Евгения Берлина - участница IX и XI Совещаний молодых писателей столицы. Её рассказы публиковались в "Московском комсомольце", "Литературной России", сатирическом журнале "Магазин Жванецкого" и других изданиях; Ю. Нагибин, Л. Новоженов, А. Кучаев, обращаясь к её творчеству, отмечали оригинальный взгляд на многие явления нашей жизни, литературный дар.
Евгения Берлина - лауреат отдела сатиры и юмора "МК".
Содержание:
Она смешно писала о серьёзном 1
Часть 1 - Ощущение дня и ночи 1
Часть II - Музыка в пустом доме 12
ЧАСТЬ III - Сатирикон 27
Послесловие - Остался яркий свет 30
Евгения Берлина
Чужой Бог
Она смешно писала о серьёзном
То были 80-е годы. А точнее, их середина. Нам, тогда молодым и задорным, казалось любое море по колено. Ведь в воздухе витали надежды, мы ощущали меняющийся мир. Точнее, нам казалось, что это мы изменяем мир. По крайней мере, мир литературы, поэзии… Мы, начинающие, молодые литераторы, писали о смешном, и нам казалось, что писали мы смело, даже рискованно. На самом же деле, всё было не так-то просто, нас, увы, не печатали. С ужасом переступали мы пороги издательств, солидных журналов, многотиражных газет и получали от ворот поворот. И тогда наши творческие порывы, наши желания иметь своего читателя подвигли нас, пятерых-семерых решительных "первопроходцев", создать свой печатный орган. Под крышей редакции газеты "Московский комсомолец" мы нашли прибежище для "непечатных" текстов, то есть тех текстов, которые отвергались редакторами журналов, цензурой. Мы точно вытянули из огромной колоды счастливый выигрышный билет. "Полоса сатиры и юмора" в популярной молодёжной газете стала неким троянским конём, под видом которого мы дарили читателям хорошую прозу и хорошую поэзию. Мы жили под постоянным дамокловым мечом фразы "это не смешно". На самом же деле умный, думающий читатель ощущал в наших публикациях глубокий сарказм, даже издевательство над обывательскими принципами тогдашней жизни. Наша полоса мгновенно стала популярной, потому что мы публиковали юмористические, талантливо смешные, я бы сказал, саркастические тексты.
То, что я сказал, это преамбула к воспоминанию о Жене Берлиной, недавно ушедшей из жизни.
Тогда, в 80-е годы, молоденькая, талантливая девушка принесла к нам в газету небольшие иронические рассказы, которые сразу заметил читатель. О чем они были? Да обо всём, что окружало нас всех, но что могла увидеть только она одна. Мне до сих пор помнятся необычные названия некоторых из них, например, "Мальчики террора", "Чужой Бог", "Салон Розы Крейн", "Этот Арабескин".
Именно в нашем издании, на нашей полосе возник маленький кружок добротных профессионалов слова. В него входили Игорь Иртеньев, Александр Кабаков, Владимир Вишневский, чуть позже появился Дима Быков… Одним словом, самые талантливые московские сатирики, юмористы были авторами нашего сатирического "ноу-хау". Среди них, я беру на себя смелость сегодня утверждать, одной из самых ярких, активных и подающих надежды была Евгения Берлина. Недаром она принимала участие в совещаниях молодых писателей Москвы, её рассказы публиковались в солидных столичных изданиях, а Юрий Нагибин верил в её литературный дар.
Я рад, что эта книга напомнит о Жене поклонникам её таланта, всем, кто её знал, и привлечёт новых ценителей её прозы.
Лев Новоженов
Часть 1
Ощущение дня и ночи
Старая женщина
Говорили за ужином о гастролях областного театра, ценах на рынке, болезни главного врача больницы, не доверявшего коллегам и уехавшего лечиться в Киев, о страхе смерти.
- Этот страх - сильное движение души, - сказал наш гость Иван Фёдорович, майор в отставке. - Человек совершает иногда непонятные ему самому поступки.
- Вот почему наша Анна Сергеевна Минская собирается в Москву перед смертью, - воскликнул второй гость, служащий фабричной конторы. - Наверное, и бедную старушку мучают страсти.
Последние слова он произнёс с иронией и для усиления впечатления взмахнул рукой. Гости засмеялись.
Минская была дочерью директора и совладельца фабрики, сбежавшего ещё во время революции. В посёлке говорили об огромном богатстве, оставленном ей и её матери. Теперь Минской было уже семьдесят пять лет.
- Я была у неё, - сказала одна из старых женщин. - Она и вещи уже собрала. Какой огромный чёрный чемодан стоит посреди комнаты.
Вновь стало тихо. По лицам наших гостей было видно, что каждый по-своему переживает это известие, давая волю воображению. Мысли о богатстве, пёстрой и шумной столичной жизни, независимости - и сразу укор себе за мечты, противоречащие идеалам, смущение читалось на лицах немолодых и милых нам людей.
Темнота ночи, плотная и глубокая, надавливала на оконные стекла, и они казались вздутыми.
- А когда она уезжает?
- Завтра.
Скоро начали прощаться. Раньше всех ушла Маргарита Львовна Кирина, маленькая суетливая женщина с длинным лицом.
Торопливо шла она по улице, направляясь к дому Минской. Единственной мыслью её было: "Не опоздать!"
Маргарита Львовна работала в аптеке, где покупала лекарства Минская. Надежда многих лет на то, что Анна Сергеевна станет её приятельницей и когда-нибудь расскажет о своём богатстве, теперь исчезла - уедет Минская и забудет родной посёлок.
Вот и дом Минской. В лунном свете особенно подробно увидела его перед собой Маргарита Львовна. Он был разделён на несколько квартир, крылечки и чёрные тени окружали его.
Маргарита Львовна приблизилась к дому так близко, что ощутила прелый запах деревянной стены и прильнула лицом к окну.
Анна Сергеевна Минская, аккуратная старушка с удивлённым, почти детским выражением лица, этот вечер проводила в полном одиночестве.
Приятельницы, не покидавшие её весь день, ушли засветло. Она сидела в кресле - уже проданном, как и вся мебель. Мысли её были далеко. С наивной верой в счастье и любопытством ожидала она новой жизни в Москве у дальних родственников.
Жизнь её в родном посёлке была отягощена постоянным чувством вины: сначала перед матерью, потом перед другими людьми за то, что они с матерью из "бывших".
Анна Сергеевна долго не сознавала, что это чужая вина, зачем-то принятая ею.
Мать её после бегства мужа демонстрировала посёлку свою печаль и своё величие, но более всего жила презрением, что привело её душу сначала к опустошению, потом к унизительной покорности жизни.
Анна Сергеевна любила мать нерассуждающей любовью и всегда оставалась возле неё, хотя и завидовала втайне поселковой комсомолии.
Взрослой девушкой, желая искупить мучающую её вину (и опять не понимая, что это чужая вина), поступила работать в больницу, выучилась на акушерку.
Жизнь её прошла в заботе о других людях. Она не знала любви к мужчине и до сих пор со стыдливостью думала о такой любви, что не мешало ей ловко принимать роды.
Сейчас она размышляла, будут ли любить её родственники и как встретят.
Тёмное окно, неровно покрытое отсветами электрической лампы, было прямо напротив неё. Вдруг световые пятна в левом углу его ожили, в них проступило чьё-то лицо, потом незапертая дверь, ведущая на узкое крыльцо, отворилась. Минская увидела женщину.
- Что тебе надо? - спросила Анна Сергеевна, не узнавая её.
Женщина подошла ближе. В её наклонённой вперёд фигуре, в умоляющих о чем-то глазах было столько унижения, что Минская испугалась. Оттого она не сразу вспомнила и узнала Маргариту Львовну.
- Анна Сергеевна, - слабым голосом сказала пришедшая. - Здравствуйте.
Минская не двигалась и молча глядела на гостью.
- Анна Сергеевна, дорогая, мне жалко будет расставаться с вами, - повторила Маргарита Львовна с нарочитой горестью.
Она стояла уже близко у кресла, и фигурка её в длинном пальто с круглыми пуговицами казалась Анне Сергеевне жалкой.
"Отчего она так унижается?" - подумала Минская, испытывая неприятное сейчас чувство жалости к гостье.
- Анна Сергеевна, у меня дочь, - торопливо продолжала гостья, - Анна Сергеевна, миленькая…
Глаза Маргариты Львовны блестели. Мысль о том, что от теперешнего разговора зависит её жизнь, удесятеряла силы и вдохновение.
Страх недополучить чего-нибудь от жизни давно уже владел ею и делал несчастной.
Минская сочувственно смотрела на неё. Она мало знала Кирину, но считала её доброй женщиной.
"Чем я могу помочь ей?" - думала Анна Сергеевна.
- Дорогая Анна Сергеевна, ну зачем они вам одной? - воскликнула Кирина после долгой паузы, - зачем вам такие деньги? - Лицо её покрылось потом, губы дрожали.
Тут только Анна Сергеевна поняла смысл её просьбы. Ей стало стыдно своей жалости.
- Пойдите прочь, - прошептала она.
- Не-ет, - вскрикнула Кирина, невольно отступая на шаг и чувствуя, что всё пропало. - Вы всё равно умрёте скоро. Да-да.
Злоба исказила её лицо.
Минскую охватил ужас, и она вновь не вполне соединяла знакомую работницу аптеки и жестокого призрака, подступающего к её креслу.
- Бери, - крикнула она призраку, указывал рукой на чемодан, - здесь всё, что у меня есть.
Маргарита Львовна опустилась на колени возле чемодана.
Она, подчиняясь охватившему её отчаянию, уже не думала, что делает, и в душе не было чувства, способного остановить её.
Чемодан раскрылся. В нем сверху лежали пакеты, кульки. Маргарита Львовна разворачивала их и бросала на пол. Гречневая крупа, засушенные фрукты рассыпались по крашеным доскам.
Наконец, скомкав белье, она достала из чемодана завёрнутый в белую простыню свёрток, в нем что-то зазвенело.
Улыбаясь злой, неестественной улыбкой, Маргарита Львовна развернула его. Серебряные ложки и вилки тускло заблестели. Кирина взяла одну ложку и приблизила к глазам.
- Немецкое, - сказала она деловито слегка изменившимся голосом.
Анна Сергеевна с удивлением смотрела на неё.
- Бери, - повторила она.
Торопливо завернув серебряные ложки и вилки в ту же белую простыню, Кирина прижала их к груди. Она оглянулась на Анну Сергеевну.
- Я ухожу, - зачем-то сказала она и в то же мгновение, когда услышала свой хриплый, будто чужой голос, увидела себя со стороны - жалкую, сломленную страшным своим поступком - и инстинктивно поняла, что видения этой ночи будут преследовать её всю жизнь. Но свёрток она не в силах была оставить в комнате.
- Я презираю вас, - крикнула она Анне Сергеевне с мещанским величием, - потому что вы из "бывших".
Дверь за ней неслышно затворилась.
Салон Розы Крейн
Этот дом построил её отец в маленьком среднеазиатском городке ещё до войны. Он привёз из России старую мебель, картины, реликвии своей семьи. В голодный сорок второй они ели похлёбку из собачьего питомника, которую продавал сосед. Вскоре отец умер, а девочки выжили. Старшие уехали одна за другой: Анна - на целину, Алина - в Сибирь, учительствовать. Роза донашивала платья старших сестёр - длинные, шитые домашней портнихой по вкусу отца; в комнатах сладковато пахло пылью от тяжёлых портьер и ковров, прела ткань и истончались цвета.
Она была молчалива, сдержанна, мечты и обрывки воспоминаний, чтение и музыка по вечерам - всё, что составляло наслаждение её страстной натуры.
Роза думала о том, что ей суждено умереть среди этих старых вещей, думала с покорностью и детским величием. Вечерами она часто играла на фортепьяно под истошные крики мальчиков, купавшихся в глубоком арыке напротив её дома, - чистые звуки резко пробивали толстый горячий воздух, и, казалось, звучали неуместно среди простого, грубого быта недавних беженцев. Наверное, поэтому ходили упорные слухи, что Роза развратна, по ночам к ней приходят мужчины и можно услышать шёпот и смех, если прижаться ухом к стене, сложенной из лёгкого, кустарного обжига кирпича. Возможно, слухи были ещё и неосознанным мщением женщин за то, что у неё был дом, старинные статуэтки и подсвечники, портреты на стенах, тяжёлые скатерти, вещи, в которых жило прошлое.
Отец и его братья в юности были революционерами, большевиками, дядя Розы называл себя "палачом революции". Точно из такого же дома в России они уходили воевать и не возвращались. Сестра Анна, уезжая по комсомольскому призыву на целину, с пафосом говорила о гибели мировой буржуазии.
Розе казалось неестественным, что она ведёт скромную, целомудренную жизнь в доме, где всё говорило о страстной, чувственной жизни и откуда можно было отправиться только на подвиг. И в свои тридцать шесть лет она решила вновь вступить в спор со временем, обросшим ракушками пустых слов и ложных понятий, - точнее, она решила хотя бы в своём доме вернуть время, когда на лицах её дядей-мальчиков в длинных шинелях и кожанках застыло суровое вдохновение.
Наверное, это была просто поздняя попытка вернуть словам их истинный смысл - она понимала, что невозможно жить в чужом времени.
Её глаза были твёрды и бесцветны, она мечтала, что создаст сообщество людей будущего, истинной веры, - в конце шестидесятых общество уже медленно впадало в глубокий сон, автоматически твердя большевистские лозунги.
По средам и пятницам её дом был открыт для многих, включая и подростков. Смутное любопытство сменяло страх и робость перед старшими, когда Роза Крейн говорила о революции, о свободной жизни, которая началась для всех граждан, о святости тех, кто верит идеям революции до сих пор. Розе хотелось видеть тайный восторг, она как будто возвращалась к себе самой - маленькой честолюбивой школьнице.
Мальчиков в десять часов вечера отправляли спать, взрослые расходились только после двенадцати. У подростков оставалось ощущение, что они приходили в чужое время, канделябры и статуэтки казались им музейными экспонатами, как, впрочем, и малознакомая музыка, и рассказы Розы о дядях-комиссарах. Убийства не удивляли мальчиков - они были детьми тех, кто много убивал на войне, - их удивляло, что можно и должно "умереть за идеалы", как говорила им Роза Крейн. Вернее, они переводили её слова в другую плоскость: можно убить, чтобы сохранить свою жизнь, отомстить за страну, хорошо и правильно убивать фашистов. Они так же, как и Роза Крейн, ни во что не ставили человеческую жизнь, но воспринимали всё более приземлённо, просто - увлечение Розы идеей революции смешило их.
Роза, когда уходили гости, внимательно оглядывала себя в большом старинном зеркале, стоящем в прихожей, дотрагивалась до подбородка, седеющих волос. В ней теперь часто просыпался почти болезненный интерес к себе, как будто она старалась почувствовать, сколько ещё жизни осталось в её теле. Взгляд её часто был напряжён и жаден: зажигая свечи перед фортепьяно и на столе, она думала о своих сёстрах, об отце и пыталась угадать, такой ли они хотели видеть её. У неё остались искажённые представления о мире, и общество, которое она хотела создать, было смесью мещанства и удешевлённых идей коммунизма.
У неё собирались разные люди. Приходил старик, знакомый отца, который, желая быть галантным, сурово говорил дамам:
- Предать женщину - это всё равно что предать Родину.
Дамы улыбались. Две из них были ровесницами Розы, это они сплетничали о тайных страстях Розы и ходили к ней постоянно, чтобы заметить следы грехопадения в полутёмных строгих комнатах.
Бывал здесь и музыкант, преподававший пение в школе, и завхоз Дома пионеров, мечтавший когда-нибудь купить статуэтки и картины у Розы. Именно он более всех и ухаживал за ней, целовал руку и смеялся искусственно, как женщина, которая хочет нравиться.
Для Розы Крейн это время - годы выживания и разговоров о том, как выжить, - казалось остановившимся, но именно с людьми, каждый из которых радовался тому, что он выжил и живёт, она чувствовала себя человеком особенным.
Иногда мысль о том, что её жизнь - расплата за чужие страсти, пугала её. Но салон её продолжал открываться по средам и пятницам, и упрямый завхоз нёс цветы в половине седьмого и сморкался возле крыльца, перед тем как войти. Здесь говорили о прошлом, стараясь угодить Розе, о великой революции, которую многие из этих людей не помнили или ненавидели.
Как-то учитель музыки привёл своего знакомого, бывшего музыканта, служащего теперь в конторе в районе. Хотя он и представил его, в первую очередь, как музыканта, тут же сказал, что со времён голодных пятидесятых инструмент отсутствует и накопить на новый его бедному товарищу не удаётся до сих пор.
Очень худой, коротко стриженный человек, ещё не понимая, что выдали его тайну, жадно смотрел на фортепьяно. Только через несколько минут по насмешливым взглядам гостей он понял, что учитель музыки одной фразой сделал его для общества этих людей нищим клоуном, музыкантом, забывшим нотную грамоту.
Они остались наедине случайно: завхоз торопился к родственнице на день рождения, учитель музыки, обременённый большой семьёй, рад был не кормить ужином бывшего приятеля, а дамы, заговорщицки переглянувшись, специально ушли вместе, чтобы потом рассказывать знакомым, что "наконец-то натура Розы раскрылась в полной мере", "ах, оставить у себя незнакомого человека, мужчину".
А они напряжённо рассматривали друг друга. Мысль о любви даже не приходила Розе: любить седого нищего человека в потёртом костюме, столь жалкого, казалось, противоестественно. По-видимому, Роза думала не о любви, а о самоутверждении: она начала рассказывать о своей семье и верности идеалам, он засмеялся и притих только тогда, когда она повторила, что её дяди были комиссарами, а старший из них называл себя "палачом революции".
Он язвительно подумал, что оказался в доме "новых интеллигентов", "проклятых победивших", как говорили в его семье.
- Дети палачей сохраняют величие, утраченное их отцами, - сказал он насмешливо. - Им ничего более не остаётся.
Она подумала, что этот человек слишком бесцеремонен, он не имел право так говорить с ней. Временами в ней вспыхивала злоба.
И всё-таки она молчала, когда этот жалкий человек ночью оставил свою раскладушку и лёг рядом с ней, - она была одинока и тщеславна. Только стена всё время казалась ей огромным живым ухом - так боялась она своих приятельниц и всю ночь думала об этой стене.
В нем тоже не было страсти, его чувством было отчаяние. Он казался себе раздроблённым в мелких чувствах и желаниях.
Он жил у неё три недели.
- Странно, что мы чертовски похожи, - сказал он как-то. - Дочь палача и сын уничтоженных им. У нас нет ничего, кроме прошлого.
Только тогда она поняла правду и замерла с широко открытыми глазами. Роза не знала, что сказать ему, первым движением её души было защитить свой дом от этого больного, язвительного и несчастного человека, секунды она желала его смерти, как будто только так он мог исчезнуть из её жизни. Но потом застонала в отчаянии.
Была страшная закономерность в том, что они встретились. Их жизни были, по сути, жалким отражением другого времени, они были раздавлены чужим временем, и страсть их изначально была обречена и мертва, не принося счастья и покоя.