- Мы получили заказ, - заявил Вольф, сияя. - Сегодня утром нам сообщили о решении. Надеюсь, что; к тому дню, когда мы начнем, к пятнице, ты уже будешь вполне вменяем. Что сказать отцу? Что мне вообще сказать отцу? Он в ярости; со времени той глупой истории с ним еще такого не случалось.
Отложив булочку в сторону, я встал.
- Со времени какой истории? - спросил я.
По лицу Вольфа я видел, что он уже жалеет о начатом разговоре, но разговор был начат - и я расстегнул задний карман брюк, где были спрятаны мои деньги, потрогал сложенные бумажки и вдруг вспомнил, что все бумажки по сто или по пятьдесят марок; тогда я сунул деньги обратно, застегнул пуговицу и полез в карман пиджака, где лежали деньги, которые я забрал с прилавка в цветочном магазине. Я вытащил бумажку в двадцать марок, двух, марковую бумажку и пятьдесят пфеннигов мелочью, взял правую руку Вольфа, разжал ее и вложил в нее деньги.
- Это за тогдашнюю историю, - произнес я, - электрические плитки, украденные мной, стоили по две марки двадцать пять пфеннигов за штуку. Отдай твоему отцу эти деньги, плиток было ровно десять штук.
- Эта история, - прибавил я тихо, - случилась шесть лет назад, но вы ее не забыли. Я рад, что ты мне о ней напомнил.
- Я сожалею, - сказал Вольф, - что упомянул о ней.
- И все же ты упомянул о ней сегодня на этом самом месте, и вот тебе деньги, отдай их твоему отцу.
- Возьми деньги, - попросил он, - так не поступают.
- А почему бы и нет? - проговорил я спокойно. - Тогда я воровал, а сейчас хочу оплатить украденное мной. Ну как, теперь мы в расчете?
Он молчал, и мне стало его жаль, потому что он не знал, как ему поступить с деньгами; он держал их в руке, и я видел, что на его сжатой в кулак руке и на его лице выступили капельки пота. Лицо у него стало таким, каким оно бывало, когда мастера орали на него или рассказывали неприличные анекдоты.
- Когда эта история случилась, нам обоим было по шестнадцать, - сказал я, - мы начали вместе учиться, а теперь тебе уже двадцать три, но ты не забыл о ней; отдай деньги обратно, если это тебя мучает. Я могу послать их твоему отцу по почте.
Я опять раскрыл его руку, горячую и влажную от пота, а всю мелочь и бумажки положил снова в карман пиджака.
- А теперь иди, - сказал я тихо, но он продолжал стоять и смотреть на меня точно так же, как смотрел в тот день, когда кража выплыла наружу: он не поверил, что я виноват, и защищал меня своим звонким, энергичным юношеским голосом; хотя мы были ровесники, он казался мне тогда намного моложе меня, моим младшим братом, готовым вытерпеть порку, предназначавшуюся мне; старик рычал на него, а под конец влепил ему пощечину, и я отдал бы тысячу буханок хлеба, лишь бы мне не пришлось сознаться в воровстве. Но мне пришлось сознаться; это произошло во дворе перед мастерской, уже погруженной во мрак, при свете жалкой пятнадцатисвечовой лампочки в проржавевшем патроне, которая раскачивалась от ноябрьского ветра. И все слова, какие Вольф произнес своим звонким протестующим детским голосом, рассыпались в прах перед крохотным словечком "да", которым я ответил на вопрос старика; и оба они пошли через двор к себе домой. Вольф всегда видел во мне то, что в его детской душе определялось понятием "хороший парень", и ему было тяжело лишать меня этого титула. Возвращаясь на трамвае в общежитие, я чувствовал себя глупым и несчастным; я ни на секунду не ощущал угрызений совести из-за сворованных плиток, которые обменивал на хлеб и сигареты; я уже начал задумываться о ценах. Для меня мало значило то, что Вольф считает меня "хорошим парнем", но я не хотел, чтобы он несправедливо перестал считать меня таковым.
На следующее утро старик позвал меня в свою контору; он выслал из комнаты Веронику и смущенно вертел сигару в темных руках, потом он снял свою зеленую фетровую шляпу, чего никогда не делал раньше.
- Я позвонил капеллану Дерихсу, - сказал он, - и только от него узнал, что у тебя недавно умерла мать. Мы больше не будем говорить об этом, никогда не будем, слышишь? А теперь иди.
Я ушел, и когда вернулся обратно в мастерскую, то подумал: о чем, собственно, мы не будем говорить? О смерти матери? Я возненавидел старика еще сильней, чем прежде; причины этого я не знал, но был уверен, что причина есть. С тех пор об этой истории никогда не говорили, никогда, и я никогда больше не воровал - и не потому, что считал воровство нехорошим делом, а потому, что боялся, что они еще раз простят меня из-за смерти матери.
- Уходи, - сказал я Вольфу, - уходи.
- Мне жаль, - пробормотал он, - мне… я… Он посмотрел на меня такими глазами, словно до сих пор сохранил веру в хороших парней, и я произнес; - Ладно, не думай больше об этом, иди.
Вольф напоминал теперь людей, которые в сорок лет теряют то, что они называют своими идеалами; он стал уже несколько рыхлым, был приветлив, и в нем самом было некоторое сходство с тем, что разумеют под выражением "хороший парень".
- Что же мне сказать отцу?
- Это он послал тебя?
- Нет, - ответил Вольф, - но я знаю, что он очень сердится и постарается разыскать тебя, чтобы поговорить о заказе для "Тритонии".
- Я еще не знаю, что будет дальше.
- Действительно не знаешь?
- Да, - повторил я, - действительно не знаю.
- Верно ли то, что говорят работницы фрау Флинк, ты бегаешь за какой-то девушкой?
- Да, - ответил я, - это верно, что говорят работницы: я бегаю за девушкой.
- О господи, - произнес он, - тебя не следует оставлять одного со всеми твоими деньгами в кармане.
- Это как раз необходимо, - сказал я очень тихо. - Теперь иди и, пожалуйста, - прибавил я еще тише, - не спрашивай меня больше, что тебе говорить отцу.
Он ушел; я видел, как он проходил мимо витрины, опустив руки, словно боксер, который отправляется на безнадежную схватку. Я обождал, пока он скроется за углом Корбмахергассе, а потом остановился в открытых дверях кафе и ждал до тех пор, пока не увидел, что виквеберовская машина проехала по улице по направлению к вокзалу. Вернувшись в заднюю комнату, я стоя выпил свою чашку кофе и сунул третью булочку в карман. Я посмотрел на часы, но теперь уже на верхнюю часть циферблата, где беззвучно и медленно двигалось время; я надеялся, что сейчас уже половина шестого или шесть часов, но было всего только четыре. Сказав молодой женщине за стойкой "до свидания", я пошел назад, к машине; из щелки между передними сиденьями выглядывал кончик записки: утром я записал всех клиентов, к которым должен был попасть. Открыв дверцу машины, я вытащил записку, разорвал ее и выбросил клочки в сток для воды. Больше всего мне хотелось опять перейти на противоположный тротуар и глубоко, глубоко погрузиться в воду, но, представив себе это, я покраснел, подошел к двери дома, в котором жила Хедвиг, и нажал кнопку звонка; я нажал два-три раза подряд, а потом еще раз и стал ждать, пока за дверью раздастся звонок, но звонка не было слышно, и я нажал кнопку еще два раза и снова не услышал звонка; мне опять стало страшно, так же страшно, как было, прежде чем я перешел на другую сторону вокзальной лестницы к Хедвиг, но потом я услышал шаги, шаги, которые никак не могли принадлежать фрау Гролта, торопливые шаги по лестнице и по парадному; Хедвиг открыла мне дверь; она была выше, чем я предполагал, почти одного роста со мной, и, очутившись внезапно так близко друг к другу, мы оба испугались. Она отступила назад, придерживая дверь: я знал, как тяжела эта дверь, потому что нам пришлось держать ее, когда мы вносили стиральные машины к фрау Флинк, пока она не явилась сама и не заложила дверь на крючок.
- На двери есть крючок, - сказал я.
- Где? - спросила Хедвиг.
- Здесь, - ответил я, постучав по двери с наружной стороны, повыше дверной ручки; на несколько секунд левая рука и лицо Хедвиг скрылись в темноте за дверью. Потом яркий свет с улицы осветил Хедвиг, и я начал внимательно разглядывать ее; я знал, как ей было страшно, ведь я разглядывал ее, словно картину, но она выдержала мой взгляд, только слегка опустила нижнюю губу; она смотрела на меня так же внимательно, как я на нее, и я почувствовал, что мой страх пропал. Я снова ощутил боль оттого, что ее лицо так глубоко проникало в меня.
- Тогда, - проговорил я, - вы были блондинкой.
- Когда это? - спросила она.
- Семь лет назад, незадолго до того, как я уехал из дома.
- Да, - сказала она, улыбаясь, - тогда я была белокурой и малокровной.
- Сегодня утром я искал белокурую девушку, - сказал я, - а вы все это время сидели позади меня на чемодане.
- Не так уж долго, - возразила она, - я уселась как раз перед тем, как вы подошли. Я вас сразу узнала, но не хотела заговаривать первой. - Она опять улыбнулась.
- Почему? - спросил я.
- Потому, что у вас было такое сердитое лицо, и потому, что вы показались мне очень взрослым и важным, а я боюсь важных людей.
- Что вы подумали? - спросил я.
- Да ничего, - сказала она, - я подумала: так вот, значит, какой он, этот молодой Фендрих; на карточке у вашего отца вы выглядите гораздо моложе. О вас нехорошо говорят. Кто-то рассказывал мне, что вы совершили кражу.
Она покраснела, и я ясно увидел, что теперь она совсем не малокровная: лицо у нее стало таким пунцовым, что мне было невыносимо смотреть на нее.
- Не надо, - проговорил я тихо, - не надо краснеть. Я действительно украл, но это было шесть лет назад, и я… я бы сделал это снова. Кто вам об этом рассказал?
- Мой брат, - ответила она, - а он совсем не плохой парень.
- Да, он совсем не плохой парень, - повторил я, - и когда я ушел от вас, вы думали о том, что я совершил кражу.
- Да, - сказала она, - я думала об этом, но недолго.
- А все же сколько? - спросил я.
- Не знаю, - ответила она, улыбаясь, - я думала еще о других вещах. Мне хотелось есть, но я боялась сойти вниз, потому что знала - вы стоите у двери.
Я вытащил булочку из кармана пиджака; улыбнувшись, она взяла ее, быстро разломила пополам, и я увидел, как ее большой палец, белый и крепкий, глубоко вошел в мякиш, как в подушку. Она съела кусочек булки, но, прежде чем она успела откусить еще один, я проговорил:
- Вы не знаете, кто рассказал вашему брату о моей краже?
- Вам это очень важно знать?
- Да, - проговорил я, - очень важно.
- Должно быть, люди, которых вы… - она покраснела, - у которых это произошло. Брат сказал мне: "Я знаю об этом из первых уст". - Она съела второй кусочек хлеба и, глядя в сторону, тихо прибавила: - Мне жаль, что я вас прогнала тогда, но я испугалась. И в тот момент я вовсе не думала об истории, которую мне рассказывал брат.
- Мне даже хочется, - сказал я, - чтобы та кража была настоящей, но самое скверное заключается в том, что это я просто по-дурацки вел себя. Тогда я был еще слишком молод, слишком робок, теперь у меня получилось бы лучше.
- Вы ни капельки не раскаиваетесь? Да? - спросила она, кладя себе в рот еще кусочек хлеба.
- Нет, - сказал я, - ни капельки; только после того, как это обнаружилось, получилась некрасивая история, и я не мог защищаться. Они меня простили, а. знаете ли вы, как это приятно, когда вам прощают что-нибудь, в чем вы вовсе не чувствуете себя виноватым?
- Нет, - сказала она, - не знаю, но могу себе представить, как это скверно. Нет ли у вас, - спросила она, улыбаясь, - нет ли у вас случайно еще хлеба в кармане? А что вы, собственно, с ним делаете? Кормите птиц, или, может быть, вы боитесь голода?
- Я постоянно боюсь голода, - ответил я. - Хотите еще хлеба?
- Да, - сказала она.
- Пойдемте, - предложил я, - я куплю вам.
- Можно подумать, что ты находишься в пустыне, - сказала она, - уже семь часов, как я не держала во рту ни крошки.
- Пойдемте, - повторил я.
Она умолкла и перестала улыбаться. - Я пойду с вами, - проговорила она медленно, - если вы дадите слово, что никогда больше не войдете ко мне в комнату так неожиданно и с такой массой цветов.
- Обещаю вам это, - сказал я.
Она нагнулась за дверью и отбросила кверху крючок, и я услышал, как крючок ударился о стенку.
- Это недалеко, - сказал я, - сразу за углами, пойдемте.
Но она по-прежнему стояла, придерживая спиной закрывающуюся дверь, и ждала, пока я не пройду вперед. Я пошел немного впереди нее, время от времени оборачиваясь, и только теперь я заметил, что она захватила с собой сумочку. На этот раз в кафе за стойкой стоял мужчина, нарезавший большим ножом свежий яблочный пирог; коричневая решетка из теста на зеленом яблочном джеме была совсем мягкой, и, боясь повредить ее, мужчина осторожно вонзал нож в пирог. Мы молча стояли рядышком около стойки и наблюдали за его движениями.
- Здесь бывает, - сказал я тихо Хедвиг, - еще куриный бульон и суп с мясом.
- Да, - произнес мужчина, не поднимая глаз. - Это у нас можно получить. - Из-под его белой шапочки выбивались черные густые волосы, от него пахло хлебом, как от крестьянки - молоком.
- Нет, - сказала Хедвиг, - не надо супа. Лучше пирог.
- Сколько порций? - спросил мужчина. Отрезав последний кусок, он одним движением вытащил нож из пирога и с улыбкой оглядел свою работу.
- Спорим? - предложил он, и его узкое смуглое лицо сморщилось в улыбке. - Спорим, что все куски совершенно одинаковы по величине и по весу. Самое большее, - он отложил нож в сторону, - самое большее - разница в два-три грамма, этого не избежишь. Спорим?
- Нет, - ответил я, улыбаясь, - не стану спорить, ведь в этом споре я наверняка проиграю.
Пирог был похож на круглое решетчатое окошечко собора.
- Наверняка, - сказал мужчина, - вы наверняка проиграете. Сколько вам порций?
Я вопросительно взглянул на Хедвиг. Улыбаясь, она произнесла:
- Одной будет слишком мало, а двух - слишком много.
- Значит, полторы, - сказал мужчина.
- А так можно заказать? - спросила Хедвиг.
- Ну, конечно, - ответил он, схватил нож и разрезал один кусок пирога точно посередине.
- Значит, каждому по полторы порции, - сказал я, - и кофе.
На столике, за которым мы сидели с Вольфом, еще стояли чашки, а на моей тарелке лежали хлебные крошки. Хедвиг села на стул, где сидел Вольф; я вынул из кармана пачку сигарет и протянул ей.
- Нет, спасибо, - сказала она. - После, может быть.
- Об одной вещи, - произнес я, садясь, - я все же должен вас спросить, я собирался спросить об этом еще вашего отца, но, конечно, у меня не хватило духу.
- О чем же? - спросила она.
- Как получилось, - сказал я, - что ваша фамилия Муллер, а не Мюллер?
- Ах, - ответила она. - Это глупая история, из-за нее я часто злюсь.
- Почему? - спросил я.
- Моего дедушку звали Мюллер, но он был богат, и его фамилия казалась ему слишком обычной, он заплатил бешеные деньги, чтобы превратить "ю" в "у". Я ужасно сердита на него.
- Почему?
- Потому что я предпочла бы называться Мюллер, лишь бы иметь деньги, которых ему стоило это превращение ни в чем не повинного "ю" в "у". Я бы хотела иметь сейчас эти деньги, тогда мне не пришлось бы стать учительницей.
- Вы не хотите быть учительницей? - спросил я.
- Нельзя сказать, что не хочу, - сказала она. - Но и не жажду. А отец говорит, мне надо стать учительницей, чтобы иметь возможность прокормить себя.
- Если хотите, - проговорил я тихо, - я буду вас кормить.
Она покраснела, и я был рад, что наконец произнес эти слова и что мне удалось сказать их именно в такой форме. Но все же я обрадовался, что в комнату вошел мужчина и подал нам кофе. Он поставил кофейник на стол, убрал грязную посуду и спросил:
- Не хотите ли сбитых сливок к пирогу?
- Да, - сказал я, - дайте нам сливок.
Он ушел, и Хедвиг налила кофе; краска еще не сошла с ее лица, и, минуя ее взглядом, я смотрел на картину, висевшую на стене над ее головой, - то был снимок мраморного памятника какой-то женщине; я часто проезжал мимо этого памятника, но никогда не знал, кого он изображает, и я обрадовался, прочитав под фотографией: "Памятник императрице Августе"; теперь я знал, кто была эта женщина.
Хозяин принес нам пирог. Я налил себе молока в кофе, размешал, взял ложечкой кусок пирога и обрадовался, что Хедвиг тоже начала есть. Теперь она уже не была красной; не поднимая глаз от тарелки, она произнесла:
- Странный способ кормить: много цветов и одна булочка - и та на ходу.
- А потом, - возразил я, - пирог со сливками и кофе, а вечером то, что моя мать называла приличной едой.
- Да, - сказала она, - и моя мать говорила, что хотя бы раз в день я должна прилично поесть.
- Часов в семь, ладно? - сказал я.
- Сегодня? - спросила она. - Да.
- Нет, - проговорила она, - сегодня вечером я не могу. Я должна пойти в гости к одной родственнице отца, она живет на окраине и уже давно ждет, что я переселюсь в город.
- Вам хочется идти к ней? - спросил я.
- Нет, - ответила Хедвиг, - она из тех женщин, которые с первого взгляда определяют, когда вы в последний раз стирали свои занавески, и самое скверное, что она всегда угадывает. Если бы она увидела нас с вами, то сказала бы: этот человек хочет тебя соблазнить.
- И на этот раз она угадала бы, - сказал я, - я хочу вас соблазнить.
- Знаю, - ответила Хедвиг, - нет, мне не хочется идти к ней.
- Не ходите, - попросил я, - мне бы хотелось еще раз встретиться с вами сегодня вечером. И вообще лучше не ходить к людям, которые не нравятся.
- Хорошо, - согласилась она, - я не пойду, но, если я не пойду, она явится ко мне и захватит меня с собой. У нее своя машина, и она поразительно деятельная женщина, или нет - решительная, так про нее говорит отец.
- Я ненавижу решительных людей, - сказал я.
- Я тоже, - ответила Хедвиг. Она доела свой пирог и ложкой подобрала сливки, которые сползли на тарелку.
- Я никак не решусь пойти туда, где мне надо быть в шесть часов, - сказал я. - Я хотел встретиться с девушкой, на которой когда-то собирался жениться, и сказать ей, что не женюсь на ней.
Она взялась было за кофейник, чтобы налить еще кофе, но вдруг остановилась и сказала:
- Это зависит от меня, скажете вы ей это сегодня или нет?
- Нет, - ответил я, - только от меня одного. При всех обстоятельствах я должен ей это сказать.
- Тогда пойдите и скажите. А кто она?
- Это та девушка, - начал я, - у отца которой я воровал, и, наверное, она же рассказала обо мне человеку, говорившему с вашим братом.
- О, значит, вам будет легче! - воскликнула Хедвиг.
- Даже слишком легко, - сказал я, - почти так же легко, как отказаться от подписки на газету, если тебе жаль не самой газеты, а только почтальоншу, которая из-за этого получит меньше чаевых.
- Идите, - проговорила она, - а я не пойду к знакомой отца. Когда вам надо уходить?
- Около шести, - сказал я, - но сейчас нет даже пяти.
- Я посижу одна, - предложила Хедвиг, - а вы разыщите писчебумажный магазин и купите мне открытку: я обещала писать домой каждый день.
- Хотите еще кофе? - спросил я.
- Нет, - ответила она, - лучше дайте мне сигарету. Я протянул ей пачку, и она взяла сигарету. Я дал ей прикурить и, расплачиваясь в другой комнате, видел, как она сидит и курит; я заметил, что она курит редко, заметил это по тому, как она держала сигарету и пускала дым, и когда я возвратился к ней, она подняла глаза и произнесла:
- Идите же.