- Это в самом деле забавный анекдот, - сказала она, глядя ему в глаза. - Итак: наше солнышко и вам согревает душу, верно?
- Покамест мне не смешно, - ответил Хольт.
- Ничего, вы будете смеяться, когда я расскажу вам, что наше солнышко, наша милая детка, в пятнадцать лет назначенная руководительницей к эвакуированным детям, крутила с кем попало.
Хольт курил. Он примерно так и думал. Впрочем, не все ли ему равно! Он глядел в окно на серое утро. Он, кажется, чуть не забыл, что ему опять предстоят скитания. Хольт слышал, как Гитта спросила:
- Ну как, одобряете мой анекдот?
Он поднялся и посмотрел на нее сверху вниз. Он смотрел на нее, пока она не съежилась под его взглядом. И покачал головой. Затем пошел обратно в столовую.
В столовой все еще завтракали, и Хольт подумал, что ему в сущности дела нет до этих людей. Разве только с Ингрид чувствовал он какую-то близость, и этого не изменило даже сообщение Гитты. Он стал у порога и, продолжая курить, с удивлением думал: как это все ему чуждо - и столовая, и люди за столом, их слова и мысли. Удивительно, ведь еще полчаса назад он отлично чувствовал себя в их кругу.
Он прислушался к разговору Хеннинга и Штефенхауза. Расслышал слова: "Переждать… Европа…" "Наши жертвы во спасение западного мира…" И больше не думал: "Мне бы их заботы!" - слух его внезапно обострился: тон Хеннинга был ему слишком хорошо знаком, он все еще жил в его памяти!
- Вы были офицером? - спросил он.
- Обер-лейтенант! - ответил Хеннинг.
Хольт кивнул: ясно, а почему бы и нет? Хеннинг с первого же знакомства был с ним приветлив и внимателен.
Но что это они говорят? Германия не погибнет уже потому, что героизм… героизм немецкого солдата… возрождение Германии…
Возрождение? Героизм? Знакомые слова!
Он вспомнил все: муштру и лекции об "идее героического"… И то, как Венерт хотел сесть в машину, чтобы смыться, и как Вольцов в подвале командного пункта бил его кулаком по лицу… Весь ужасный финал вновь ожил в его памяти. Снова эсэсовцы четко и резко выделялись в рамке его прицела. Хольт видел, как Венерт рухнул в чашу фонтана, а труп Вольцова крутился над ним на веревке…
- Что это с Хольтом? Что за гримасы вы корчите? - спросил его Штефенхауз. - Вам дурно?
- Я… я не расслышал ваших последних слов… Что вы сказали, господин Хеннинг?
- Я говорю, - с готовностью повторил Хеннинг, и голос его, как всегда, звучал уверенно и твердо, - достаточно того, что союзники относятся к нам без должного уважения; однако немало и немцев усматривают в несчастьях фатерланда лишь повод, чтобы обливать нас грязью. Об этом, к сожалению, пока можно говорить только в узком кругу, но настанет день, когда никому не будет дозволено порочить честь немецкого солдата. Тому, кто на это осмелится, место на виселице!
- Я, собственно, не сторонник таких радикальных мер, - сказал Хольт раздельно. И продолжал негромко, но отчетливо: - Но раз вы завели этот разговор, у меня возникает сомнение: уж если кому и место на виселице, то скорее вам, господин Хеннинг!
Воцарилась тишина. Тишина ледяным холодом объяла всех в комнате. Вошла Гитта Тредеборн, поставила кофейник на стол и села. Увидев, что Хеннинг и Штефенхауз воззрились на Хольта, как на помешанного, она озадаченно спросила:
- Что у вас произошло?
Хольт ничего не замечал. Слова Хеннинга привели ему на память книги и изречения, которые неотвратимо толкали незрелого подростка в войну. Он вспомнил, как Экке приветствовал смерть и с ликующим возгласом швырнул гранату в пулеметное гнездо… Как пламенное возмущение Херстена, пробудившееся в его нордической крови, созрело в идею Великой войны… Как исчерченный рунами меч, ударяясь о щит, сзывал народ на священный тинг этого злосчастного тысячелетия… Он взглянул на бледное лицо Хеннинга, плывущее в желтом свете, и снова перед ним возникла "судьба" во плоти и крови - рослый человек со смелым профилем, а на самом деле такое же смертное существо!
Если они возвратятся, думал Хольт, они со своей фальшивой поэзией, со своим националистическим шаманством, с крикливыми лозунгами, будь то "Слава Пруссии!" или "Священная Германия", "Западный мир" или "Европа", если они возвратятся - убейте их! А я, думал он, до поры до времени приберегу всю жестокость и зверство, к которым приобщила меня война, приберегу на тот день, когда захотят вернуться все эти хладнокровные шахматисты войны, колдующие флажками убийцы-Вольцовы, или ничему не научившиеся Хеннинги, или воющие дервиши вроде Венерта. Вот когда он пригодится, привитый мне инстинкт убийцы, мы поплюем на руки - и на фонарь их!
Он повернулся на каблуках. Надел в передней тулуп и вышел на улицу. С облегчением вдохнул холодный воздух. И сказал вслух:
- А ведь я не думал, что так скоро начнутся мои скитания!
В Альтоне он сел на местный поезд. И потом из Харбурга пешком, мимо заболоченных лугов, направился в Виденталь.
10
Было воскресенье, шесть утра. Мать и тетя Марианна еще почивали. Но Бригитта была уже на посту. Хольт присел на кухне. Он попросил хлеба и запивал его ледяной водой из крана. Рассеянно смотрел он, как Бригитта возится с горой посуды, оставшейся со вчерашнего вечера. Пальцы у нее были до крови стерты от стирки.
- Вы не знаете, мое солдатское обмундирование еще цело? - спросил он. - Отнесите его, пожалуйста, ко мне в комнату.
Она глянула на него с удивлением. Он взъерошил непокорные волосы.
- Дело в том, что я уезжаю. На этот раз совсем. - И закрыл глаза. Он понятия не имел, куда ехать.
В дверях возникла фрау Хольт в утреннем халате из белого атласного крепа, тщательно причесанная, несмотря на ранний час. От нее пахло лавандой.
- С добрым утром! - приветствовала она сына. - Ну как, понравилось? Рассказывай! Пойдем же в гостиную!
- Мне и здесь хорошо! - заявил Хольт.
Когда и тетя Марианна просунула голову в дверь, он встал и поплелся за обеими сестрами в гостиную.
- Расскажи подробно! - попросила фрау Хольт. - Хорошо ли ты провел время?
Хольт скривил рот в гримасу.
- Что такое? Что случилось? - встревожилась мать.
- Ничего. Что могло случиться?
- Тебя плохо приняли?
Он рассмеялся.
- Не трудись, мама! Тебе этого не понять! - Мертвенное, как у мумии, лицо тетушки привело его в ярость. - Это я их плохо принял! Так и знайте! - И впервые увидев на иссохшем лице тетки какие-то проблески чувства, он продолжал со свирепым торжеством: - Сначала я взгрел Вульфа, сказал, что он пустомеля и что вся эта публика - сволочь на сволочи. А потом объявил Хеннингу, что ему в самый раз болтаться на виселице. - С удовлетворением, которое быстро сменилось чувством щемящей неуверенности, он увидел, что даже его невозмутимая мать побелела от ужаса.
- И петух на домашнем навозе силён, - ядовито ввернула тетушка Марианна, хоть и не совсем впопад.
Фрау Хольт остановила ее испуганным движением.
- Вернер! - воскликнула она, с трудом скрывая смятение под неподвижной маской.
Хольт почувствовал что-то вроде жалости. Тетя Марианна, прямая, с высоко поднятой головой, просеменила через холл к телефону. Оттуда донесся ее голос.
- Франц! Прости, что я так рано! - услышал Хольт. - Не заедешь ли к нам? Нет, именно сейчас. Не знаю. Боюсь, что был грандиозный скандал… С Вернером, конечно…
Хольт покачал головой. Тетя Марианна вернулась в гостиную.
- Франц это должен замять, - сказала она.
Зазвонил телефон. Фрау Хольт бросилась в холл. Возвратилась она заметно успокоенная.
- Ингрид Тредеборн! Тебя, Вернер! - И сестре: - По-видимому, все не так страшно, как он описывает.
Хольт подошел к телефону.
- Вернер? - послышалось в трубке.
- Чего тебе? Зачем ты звонишь?
- Ну и выкинул же ты номер! - послышался задорный голос. - Хеннинг и Фред совсем взбеленились. Гитта хохотала до упаду, она говорит, что тебе цены нет!
Хольт опустил трубку. Не хватало еще, чтобы на утеху Гитты он разыграл какого-то enfant terrible. Он снова поднял трубку.
Ингрид сказала, понизив голос:
- Мне надо повидать тебя еще сегодня!
- Это насчет Хеннинга?
- Да нет, конечно! Чего… хотела от тебя Гитта в кухне? Ты мне потом расскажешь.
Ингрид назначила ему свиданье в кафе в Вильгельмсбурге на пять часов вечера.
- На пять? - повторил он. - Ладно, приду.
Перед уходом надо хоть немного поспать. Мать стояла в дверях гостиной. Она, конечно, слышала их разговор.
- Вы разве на "ты"? - спросила она с удивлением. Но Хольт молча прошел мимо и поднялся наверх.
Бригитта уже принесла его пожитки. Он спрятал их в шкаф. Потом вымылся под душем. Поставил будильник на три часа и лег в постель. Он страшно устал. Но едва он уснул, как его разбудил чей-то настойчивый стук.
Коммерции советник Реннбах, как всегда безукоризненно одетый, пододвинул к кровати стул, уселся и сказал:
- С добрым утром, Вернер! Что у тебя стряслось? Давай рассказывай начистоту, как мужчина мужчине.
Хольт вздохнул.
- Я выложил Вульфу и Хеннингу, что я о них думаю. - Он говорил спросонья, но не без доли притворства. - Вот и все. А теперь оставь меня, пожалуйста, в покое!
Коммерции советник озабоченно смотрел на племянника.
- Погоди минутку! Как же это у вас вышло? Я хочу сказать, что этому предшествовало?
- Предшествовала вторая мировая война, - отрезал Хольт.
Но советник, по-видимому, ничего не понял. Франц Реннбах размышлял, он размышлял долго. А потом сказал:
- Теа мне намекнула, что вы с Ингрид Тредеборн на "ты". Верно это?
Хольт улыбнулся.
- Это верно. За подробностями обратись к ней, а еще лучше - к ее сестре.
Советник вторично задумался, на этот раз он думал особенно долго. А потом сказал:
- Объясни, пожалуйста, почему ты так раздражен?
Хольт сорвался с постели и накинул халат.
- Как тебе объяснить то, чего ты понять не в силах! - воскликнул он. - Ведь в твое представление о мире не укладывается, что трещина пролегла через человечество, расколов его на две части. Послевоенное время бросило меня в другой, чуждый мир, где я не смог ужиться, но мы сейчас не о том толкуем. Я отправился к вам, решив, что вы мне ближе, но вскоре убедился: мы с вами в такой мере чужие, что меня с души воротит, когда я слушаю тебя, Хеннинга или тетю Марианну. Я украдкой сбежал в горы в надежде, что можно прожить одному, вдали от людей, но это оказалось ошибкой, это значило бы растратить жизнь на иллюзии. И вот я спрашиваю себя: что же со мной будет? Этой ночью у меня созрело решение. Я не выбирал среду, в которой родился. Но я могу порвать с ней. Среди вас я чувствую себя отщепенцем, у меня не осталось к вам ни капли привязанности. Таким образом, у меня один только путь - путь моего отца. Люди там не менее мне чужие, но… - Он неожиданно умолк и, подойдя к окну, уперся лбом в стекло, затуманившееся от его дыхания. - Я совершал ошибку за ошибкой, теперь мне ясно, - сказал он тихо. - Чувствуя себя бездомным одиночкой в этом чуждом мне мире, я вообразил, что пущу корни здесь, у вас, вместо того чтобы искать пути и, не жалея усилий, пробиться к тем, другим, изучить их язык и, возможно, обрести у них вторую родину, словом, покончить с ущербной жизнью деклассированного одиночки. Так ложные, путаные дороги привели меня к вам. - Он зябко повел плечами и, оторвавшись от хмурого неба, отошел от окна. - Здесь я понял, - продолжал он, - что "возвращение" в духе Ремарка для меня невозможно. Если бы пораженный слепотой я все еще стоял на вашей земле, тогда другое дело. Но вы сами лишили меня почвы под ногами, отняв отца и родной дом и еще полуребенком толкнув в войну. То, что я рвался на фронт, я считаю вашей виной. Я знаю людей, которых растили для другой борьбы - борьбы с гитлеровской войной! Вы же охотно мирились с фашизмом, ведь от вашей сословной спеси, от вашей социальной нетерпимости рукой подать до "расы господ" и "недочеловека". Мне нечего у вас искать, я больше не принадлежу к разветвленному семейству Реннбахов. Меня зовут Хольт. Мой отец не коммерсант и не заводчик. Он врач и преподаватель высшего учебного заведения. Я возвращаюсь к нему навсегда. Возвращаюсь к тем, другим. Среди них есть настоящие люди. Я их не понимал потому, что не пытался понять. Теперь я приложу все усилия.
Ответ коммерции советника звучал серьезно, но без тени враждебности.
- Я должен предостеречь тебя от этого шага, поистине рокового по своим последствиям, серьезно предостеречь! И я решительно не согласен с тем, что твое короткое пребывание в Гамбурге дает основание для такого уничтожающего и бесповоротного суждения о своих близких, о собственной плоти и крови.
- Возможно, я и там не приживусь, - продолжал Хольт. - Возможно, и среди них останусь бездомным отщепенцем. Но уж если мне суждено быть неприкаянным одиночкой, пусть это будет у Бригитты в кухне, а не у вас в гостиной.
Советник вскинул на него глаза.
- Неужели… Но только скажи откровенно! Неужели эта девушка произвела на тебя такое впечатление? А мы было подумали, что Ингрид Тредеборн…
Хольт расхохотался.
- Видишь, до чего мы не понимаем друг друга! Я хотел сказать, что и через этот дом пролегла трещина, и хотел пояснить, на какую сторону я предпочел бы стать. А ты и этого понять не в силах!
- Ошибаешься, я как нельзя лучше понимаю тебя, - заверил его советник. - Да и вообще ты во мне встретишь понимание, какого и не ожидаешь. Закурить? Изволь! - Он поднес Хольту зажигалку и сам закурил. - Ты вернулся с войны, - продолжал он. - И после всего, что тебе пришлось пережить, мечешься и бунтуешь. Этот бунт делает тебе честь. Он доказывает, что ты человек с характером, много старше своих лет. Я горжусь таким племянником, Вернер! Только умные люди, волевые, с непредубежденным умом, только горячие головы, пробивали бреши в застывших взглядах старшего поколения, открывая дорогу прогрессу. Твой бунт вызван именно этим консерватизмом. Но… - Он поднялся. Он говорил раздельно и внушительно. - Но жизнь - сложная штука, и умение лавировать и зрелость мысли в том и заключаются, чтобы соблюдать необходимую меру. Научись же понимать, где кончается прогресс и начинается подрыв основ того общества, в котором мы живем.
- Твои комплименты мне безразличны, - сказал Хольт. - Тебе не повезло: я именно здесь, у вас, прочел Ремарка, и многое для меня прояснилось. У Ремарка бунт протекает в угодных тебе границах. Я же обойдусь без твоих наставлений насчет дозволенных границ! Мне также не улыбается разыгрывать здесь, у вас, подающего надежды молодого человека, которому надлежит пробивать приемлемые бреши для прогресса - прогресса в вашем понимании. Нас с тобой больше ничто не связывает. - Он посмотрел советнику в глаза. - Я ухожу, и ни один человек не может мне помешать.
Коммерции советник повернулся к двери. Глубокие морщины залегли у него на лбу.
- Выспись хорошенько, - сказал он, тяжело переводя дыхание, как будто спокойный, дружелюбный тон стоил ему физического напряжения. - Я постараюсь объективно взвесить то, что ты мне сказал. Я готов все сделать, чтобы найти приемлемое для тебя решение. Мы еще потолкуем. - С этим он закрыл за собой дверь.
Хольт неподвижно стоял среди комнаты. Да, он вернется к отцу, пусть даже это будет его Каноссой. И он стал думать о Гундель, трезво, рассудительно, без иллюзий. Потом лег в постель. И так сильно было в нем чувство освобождения и обретенной уверенности, что он сразу же уснул.
Будильник пробудил Хольта от глубокого, целительного сна. Пока он собирался в дорогу, весь устремленный вперед, в неведомое будущее, его то и дело отвлекали непрошенные мысли о матери. Почему он никогда не питал к ней сыновней привязанности? Не сам ли он в этом виноват?
Все то, что подарил ему коммерции советник - башмаки, рубашки, белье, - он оставлял здесь. Костюмы повесил в шкаф, надел свой старенький свитер, шнурованные башмаки, подбитые гвоздями, и перекрашенный френч. А затем свернул плащ-палатку и натянул тулуп.
Он нашел Бригитту в кухне. Дамы еще утром уехали куда-то с братом, но когда Хольт собирался уже проститься с Бригиттой, кто-то открыл входную дверь, и обе вошли в прихожую. Тетя Марианна не позволила себе произнести ни слова в присутствии Бригитты; она ограничилась тем, что показала зубы в бессмысленной улыбке, и, прямая, деревянная, поднялась наверх.
Хольт остался один на один с матерью. В эту минуту, собираясь покинуть ее навсегда, он внезапно, после многолетнего отчуждения, почувствовал всю значимость слова, невольно сорвавшегося с его губ: "Мама!"
Услышав это обращение, фрау Хольт, кутавшаяся в серебристо-серую каракульчовую шубку, устремила на него серьезный и глубокий взгляд, но тут же повернулась и наклонилась, чтобы ласково потрепать пуделей, опрометью бросившихся ей навстречу. С щемящей грустью следил Хольт за тем, как она подошла к зеркалу, сняла шляпу и поправила прическу.
- Я должна поговорить с тобой, - сказала фрау Хольт и, не дожидаясь ответа, направилась в гостиную. Включив торшер, она позвонила горничной и скинула ей на руки шубу. - Чаю! - приказала она. И ласково кивнула сыну. - Что же ты не раздеваешься? Сними тулуп и садись!
Он послушно снял тулуп и бросил его на ручку кресла. А потом стал в полутень, отбрасываемую торшером. Он казался себе слабым и беспомощным. Тщетно боролся он с этим унизительным чувством. Бригитта вкатила в гостиную чайный столик. Усевшись на диван, фрау Хольт отпустила ее кивком, а затем налила - сначала сыну, а потом себе - горячего чаю с ромом. Несмотря на повторное приглашение, Хольт продолжал стоять.
- Пусть тебя не беспокоит эта история, - начала фрау Хольт в тоне непринужденной, но тщательно рассчитанной светской болтовни, между тем как оба пуделя вскочили к ней на диван. - У Франца достаточный вес в обществе, чтобы сгладить все эти маленькие неприятности. Ты произвел прекрасное впечатление, тебе все простится. А потому, - и она слегка приподняла левую руку, - не следует воспринимать этот эпизод трагически и придавать ему значение. Стараниями Франца вся эта история, - тут ее присогнутая в локте рука, завершив плавный полукруг над спиной пуделя, зарылась в его шерсть, - будет забыта. - Новый кивок в сторону Хольта. - Что до наших с тобой дел, то тебе вовсе не нужно угрожать своим отъездом, чтобы добиться известной независимости. Неужели ты думаешь, что я стану мешать моему единственному мальчику устроить жизнь по собственному вкусу? Напротив! Не сомневайся в моем великодушии. Выслушай, что я хочу тебе предложить. Но садись же и выпей наконец свой чай, прежде чем он остынет.