиной и "молодым господином"!
Бригитта посмотрела на него с ужасом. Но ярость Хольта угасла так же внезапно, как и вспыхнула.
- Простите, - сказал он, - я не вас имел в виду. - И с новой вспышкой: - Еще и часа нет, как я здесь, а меня уже от всего тошнит.
- Приятного аппетита! - сказала горничная и скрылась за дверью.
Хольт сел за стол. Он с жадностью проглотил яичницу из двух яиц и тосты, поджаренные с сыром - с американским консервированным сыром, - и запил их чаем. Он снова у матери, здесь другой тон, надо перестраиваться. Он видел их перед собой - мать, тетю Марианну, а также Хеннинга, Вульфа с торчащими ушами и угодливого портного. Так и быть, подумал он со вздохом. У меня нет выбора. Придется осесть здесь. Дверь черного хода захлопнулась, путь к бегству закрыт. Один мир остался ему чужд, другой внушает отвращение, а черный ход ведет в тупик иллюзии.
Хольт встал, составил тарелки на поднос и отнес вниз, на кухню. Бригитта мыла посуду. Он сел на табурет.
- Ну как, большой был переполох, когда я не вернулся? - спросил он.
Бригитта, склоняясь над раковиной, только сказала:
- Прошу вас… Дамы ждут!
Где-то хлопнула дверь. Кто-то прошел через холл. Хольт узнал шаги матери. Послышалось жужжанье, кто-то набирал по телефону номер. Дверь в кухню была полуоткрыта, Хольт слышал каждое слово.
- Доротея Хольт. Господина коммерции советника, но только поскорее! - Продолжительная пауза. - Франц? Вернер здесь. Нет. Я еще с ним не говорила, он принимает ванну. Да. Нет. Увидим. Как, как? Повтори! Хорошо. И сегодня же позвони Хеннингам, не забудешь? Конечно, успокоилась, еще бы!
Хольт скривил гримасу. Разговор был окончен. Как вдруг в просвете двери возникла сама фрау Хольт. Ни один мускул не дрогнул в ее лице, она только мельком взглянула на Хольта, недолго глядела на Бригитту, которая еще ниже нагнулась над раковиной, снова перевела взгляд на Хольта, и тут лицо ее озарилось всеми признаками радости, красивые губы заулыбались, глаза засияли, руки протянулись в радостном жесте.
- Вернер…
Он встал. Она схватила его за руки, а потом заключила в объятия и поцеловала в лоб.
- Как хорошо, что ты вернулся! - К удивлению Хольта, она даже слегка надула губы. - Как ты мог причинить мне столько горя! - Она хотела растрогать сына, но сын был начеку.
- Сорная трава - упорная! - сказал он с деланной веселостью и последовал за ней через холл в гостиную.
Гамбургские будни снова взяли Хольта в полон: утренняя ванна, завтрак, часы полного безделья, прогулка. После обеда он убегал из дому и часами бродил по обледенелой пустыне Эллерхольцского болота, бродил до изнеможения, убивая время в бесплодных размышлениях. Влачил бесцельную, бессмысленную жизнь. Он старался свыкнуться с мыслью о предстоящей ему жизни. После пасхи он должен был снова поступить в школу, а по ее окончании изучать право; вообще же есть надежда, как объяснил ему коммерции советник, что бременский дядя позаботится о его будущем.
Никто не попрекал Хольта его долгим отсутствием - ни вопросов, ни упреков, ни нравоучений. Коммерции советник в первый же вечер приветствовал его игривым похлопыванием по плечу:
- Ах беглец ты этакий, неугомонный бродяга! Можешь не рассказывать, где пропадал! Все мы прошли через это, у каждого из нас был свой период романтических безумств. - И он снова щедро снабдил племянника деньгами и сигаретами.
Фрау Хольт тут же вызвала портного и сделала сыну следующее программное заявление:
- Ты очень во мне ошибаешься, если думаешь, что все, чем живет мой единственный сын, не найдет во мне самого широкого понимания!
При виде такого всепонимания и тетя Марианна не пожелала отстать от других:
- Твой бременский дядя Карл говорит: даже оперившаяся птица не раз возвращается в свое гнездо.
Карл Реннбах сообщил, что приедет в следующее воскресенье к ужину, и это опять подняло на ноги весь дом. Какое-то деловое совещание призывало его в Гамбург, и он, как всегда, собирался остановиться у своих сводных сестер.
В пятницу позвонил Роланд Хеннинг и попросил к телефону Хольта.
- Алло, господин Хольт, я слышал, вы возвратились из своего путешествия, это очень кстати! В субботу вы свободны? Так послушайте: у моего любекского друга Рольфа свадьба, он поручил мне пригласить кого-нибудь из здешних молодых людей, чтобы, так сказать, уравновесить предков. Ну как, устраивает вас? За вами заедет мой приятель Штефенхауз, он живет рядом с вами, в Нейграбене. Итак, в субботу, в половине второго. Если не возражаете, прихватите с собой девиц Тредеборн. Вы ведь им представлены? Тем лучше! А я поеду в Любек прямо с утра, меня просили быть шафером. Штефенхауз представит вас Бергманам. Они хорошо знают коммерции советника, вашего дядюшку.
Хольт повесил трубку. Он еще долго стоял в холле и думал. А ведь верно, вспомнил он: девицы Тредеборн! Он видел их перед собой - Гитту и Ингрид. Перспектива провести с ними - нет, с Ингрид - целый вечер показалась ему весьма заманчивой. Звонок Хеннинга снова придал его жизни какую-то цель и направление.
Услышав о звонке Хеннинга, фрау Хольт проявила необычайное при ее невозмутимости рвение.
- Это твой дебют в обществе, - поздравила она сына. Ее холодное лицо оживилось. - Разумеется, черный костюм, - сказала она. - Ах, Марианна, какая там бабочка! Их уже давно не носят! Погоди, я позвоню Францу. Серебристо-серый галстук, - вот что тебе нужно!
В субботу фрау Хольт одобрительно и даже с нескрываемой гордостью оглядела сына.
- Ты наверняка будешь иметь успех, - сказала она.
Штефенхауз - "Фирма Штефенхауз-младший, маринады и рыбные консервы", - белобрысый, краснолицый малый, глупо скаля зубы, приветствовал обеих дам:
- Сударыни! Честь имею! А вот и мы! Давненько не виделись, а? Спасибо. Помаленьку.
Хольт снова с удивлением наблюдал, как тетя Марианна состроила на своем деревянном лице улыбку-гримасу, обнажившую ослепительно белые вставные зубы.
- А о свадебном подарке вы позаботились? - осведомился Штефенхауз. - Хотите, преподнесем его вместе, расходы пополам. Идет?
То, что никто не подумал о свадебном подарке, так сразило тетю Марианну, что ее улыбка рухнула. Однако фрау Хольт сохранила обычное присутствие духа. Рука ее, почесывавшая пуделя за ухом, на мгновение застыла. Фрау Хольт сидела неподвижно и усиленно соображала. У Фреда Штефенхауза, которому, несмотря на его двадцать шесть лет, нельзя было дать больше двадцати, был пронзительный, сдавленный мальчишеский голос:
- Что-нибудь уж вы придумаете!
Фрау Хольт вышла из оцепенения.
- Марианна, пойдем посмотрим твой фарфор.
Штефенхауз развалился в кресле. Хольт испытующе на него поглядывал. На Штефенхаузе был темный костюм, из которого он давно вырос, крахмальная фрачная рубашка, воротничок с отогнутыми уголками и черный галстук-бабочка. В общем вид комичный, смесь юного первопричастника с лакеем. Но Штефенхауза это не смущало.
- Знаете что, - предложил он, - давайте позвоним Тредеборнам, спросим, какой они везут подарок, а то еще напоремся на то же самое.
Хольт пошел к телефону.
- Ну, что там еще стряслось? - спросил задорный голосок в трубке. - Ах, это вы, господин Хольт? Вернулись из поездки? А мы тут ждем вас!
По смеху и жизнерадостному тону Хольт узнал Ингрид. Подношением Тредеборнов оказался ящик белого вина, общим числом двадцать бутылок. Штефенхауз объявил это чертовски шикарным подарком. Между тем тетя Марианна притащила обитую красным шелком шкатулку и извлекла из нее лаковую японскую вазу с резьбой.
- Разрази меня гром! - воскликнул Штефенхауз. - Сколько может стоить такой горшок?
При слове "горшок" тетю Марианну даже передернуло.
- Берите вазу и поезжайте! - сказала фрау Хольт. - Этот вопрос вы уладите с моим братом.
Перед воротами стояла просторная светло-серая машина. Штефенхауз сразу взял полную скорость.
- Это добрый старый "вандерер-24", - пояснил он. - Разбираетесь в марках автомобилей? - Он говорил без умолку. - Я служил в авиации. Летчик-истребитель. Одиннадцать сбитых самолетов. Награжден Железным крестом первой степени. - Он не сбавлял хода даже на самых людных улицах. - С англичанами нельзя зевать, тут требуется зверская езда, - пояснил он. - А уж американцы, те и вовсе бешеные.