15
Давно не выходил на улицу, а вышел - ее не узнал. Снегу намело на метр: никто его не убирал. Горожане с трудом расходятся на протоптанных тропинках. Люди истощенные или опухшие. Некоторые словно ожидали сочувствия: "Посмотрите на меня. Я стал совсем плох"; некоторые шли, как автоматы, идти было некуда, но не могли и бездействовать. Странно выглядели редкие, размалеванные белой краской грузовики. Они стали похожими на буржуйки уличной конструкции, бездушные призраки - шофера пропадали за обледеневшими стеклами кабин и заменившей их фанерой. Заработал другой транспорт: Ведерников сперва останавливался при виде детских санок, нагруженных превосходящими их длину белыми свертками, а иногда крохотным пакетиком. Он не мог спросить, а прохожим не могло прийти в голову кому-либо разъяснять, что это - похороны.
Прежде Ведерникову в каждом встречном чудилась опасность, теперь услышал слово "доходяга" - оно относилось к тем, кто уже не мог защитить себя. К тем же, кто пребывал еще в силе, настороженно присматривались. Когда присоединился к толкучке у булочной, кто-то пытался ему улыбнуться, кто-то отодвигался. Мужчина с пучками волос на щеках и подбородке чуть не представился ему: "Здравствуйте!". Не тот ли это товарищ, который три месяца назад пытался задержать его на лестнице? Ведерников не очень вежливо рассмотрел его нос.
Ему с готовностью пояснили, что жир есть кокосовый и что его меняет женщина, укутанная до глаз платком. Заговорил с нею, попросил отойти в сторону. Разглядел кусок полупрозрачного, похожего на парафин жира. Даже разрешила попробовать. Он согласился на обмен, а потом дома ругался - на сковородке жир превращался в пар. Выторговал триста грамм конфет, - их выдали по карточкам в честь близкого Нового года. Приобрел десяток папирос, и можно было идти домой.
Мимо проходила женщина в полушубке. Ведерников поклонился - лицо ее показалось знакомым. Женщина обернулась, и так простояли несколько секунд, не произнося ни слова.
- Это вы? - проговорила женщина.
Перед ним была продавщица магазина, любезно выручавшая его хлебом в сентябре. Приблизился.
- Вас еще можно узнать, - почти с упреком сказала она.
Между звездным небом и заснеженной улицей был полусумрак. Ведерников, вглядываясь в лицо женщины, хотел понять значение их встречи для женщины, - какое для него, он уже знал.
- Мне нужно зайти в магазин, - сказала она.
Он тотчас ответил:
- Я вас провожу.
Она помедлила и кивнула.
Никуда она не зашла, прошли мимо булочной. Ведерников вслушивался в ее отрывистую речь:
- Как вы?.. Как ваши?.. Вы хорошо выглядите, не так, как другие… У меня сегодня выходной день. Хотела спросить, как дела у подруги… Просто так… Вы покупали папиросы?.. Я тоже курю… К моему дому сюда. Значит, вы не уехали… Мой дом тот - с балконами. Спасибо, что проводили… Ко мне нельзя - свекровь. Мне тяжело с нею.
Что говорил Ведерников возле парадной дома Маши, то сжимая, то разжимая ее пальцы, он вряд ли мог бы воспроизвести. Его речь состояла из повторений одних и тех же слов, сказанных настойчиво и откровенно. Эту откровенность он старался освободить от всего того, что могла подумать о нем женщина, его не знающая и блуждающая в поисках опоры и понимания. Эту опору она не находила и в нем, но он продолжал повторять самое простое, ничем ее не обнадеживающее, ничего ей не обещающее, ничего не требующее и ничего не решающее.
И Маша рассеянно кивнула: да, да, она к нему придет. Покорно выслушала, когда и куда ей прийти, где он ее встретит. Ему осталось чуть ободрить ее - положил руки на плечи и на секунду прижал к себе.
Отменил вылазку на чердак. Разжег печку и поставил греть таз с водой. Подправил на оселке бритву, побрился, подровнял ножницами космы на висках. Возле печки, смиряя озноб, вымылся, вытащил из шифоньера приличного вида рубашку. В зеркале гостиной осмотрел себя. Подмел пол, вымыл клеенку на столе, сменил на постели белье. Он должен был еще приготовить ужин.
Они встречались у кинотеатра. Через чердак вышел на улицу.
Мороз сильнее - звезды ярче. Темнота не позволяла разглядеть, кто там стоит у кинотеатра, двери которого недавно заколочены. Невозможно представить, что кто-то еще мог назначить там свидание. Конечно, это была она. Маша, совсем другая, улыбалась. Она опустила руку в карман его пальто, пальцы в кармане встретились.
Две женщины протащили посередине улицы за веревку гроб, пристроенный на коротких лыжах. Маша потом спросит: "Вадим, помнишь гроб, женщин, лыжи?.." - их встречу сопроводило жестокое предзнаменование. А он запомнил трамвай - пустой, обледеневший, между двух остановок. Вагоновожатый, наверно, мчал его, дабы поспеть в трамвайный парк до того, как контактный провод будет обесточен.
Ведерников старательно объяснил Маше правило своего гостеприимства. Он поднимется в квартиру первым, оставит дверь незакрытой. Если он не вернется через пять минут, она поднимается по лестнице на пятый этаж. Если кто-то окажется на лестничной площадке, она должна сказать: "Я, кажется, ошиблась" и спуститься вниз. Ведерников объяснил, как он поступит в этом случае, но Маша его уже не слушала. Она не понимала смысла конспирации, но была не против приключения.
Он подошел к своей двери через чердак и вошел в нее. Лестница была безлюдна. С холодной яростью предупреждал все силы мира, которые могли появиться на пути женщины, - шаги ее стал слышать, как только внизу стукнула дверь. Шаги приближались. На лестничной площадке было темно. Маша остановилась и пыталась нащупать дверную ручку. Ведерников открыл дверь и втянул ее, тихо ахнувшую, в квартиру. Хотел обнять, но Маша отстранилась и прошла в кухню, где горела коптилка. Приказала:
- Сделай тепло! - пригрозила: - А то не буду раздеваться. И дай мне спички, хочу закурить.
Ведерникову распоряжающаяся продавщица понравилась. От печки запалил бумажку и протянул гостье.
- Ну и кавалеры блокадные! Даже спички для дамы жалеют.
- В городе, Машенька, спичек нет - и тысячи тонн книг.
Маша улыбалась. Широкими движениями разгоняла дым. Возясь у печки, Ведерников задевал ее ноги в бурках. Маша видела, что мешает, но не отодвигалась. Ведерников с шутливым гневом схватил ее ноги и перекинул на тахту.
- О, у некоторых блокадных мужчин силы хоть отбавляй.
- Меня зовут Вадим.
- Назовите фамилию и место работы.
- Мария!..
- Не буду, дорогой Вадим. Я благодарна вам. И случаю. И ничего больше знать не хочу. Ни-че-го. А у нас будет ужин: я принесла, смотрите, - селедка, хлеб, а это от Лины, моей помощницы, кусок сала.
- Она знает, куда вы пойдете?..
- А как же, Лина для меня все… А здесь немного спирта. Я хочу выпить. Мне это нужно. Иначе ничего не получится. Я знаю. Я вас предупреждаю: не особенно доверяйте моему виду… Когда застревает в горле, нужно постучать по спине, - меня нужно поколотить, второй месяц я как деревянная.
- Вы не хотите снять полушубок?
- Хорошо… Я не очень тощая? Вот здесь ничего не осталось. А здесь… я помолчу.
- Маша, вы очень милы.
- Спасибо, Вадим. В конце концов, я - женщина. А женщинам кое-что дозволяется, не правда ли?.. Я хочу говорить глупости. Когда мы немного выпьем, я, наверно, начну говорить серьезно.
- Я сейчас вернусь.
Между дверей нащупал на полке найденную довоенную бутылку вина, в гостиной из буфета извлек два бокала. Мог ли он представить сегодня утром, что вечером из случайного стечения обстоятельств, из мимолетной уличной встречи в центре города, неумолимо превращающегося в кладбище, которое обслуживают сами умирающие, двое прохожих устроят что-то похожее на праздник!..
Они вместе вспоминали, как нужно располагать на столе салфетки и вилки. Вместо цветов Маша украсила стол стаканчиком с цветными карандашами. Они веселились, перебивая друг друга, как школьники, получившие на экзаменах легкие билеты. Бутылка, разумеется, между дверями лопнула, ее пришлось отогревать в кастрюле, а вино устроить в бутылке из-под кефира. Наконец они сели друг против друга.
Им хотелось праздника и еще большего - поверить друг в друга.
На лицах друг друга они могли прочесть и признательность, и желание понравиться, и простое любопытство. В середине разговора начали прислушиваться и оглядываться на тесные стены: в городе по-звериному заворочалась война. Потом предупредительно пыхнула коптилка - керосин закончился. Коптилка, однако, как-то упростила, как-то решила за них не совсем простые вопросы. В полутьме их пальцы встречались среди рюмок и вилок, колени касались; спирт действовал - развязал язык. В кухне становилось жарко. Он взял ее на колени. Его рука скользила по худенькой спине и там, где "ничего не осталось", сжимал дрожащие коленные чашечки.
- Не думай, - бормотала ему в шею Маша, - меня совесть не мучает. Это еще что! Где вы, законные жены, когда мужьям плохо? Незаконные оказываются нужнее…
…Смотри, я у тебя на руках усну…
…Ты, возможно, своего счастья дождешься, а мне радоваться в чужих постелях - хоть заметили, пригрели, а если будут выгонять, пусть вежливо…
…Может быть, с тобой Митю забуду…
…Вадим, когда я тебя на базарчике увидела, мне показалось: не из священников ли тут кто-то? Раньше часто их видела около духовной академии… Или - из НКВД. Правда, правда! Из НКВД тоже такие, если не с наганами и не в фуражках…
…Назовись, кем хочешь, - я поверю. Хорошо, что молчишь. А то такое скажешь - так и закончится все. А мне говорить надо, душу размотать…
…Хорошо, что про Митю не спрашиваешь. Не скажу, хороший или плохой был, а - нужный. Такой мне нужный! А теперь ты нужный… Не знаю, добрый ты, Вадим, или нет. Митя-то пустой был человек. Пять лет прожили, все такой же - футбол, гитара, собак любил. И знаю, попусту погиб. Фить! - и нет у меня муженька.
…А теперь я у свекрови без вины виноватая… А мне ведь двадцать восемь. Понять что-то нужно. Пора уже.
…Да ладно. Отогреться бы чуть-чуть - и поверю еще во что-то. Хотя бы в тебя. Случилась, мол, необыкновенная любовь. Смерть вокруг, люди родных на кладбище везут, а мы вот встретились. Как руки в темноте. Как в девичестве в кино с парнем. Кино кончилось - а руки не отнять…
…А что! Я, Вадим, могла бы. Я - благодарная, за одну ночь, за один поцелуй настоящий… Вот тут ты мог бы мне что-то сказать. Да не можешь. Сердце не соврет, а слова не нужны, - отговорены все. Отпусти…
Маша встала и откинула со лба волосы, крепко поцеловала в губы:
- Рубашка на тебе отглаженная. Джентльмен! Несмотря ни на что! - Насмешливо спела: "Наш уголок нам никогда не тесен, когда ты в нем, всегда цветет весна…".
Ведерников налил теплого вина.
- Отвернись, - сказала Маша и быстро устроилась под одеялом. - А теперь давай бокал и иди сюда.
Наступила ночь. Давно погасла печка. Тьма наливалась морозом. Не просыпаясь, искали друг друга: "Ты тут?" - "Тут, тут", - спешили удостоверить руки, губы. Словно требовательный режиссер снова и снова повторял дубль, и все ему казалось, что-то не получилось. Кажется, они смеялись. Кажется, Маша плакала. Кажется, в эту ночь была воздушная тревога. Несколько раз Маша повторила: "Лишь бы не проспать…".
Запомнил: собирает и подает Маше одежду, пробует растопить печку и напоить ее чаем. В ее глазах страх. Поцелуй у самой двери ("настоящий поцелуй") и просьба понять и любить.
- Когда?.. - еле успел он опомниться.
- Может быть, в воскресенье…
Вчера они сожгли все дрова. Набил печку мятой бумагой - листы разодранных двух томов какого-то Мельникова-Печерского, которые с детских лет стояли в семейной библиотеке, - всю жизнь намеревался прочесть, но так и не прочел. С тем же легким сердцем разобрал тумбочку в прихожей - ее хватило обогреть "берлогу". Завтракая, забыл, что еду нужно экономить, не заметил, как за кофием покончил с конфетами, - а рассчитывал их растянуть на несколько дней.
16
…Это было в субботу. Кто-то постучал в дверь. Ведерников вздрогнул. Зачем-то погасил коптилку. Он всю неделю - каждую минуту - ждал прихода Маши. Но мог быть еще один гость, чье появление разнесет в клочья мелкие надежды случайного существования. Шел в прихожую, как на казнь, стараясь не скрипеть паркетом и помня о своем достоинстве: это мог быть беженец за своими мешками. Приложил ухо к двери. Тишина. Могла быть и Маша, ведь у нее не было другого средства сообщить о себе, как постучать в дверь. Нет и нет! - словно окатил себя холодной водой недоверия. Она должна прийти в воскресенье и придет в воскресенье. "Маша, мы же договорились. Ты умница и поймешь, что я не в том положении, чтобы открывать на каждый стук".
Тихо. Ведерников вышел в гостиную и попытался через окно взять под наблюдение двор. Дышал на стекло, но пар оседал ледовой пленкой. Разглядеть в темноте все равно ничего было нельзя. Подошел к двери. Почти физически ощутил за ней пустоту.
До комендантского часа оставалось два часа. Еще можно было успеть поторговать на базарчике. Ему будет стыдно, если завтра посадит Машу за пустой стол. Не потратил на колебания и двух минут. Оделся теплее. Пустил под шапку шерстяной шарф и замотал по самые глаза, - так он будет походить на других. И облегченно вздохнул: в ящике находилось письмо от Нади, - в дверь стучал почтальон.
Светила луна. Фиолетовое небо дышало Арктикой. Его удивило, что народ на толчке стоял густо. Так случалось в те дни, когда на руках горожан оказывались только что выданные продукты. За двести рублей купил головку чеснока и два десятка папирос у того же продавца. Появился интеллигент, обменивающий кусок жмыха за хлебный талон. Ходил мужчина, хотевший за бутылку керосина получить триста грамм хлеба. Керосин можно было взять, но Ведерников пришел не для этого - за жирами.
Время шло, толкучка рассасывалась. Человек с керосином, державшийся вблизи Ведерникова, спросил: "Ну как насчет керосинчика?". Ведерников сказал, что хлеба у него нет, а вообще ему нужны жиры. За керосин может дать лишь немного муки.
- Как немного?! - стал задираться покупатель. - Без керосина Смольный сидит. Я за так не отдам. Сколько немного-то?
Ведерников, не освобождая рот от шарфа, нехотя проговорил:
- Не больше стакана.
- Ведь грабишь, начальничек! Но давай отойдем.
Мужчина пошел вперед, к парадной дома. Косолапо, но быстро поднялся по ступенькам к окну, смотрящему в узкий двор. Здесь было светлее, чем на улице. Белые стены отбрасывали свет луны.
- Вот керосин, - сказал мужчина. - А муку где достаешь? - продолжил вкрадчиво.
- Случай!.. - Ведерников взял бутылку с керосином и сунул в карман. - Куда отсыпать муку?
Покупатель снял шапку, чем удивил Вадима, потом полез в карман за платком, расправил его на подоконнике. Ведерников достал банку из-под пальто и, повернувшись к мужчине боком, стал понемногу вытряхивать муку на платок.
- Высыпай, паразит, все! - прошипел мужчина грозно, с какой-то театральной интонацией. Доля секунды, которую Вадим потерял, внимая этой декламации, могла стоить ему жизни. Что-то тяжелое, задев голову и сдвинув шапку на глаза, обрушилось на подоконник, в мелкие осколки разбив банку в руках Вадима. Из-за шапки он ничего не видел. Все, что смог он сделать, - это метнуться в сторону керосинщика, не дать нанести с размаха следующий удар. Тот левой рукой попытался удержать свою жертву на дистанции. Ведерников чуть не упал, когда тот сделал шаг назад, но удержался, схватив керосинщика за отвороты пальто. Теперь они - одинакового роста - стояли лицом к лицу; шапка, натянутая поверх шарфа, с завязанными тесемками, продолжала закрывать Ведерникову глаза и упиралась в физиономию керосинщика, прижимая его голову к стене.
- Я тебе нос откушу! - прохрипел человек, двигая подбородком влево и вправо.
"Уголовник! Убийца!" - металось в мозгу Ведерникова.
- Я тебя и так порешу! - По ступенькам со звоном покатилась отброшенная железная палка. Теперь свободными руками керосинщик стал отрывать Ведерникова от себя, у Вадима не было другого спасения, как висеть на убийце.
- Да отцепись ты, сука! Я тебе что, подлюга, сказал! Где муку-то берешь, фраер?! Поделиться не захотел!.. Ты что - помер? Ты отцепишься или нет! Ты никак пидор. - Керосинщик хотел коленом ударить Ведерникова между ног. Но длинное ватное пальто защищало инженера. - Слушай, кончай на мне ночевать! Не трону. Иди, гуляй. Гуляй, валежник. Ты понял? Слово даю… Мне самому уходить надо. Меня ждут…
Керосинщик резко скользнул по стене вниз. Этим маневром он хотел вырвать ворот из рук Ведерникова. Как во сне, инженер сдвинул руки, и они оказались на горле врага. И долго горло не отпускал…
Дома, облитые лунным светом, казались надуманными. Улица уже опустела. Инженер удалялся от страшного дома. Натыкался на сугробы, падал и заученно вскакивал. Скрипели, шуршали над городом снаряды, взрывы продолжали оголять от инея провода.
Поднялся на свой этаж. Кухня успела промерзнуть. Паркет визжал под ногами. Продолжал себя торопить. Ножом нащипал растопку. Кисти рук казались непомерно большими. Из кармана пальто вытащил бутылку и плеснул в печку. Огонь погас. В лицо ударил мерзкий запах. Уголовник торговал мочой.
Ведерникову приснился сон: он должен обязательно о себе куда-то срочно сообщить. Но кому? - адреса не помнит. Нужно выяснить, куда он его когда-то записал. Кажется, в один из своих блокнотов, может быть, на обложке какой-то книги? Листает старые блокноты, книги. И кажется, нужную книгу он только что сжег. Понимает, что глупо, но ищет ее, кочергой выгребая пепел в ведро. Находит пряжку от ремня, сожженного вместе с ополченскими штанами. Борется с беспамятством изо всех сил, устает и снова принимается за поиски…
В середине ночи открыл глаза. Непроглядная тьма. Стал следить за рукой, медленно пробирающейся все выше и выше, - из-под одеяла к голове. Пальцы отдыхали и карабкались дальше. Вот щетина небритой щеки и влажный висок. Сейчас пальцы зацепят край дыры, которая уведет их в студень открытого мозга… Так ему представлялось. Но пальцы под волосами нащупали лишь болезненное опухшее место. Он понял, что хотел сообщить: его чуть-чуть не убили, за горсть муки, убить хотели железной палкой.
И рухнула перегородка между лязгом гусениц немецких танков и звоном катящейся по ступеням лестницы железной палки. Убивали свои. Свои ближе, свои опаснее. Своих не существует.