17
В воскресенье Маша не пришла. Не пришла и в понедельник. Стук в дверь стал для Ведерникова постоянной галлюцинацией. Поставил стул около двери, закутался и проводил на нем часы. Чувствовал, что тупеет от этого изнурительного дежурства. Дважды выходил на лестницу. На всякий случай проверил почтовый ящик. Записки от Маши не было. Письмо жены, отправленное два месяца назад, извлек и прочитал. Все, что писала жена, касалось вещей в понимании Вадима ирреальных.
Он, наверно, должен был сочувствовать Наде, страдающей от пыли на улицах, согласиться с тем, что цены в Самарканде действительно высокие. Но он даже не мог представить, что такое "урюк", "кишмиш", "шурпа" и как их едят. Фраза "Говорят, что у вас плохо с продуктами" сперва показалась Вадиму непонятной, потом возмутительной и, наконец, попросту смешной. Просила не забывать поливать цветы, а они давно превратились в голые скелеты. Слова "Крепко целую" он воспринял, как "курага" и "плов". Потом представил Надю под солнцем, загорелую, в легком голубом платье, выбирающей на рынке "подорожавшие дыни". Итог торговли должен быть такой: узбек не мог не сбавить цену для такой привлекательной покупательницы. Этой своей мысли Ведерников тупо улыбнулся.
В письмо была вложена записка от Кости.
"Вообще-то плохо, что мы не можем получать от тебя письма.
В классе никто не занимается на уроках. Я подошел к учительнице по математике спросить, по каким книгам можно заниматься математикой самостоятельно. Она так посмотрела на меня, что расхотел вообще появляться на ее уроках. Но Ирина Владимировна разведала, что во Дворце пионеров есть физико-математический кружок. Там все ребята эвакуированные. Лев Арнольдович, он руководитель, сильно гонял меня по программе, прежде чем мне посоветовал заниматься физикой. Я сказал, хорошо, я не возражаю.
Когда тетя Ирина хвалит или ругает меня, все время ссылается на то, что ты в моем возрасте делал то же самое. Как ты считаешь, нужно делать все по-другому?
Скоро класс пошлют на уборку хлопка. Не возражать?
Есть вещи, которые меня удивляют. Это несжимаемость воды и третий закон термодинамики. Костя".
Конечно, там, где подростки думают о несжимаемости воды, там женщины должны заботиться о своей коже. Ведерников вспомнил сумасшедшие дни в июле, тогда принималось решение: ехать Наде с Костей в Самарканд - к родной сестре Вадима или остаться в городе. Ирина застряла в Самарканде на многие годы после ее командировки как врача-эпидемиолога на борьбу с холерой. Главный аргумент поездки Нади - привыкла каждое лето уезжать на дачу или в Крым. Поездка в Самарканд должна была Крым заменить.
Не покидая стула, сочинил ответ в пространство:
"Надель, день прибавляется. А я, как здесь говорят, понемногу загибаюсь.
Я могу попробовать продержаться до весны, до солнца, до тепла. Но нужны ли мне белые ночи и трава?.. Я стал зимним человеком. Я могу не оттаять.
Улицы завалены трупами. Немецкий полковник почти каждый день пролетает над городом, наблюдая за процессом умерщвления всего живого.
Мой опыт борьбы в одиночку что-то доказывает. А может быть - ничего. Говорить об этом глупо, потому что еще нет окончания. Нет принципиально, как в шахматной партии, в которой у игроков остались только короли.
Окончание могло быть раньше. Хотя бы тогда, когда коммунальный индивид вцепился в меня - в меня, прежнего Ведерникова с неплохой головой и нормальными человеческими планами. Или когда уголовник бил по голове железной трубой, - а я еще продолжал считать всех голодных своими братьями. Это смешно, но это так!
Картина такова: наша армия окружает умирающих людей, немецкая армия окружает наши войска, окружающие умирающих людей. Двойная охрана функционирующего кладбища.
Надя, здесь жизнь дешевая. Гораздо дешевле, чем ты думаешь.
Надя и Костя, я много раз поручал себе прочесть в энциклопедии статью - узнать, что там говорится о городе Самарканде. И обязательно прочту, когда до тома на букву "С" дойдет очередь оказаться в печке…"
После трех дней ожиданий стул из прихожей вернул на кухню. Маша прийти не хочет или не может. А он не станет заниматься выяснением этого вопроса. Маша увидит в нем попрошайку, если он будет добиваться встречи.
"Вадим, не фантазируй, - у тебя нет будущего".
18
"Я слабею", - сказал себе Ведерников и стал ждать голоса, который подтвердит или опровергнет. Но ничто в нем не отозвалось. Предлагалось замереть на точке констатации. Уже не первый раз на него находит оторопь, - тогда полдня он может просидеть неподвижно и в каждом порыве к движению подозревать провокацию глупости. Неподвижность - вроде хода в игре, когда для твоего смертельного врага ты исчезаешь.
Давно в печке прогорели головешки, отблески огня уже не освещают его убежище. "Если не способен торговать своей мочой, тебе абсолютно не на что надеяться. Привыкай к мысли о смерти. Бессмертен лишь тот, кто уже умер…"
И стал думать о своей смерти на улице, на лестнице, на чердаке, на этой самой кухне. К тому времени он станет наглядным пособием для тех, кому интересно увидеть, во что человека превращает голод и цинга. Он может рассчитать с точностью до недели, когда съест последний стакан муки и горсть гороха. Наверно, потащится на толчок с какими-то вещами, будет просить их купить, как те доходяги, которых не раз на толкучках видел, - и продлит агонию еще на несколько дней.
Ведерников решил осмотреть себя, как врач осматривает призывника. Это была странная затея. Хотя огонь в печке полыхал, без рубашки и штанов его корчило от холода. Особенно ему не понравились ноги: ногти потемнели, кожа ступней шелушилась и отставала; возможно, смерть начинает свой путь снизу. Колени выделились, - он вспомнил мослы старых лошадей. До войны Ведерников начал толстеть. Это его беспокоило. Сейчас подростковая худоба тела показывала, что у организма уже позаимствовать нечего. Разглядывая съежившуюся мошонку, он вспомнил своего старого собеседника: "Полковник, вы меня неплохо подготовили для поступления в монастырь".
Образовавшаяся пустота томила. Ведерников хотел возвратить спасительное чувство одиночества, которое заражает, наверно, всех, кто оказывается на улице. Вылазку оправдал надеждой достать чеснок или лук. Но ноги сами, стоило оказаться на улице, повели к тому дому и лестнице, где керосинщик хотел его и ограбить, и казнить.
Дом оказался нежилым - сквозь окна верхних этажей просвечивало небо. Ведерникову нужно было облегчающее знание. Ведь он перестал что-либо видеть, когда от удара трубой шапка сползла на глаза. Темнота стала завесой смерти, когда руки оказались на горле продавца, слышал только хрип.
…На лестнице увидел: промерзший уголовник продолжает сидеть на лестнице, привалился к стене, руки раскинул страдальчески, бесстыдно лжесвидетельствуя о своей невинности. Ведерников ушел, как уходят люди, не желающие, чтобы их появление было кем-то замечено.
В этот вечер он пересчитал остатки еды и был удивлен результатами своей экономии: он может дотянуть до марта. "Режим и самодисциплина - самое надежное в моем опыте", - с этой технологически верной мыслью он восстановил прежний порядок жизни.
Ночью трудился на чердаке. Три доски и ведро намятого снега вернули равновесие его хозяйству.
Шел февраль с длинными солнечными днями. Был занят печкой, когда услышал стук в квартиру. Первая мысль: "Это конец!" - пронзила его. Метнулся в прихожую. Если начнут ломать дверь, можно спрятаться в чулане или между дверями. Когда сотрудники войдут в квартиру, за их спиной он может выскользнуть на лестницу. С собой должны быть деньги, документы, которые есть, и кое-что из еды. Где документы, где деньги?..
В дверь стучали вкрадчиво - и понемногу Вадим пришел в себя. Наверно, это Маша. Наконец продавщица соблаговолила его навестить. "Мне никто не нужен. Я никому не могу помочь. Какое мне дело до женщины, которой иногда хочется развлечься. Откуда я знаю, что она одна. За ее спиной может стоять милиция или НКВД".
Стук не повторился. Ведерников услышал удаляющиеся шаги. Не успели шаги затихнуть, он уже надевал пальто. Где шарф? Где шапка? Не заперев квартиру, заспешил на улицу.
Маша ушла недалеко. Обогнал и перегородил дорогу. Она не удивилась ни его злому взгляду, ни тому, что он обнял ее. Непослушны были лишь ее губы. Сжал их пальцами. Чужая Маша стояла молча. Вадиму показалась, что за последние дни смерть приблизилась не только к нему, но и к Маше. Было уже темно. С низких облаков падали колючие кристаллы измороси. Люди шли по тротуарам, переходили улицу с занесенными снегом трамвайными путями, не издавая ни единого звука. Опущенного лица Маши Вадим не смог рассмотреть. Молча вернулись в жилище.
Он уже снял пальто, зажег коптилку, а женщина продолжала стоять на пороге кухни, сжимая в руках варежки. Бледные щеки, локон на виске, словно приклеенный, на ногах бурки, свободные в икрах.
- Маша!..
- Что, человечек?
- Прощаешь - не прощаешь?
- Нет, не прощаю.
- Уйдешь?
- Нет, - сбросила пальто на спинку стула, разгрузила сумку.
- Если не прощаешь, что тогда?..
- Ничего, милый Вадим, абсолютно ничего. Смотри, что я принесла!
На клеенке стола лежала буханка хлеба, два соленых огурца, бутылка разведенного спирта, чем-то подкрашенного, обжаренный кусок свинины. Голодные спазмы перехватили горло. Стыдно было своей слабости. Отвернулся, занялся печкой. У других, возможно, каждый день кто-то приносит вечером еду, а кто-то, как он, растапливает печку. И так вот молчат. Наверно, Маша хочет, чтобы у них было, как у тех - тех других.
На ней черная юбка и синий жакет. На плечи накинула его пиджак. Она готовит стол. Маша права: мысли, которые иногда приходят нам в голову, ничего не значат.
- Садись же! - говорит она с домашней интонацией, передающейся в семьях от прабабушек, бабушек и мамаш, с такой Маша, наверно, обращалась к своему Мите.
- Да-да, - отозвался он послушно.
Да-да, он виноват, думая в последние дни только о том, чтобы все оставили его в покое.
- Давай напьемся! Я жду, когда ты мне нальешь.
- Да-да, это проще всего. - Такая Маша ему была еще незнакома.
После первой встречи он еще мог увлечь себя причудливой для его положения надеждой на жизнь вдвоем. Выкрасть у судьбы один-два дня теплоты и близости - это все, что они могут.
Улыбка не удержалась на ее лице. Затаив дыхание, пристально вгляделась в лицо инженера:
- Меня хотели убить…
- За что?.. - усмехнулся Ведерников. У них будет неплохой вечер, если он расскажет, как хотели убить и его.
- Ты плохой… - нахмурилась Маша.
Она могла уйти. Встать и уйти - и все повторится в обратном порядке, его пиджак она повесит на гвоздь, он отправит продукты в ее сумку, она за это время оденется, и он проводит женщину до дверей. Встал и устроил коптилку на полке. Тени сместились, будто они оказались на дне глубокого колодца.
- Да, я пло-хой, - раздельно произнес Ведерников. Он опьянел от первой рюмки. - Извини. Где ты пропадала три недели?..
Маша начинает рассказывать о том, что нужно было бы рассказать в первую встречу.
Она приходит на работу утром в половине шестого, уходит около одиннадцати вечера. Утром они - Маша и ее помощница Лина - запрягаются в большие сани и в сопровождении милиционера Гриши отправляются на хлебозавод, "наше счастье - хлебозавод рядом". Сами нагружают хлеб, сами разгружают сани, открывают булочную. У ее дверей уже давно стоит толпа.
Она помнит многих покупателей по старым временам, но теперь это другие люди. Каждому кажется, что его обвешивают, и каждый может забыть на прилавке свои карточки. Не проходит дня, чтобы кто-то прямо в магазине или на улице не вырвал у человека пайку. Иногда хлеб пытались выхватить из ее рук. Кого-то вытаскивают из очереди, и не потому, что этот человек незаконно влез в очередь, а потому, что не помнят, кто за кем ее занимал. Некоторые забывают, что утром хлеб уже получили, и приходят опять. Другие просят, чтобы отпустила им хлеб на послезавтра, пусть в половинном размере… Не отпустишь - плач: по ее вине умрет сын, мать, муж… Она иногда не выдерживает - отпускает, но это строго запрещено.
Маша рассказывает: главный человек в булочной - Лина, она кладовщик, рабочий и, если надо, продавец.
Когда начинается ссора или истерика, только Лина может навести порядок. Стоит ей появиться и крикнуть: "Иждивенцы, тихо!.. Еще тише!.. Крикун живо окажется на морозе!". Может скандалиста и вытолкнуть, - наступает тишина. Ей подчиняется и еврей-директор. У него погиб сын, а дочь осталась под оккупацией. Лина на всех троих готовит обед. Подкармливает и милиционера Гришу. Она говорит: "Всех не спасешь". И что принесла - тоже от Лины… "Если бы не Лина, нас бы всех убили".
Маша рассказывает, что, когда булочную закрыли и она наклеивала талоны на листы для отчета, через черный ход вошли двое. У одного был пистолет, у другого мешок: приготовили под хлеб. Лина задула в кладовой керосиновую лампу и свалила в проход пустые ящики. Закрылась в директорской конторке и стала кричать: "Милиция! Милиция! На булочную нападение!.. Хорошо, выезжайте, мы ждем!". Маша спряталась под прилавком, все слышала и не понимала: нет у них телефона… А бандиты сбежали… "Они, Вадим, убили Гришу".
Это случилось в то воскресенье, когда она должна была навестить Вадима. Потом болела. И думала, забудут они друг друга или нет…
- А чай будет?
- Я пойду набрать снега - воды нет.
Через чердачное окно поднялся с ведром на крышу. Мороз жестокий, волосы сразу стали сухими. Слезились глаза, пальцы немели. Оказывается, мороз - лучшая анестезия. Лежать бы на этом белом, бесплотном снегу и смотреть на светящееся от звезд небо. "Почему все похоже на спектакль? Я и Маша, мы влюблены? Или мы сходим с ума, потому что нет любви?"
На лестнице такой же мороз, как на крыше. Возле двери остановился. Из квартиры сестер раздавались голоса - старые девы ругались. Слышал слова "эгоистка", "мерзавка", "и не думай!"…
Задев косяк двери ведром, вернулся в квартиру. Маша стояла посреди кухни с лицом, обезображенным ужасом, - в углу на кучке дров сидела одетая во взрослую кацавейку девочка. Он ничего не понимал, но будто уже ожидал, что сегодня обязательно должно что-то случиться. И оно случилось. Маша что-то шептала. Ему стало весело. Улыбнулся Машиному шепоту и испуганным глазенкам девочки. Протянул к головке руку.
- Ты чего такая чумазая? - Запустил пальцы в мягкие спутанные волосы.
Покорно скосились на него коричневые глазки.
- У меня вошики, - тихо предупредила девочка. Ей было лет шесть-семь.
- Вши? - притворно грозно переспросил Ведерников.
Девочка покорно кивнула.
- Сиди и не шевелись!
Ведро со снегом поставил на печку. С большой кастрюлей отправился на крышу за снегом снова. "Совершенно правильно, - подтвердил его взгляд на небо, - пьеса продолжается. Входит девочка семи лет, осыпанная вшами. Ее мама умерла. Любовница в ужасе, опьяневший любовник смеется.
…Если сошел с ума, начинаешь вести себя нормально: прежде всего лезешь на крышу, набираешь снег. Приглашаешь участвовать в спектакле таких персонажей, как соседки-девственницы и небесные светила…
…Где умирают дети, взрослым не выжить…"
Вернулся. Маша все так же стояла посреди кухни. "Увы, Маша не поспевает за мной…"
Ведерников принял от девочки платок, кацавейку. Заставил снять кофту, чулки, рубашонку, - все это отнес, держа перед собой, в гостиную и, не глядя, бросил на пол. Потом большими ножницами стриг девочке волосы. Наконец появилась теплая вода, мыл девочке голову, чуть державшуюся на тонкой шейке.
- Придется снять штанишки, - сказал, поставив ее в эмалированный таз.
Губка вибрировала в руках, когда намыливал ей спинку и грудку. Потом сходил в комнату за большим банным полотенцем. Когда вернулся - девочка стояла в тазу и плакала. Она плакала с того момента, как он унес ее старую одежду. Только стоя рядом с нею, можно было слышать ноющий звук, идущий, казалось, от каждой клеточки ее тельца.
- Здесь и попку вымой сама.
Нагрел полотенце над печкой. Растер девочку и перенес на тахту. Затем последовало переодевание. В Костиной рубашке она тонула, брюки не сообразил подвернуть, просто отхватил лишнее ножницами. Но старый свитер сына не оказался таким уж большим.
- Ты помнишь мальчика Костю?
- Да, - кивнула девочка. - Я знаю еще вашего кота.
- Но ты никому не говори, что на тебе Костина одежда. А кот наш давно убежал.
- Я не скажу.
- Я буду готовить еду, а ты причешись.
С той минуты, как протянул к головке девочки руку, он не сказал Маше ни слова и не знал, курила ли она, наливала ли спирт, щипала ли тот хлеб, стекающий в желудок горькой жижицей, которым кормился город. Возможно, она участвовала в его хлопотах, подтирала воду на полу, подсовывала под руку что-то из одежды, - этого Ведерников не заметил. И только теперь, когда девочка, положив голову на подушку, утихла и движением глаз следила за ним, обернулся к Маше.
Ужас произошедшего не покинул ее. Что-то некрасивое держалось на лице. Она догадалась об этом и защитилась подобием улыбки. Но гудение огня, прыгающие по кухне его отблески, шипение жарящихся лепешек, запах кофе, ожидание еды - объединило их. Девочка показалась Ведерникову своим изобретением, в котором кое-что нужно было подправить, но еще не знал, что…
- Скажи, пожалуйста, как тебя зовет мама?
- Мама зовет меня Лизанька.
Сели за стол. Девочка ела лепешку, припрятывая ее в рукав свитера. От усердия и слабости на ее личике выступили капельки пота. Ведерников усмехнулся, увидев у девочки тот же страх перед салом, который в детстве почему-то испытывал сам. Решил показать пример, как нужно его есть - спокойно, старательно пережевывая маленькие кусочки.
Говорила одна девочка:
- Я никогда не ела салы…
Я не люблю пить кофе…
В такое время я никогда не сплю…
Ее не перебивали ни Маша, ни Вадим. Вызывающая интонация сдерживала слезы, ожидавшие только повода. Она заплакала, когда ее уложили спать на раскинутую раскладушку. При задутой коптилке Вадим с Машей терпеливо ждали, когда девочка успокоится, но темнота, наверно, казалась ей той самой силой, которая приходит убивать.
Маша подошла к Лизе. Минуту они шептались.
- Вадим, она говорит, что сказала неправду. Ее мама не умерла, она хочет к маме. И будет слушаться только ее.
- Узнай, из какой она квартиры.
Оказалось, из 5-й, двумя этажами ниже. Оделся, взял спички и коптилку. Смутно помнил, кто до войны там жил. На лестнице встречалась женщина с грудным ребенком. Запомнилось: левой рукой женщина прижимает ребенка к себе, правой - открывает ключом дверь 5-й квартиры. В этом неудобном положении женщина помогала себе язычком. Вот и все. Когда это было? Два-три, пять лет назад?..