На привокзальном перроне уже стоял готовый к отправке поезд. Карета в окружении всадников развернулась, сдала назад. Дверь тюремного вагона отворилась. В ней показался жандармский чин. Он скомандовал:
– В шпалеры!
Конвоиры спешились и двумя шпалерами образовали коридор от вагона до кареты. Затем послышалась команда: "Отворяй!". После чего дверь кареты распахнулась, и из её чрева, гремя кандалами, стали выпрыгивать на белый снег осуждённые.
– Бегом к вагону, кандальники! – крикнул им старший конвоир.
– Нестор Иванович! – послышался девичий крик.
Нестор, бежавший вместе со всеми, резко остановился, придерживая кандалы.
– Не задёрживай! – окрикнул его конвоир и легко двинул прикладом.
– Давай, быстрей! Вперёд! У нас не забунтуешь! – поддержал другой, и конвоиры дружно засмеялись.
Через минуту вереница заключенных скрылась в вагоне. Паровоз дал длинный гудок, и состав, дёрнувшись, с трудом оторвавшись от перрона, медленно стал набирать ход и вскоре исчез из виду, оставив на перроне одиноко стоявшую, закутанную в шаль девочку-подростка.
Москва. Бутырская тюрьма. Все смертники прикованы к стене. Посреди камеры на полу стоит керосиновая лампа – "летучая мышь". Узники поют:
Солнце всходит и заходит,
А тюрьме моей темно,
Днём и ночью часовые
Стерегут моё окно.
Отворилась дверь. Вошёл пристав и следом за ним начальник тюрьмы с двумя надзирателями.
– Прекратить пение! Встать!
Заключённые умолкли, но не встали. Двое охранников подошли к Нестору Махно, подняли его на ноги и остались держать его.
Пристав открыл папку и зачитал указ:
– Именем его Императорского Величества! В связи с недостижением двадцати одного года в момент совершения преступления, Нестору Ивановичу Махно, приговорённому к повешению, смертную казнь заменить пожизненной каторгой!
Надзиратели тотчас отстегнули цепь Нестора от стены, приговаривая:
– Ну вот… Видишь, как оно обернулось? Царь-батюшка тебя милует, а ты бунтуешь. Пойдём-ка в другую камеру. Так положено. Порядок такой.
Махно вывели. Провели по коридору и завели в другую камеру, где оставили неприкованным. Когда надзиратели вышли, он увидел сидящего напротив себя интеллигентного, в окулярах, заключённого с книгой в руке. Тот встал. Сделал шаг вперёд.
– Ну, что будем знакомы? Аршинов, – представился он и протянул руку, – Владимир.
– Нестор Махно, – ответил новичок.
Март 1917-го.
Со скрежетом отворилась дверь. Вошёл человек в полувоенном френче. Следом за ним переступили порог узилища начальник тюрьмы и двое надзирателей.
– Господа анархисты! Рад сообщить вам, что в России произошла революция, царь отрёкся от престола. Я комиссар по делам тюрем и уполномочен донести до вас решение правительства о предоставлении амнистии всем заключённым. Вы свободны! Примите мои искренние поздравления!
На перроне Киевского вокзала встретились для прощания Махно и Аршинов. Махно был одет во всё солдатское, только без погон и кокарды на фуражке. Владимир Аршинов – в шинели и фуражке инженера-путейца.
– Ну и как тебе работа Учредительного Собрания? Может, расскажешь? – спросил Аршинов.
– Надо разгонять. Пустая говорильня, высокопарный трёп и болтовня. Ничего по делу. Всё как у Крылова – лебедь рвётся в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду. Армия Самсонова погибла. Фронт на Питер открыт. Экономика в упадке, а большинство в Учредиловке за войну до победного конца. Какая война? Зачем она? Во имя чего? И Германия, и Россия, обе державы, по сути, ведут войну на самоуничтожение. В выигрыше будет только Англия. Ну, ещё Франция с Америкой. Надо срочно замиряться с Германией.
– Ленина видел?
– Да, виделся.
– Какой он?
– Разговаривал с ним. Я ему прямо сказал: надо разгонять, иначе России крышка и хана.
– Ты пока ездил в Питер, здесь в Москве проходило заседание Госсовета, и я тут тоже кое-что узнал. Оказывается, когда в тринадцатом у нас в России случился скачок в агросекторе, и наши товары хлынули на западные рынки, это сильно всполошило Европу. Уже тогда в тринадцатом первые лица Англии и Франции решили во что бы то ни стало осадить Россию. Составили план. Предложили царю Николаю кредиты на выгодных условиях якобы на развитие промышленности, на закупку механизмов и станков. Царь на радостях взял восемнадцать миллиардов. И тут же его спровоцировали на войну с кузеном Вилли. Пока мы с тобой парились на бутырских нарах, первый год войны обошёлся в пять миллиардов. Второй – уже в одиннадцать. А третий уже стоил ровнёхонько восемнадцать миллиардов. То есть за три года Николай ухайдокал почти два внешних долга.
– Хорошенькое дело. Если бы министр финансов проиграл бы хотя бы половину этих денег в карты, его бы повесили.
– А Николашке англичане сказали: молодец, правильно действуешь. Да ещё присвоили ему звание фельдмаршала за то, что уложил в землю миллионы своих солдат и офицеров. Мало того. В прошлом году под ружьё поставили уже квалифицированных рабочих и ремесленников. И по заводам, по фабрикам и по мастерским прошёл упадок. Множество средних и мелких производителей разорились.
– В Питере множество нищих, фронтовых калек и попрошаек.
– В Москве не лучше куда ни глянь.
– Ну вот и в колокол ударили. Пора садиться в поезд, а то меня дома заждались.
– Ладно. Всё. Давай, езжай. Жди. Пока не приеду, не сватайся. Я скоро буду, – сказал Владимир, обнимая Нестора.
С тяжёлым протяжным гудком поезд отошёл от перрона.
– Прощай. Смотри, не задерживайся! – крикнул Махно, ступив на подножку. – Поспешай. А то свадьбу без тебя сыграем!
– Ты это брось! Без меня никаких свадеб! Я у тебя шафером буду! – Аршинов махнул фуражкой.
Попутчиком Нестора Махно оказался веселый матрос с гармошкой. Он лихо растягивал меха, ловко перебирал белыми кнопочками, и задиристо напевал:
Ой, не подамся, братцы, в олигархи я,
Мне батя не оставил ни хрена,
Анархия, анархия, анархия
Спасёт Россию только лишь одна.
– Так ты анархист? – спросил его Нестор.
– Был.
– Почему был?
– Да потому, братишка, что у меня мандат от самого товарища Ленина к орловской организации большевиков. А ты кто будешь-то, куда путь держишь?
– Анархист. Бутырский сиделец. Возвращаюсь домой, в Гуляй-Поле.
– А давай к нам.
– Куда это к вам?
– В Орёл.
– Не могу. Невеста ждёт.
– Иди ты? Правда, что ли?
– А то.
– А портрет имеется?
– А як же ж.
– А ну покажь.
Махно достал из вещмешка фотографию, протянул её матросу.
Тот поглядел и вернул.
– Серьёзная мамзеля. Не в моём вкусе, но спорить не буду – интересная. Однако это обстоятельство не мешает нам сделать совместную кратковременную остановку в Орле. Пойдём, не пожалеешь. Я ведь орловский, у меня там столько девочек знакомых – закачаешься.
– Не могу.
– Да будет тебе. Ну, идём просто так, моим гостем будешь. С родителями моими познакомлю. Молочка попьёшь. А то ведь ты вона бледный какой. Всё решено. Выходим. Пошли – пойдём. Давай-давай. Вперёд.
Они вышли на вокзале в Орле.
– А здесь революции, вроде, как и не было. Ты гля, и патруль у них офицерский. Давай-ка, мы и тебе погоны прапорские приладим.
– Зачем? Мне не надо, – попытался сопротивляться Махно.
– Ну не мне же на матросский бушлат. Сам подумай. Не боись. Выручай, браток, вроде как я у тебя под командой. А то ведь меня щас заметут как дезертира.
– Ну, тогда давай. А где это ты разжился этим товаром? Грохнул кого, чи шо, чи як? – спросил Махно.
– Не угадал. Матрос ребёнка не обидит. А достались они мне в тяжелом неравном бою.
– Да ты что? – С сочувствием спросил Махно.
– Да, братишка. Именно. В картишки выиграл у одного казацкого хорунжего. Он мне и гармошку просвистел. О! А тебе идёт. Как и родился в них. Попели. Если что, будут вязать, разбегаемся и рвём когти. Встречаемся у бани в кочегарке. Скажешь от Петра Копылова. Подскажут.
Не успели они пересечь привокзальную площадь, как их остановил патруль.
– Господа служивые, ваши аттестаты.
Не дожидаясь задержания, первым дал дёру матросик. Махно ничего не оставалось, как пуститься тоже наутёк. Через минуту понял, что очутился на перроне. Когда обернулся, увидел позади себя того же офицера. Тот что-то крикнул, но крик его заглушил паровозный гудок. Не теряя ни секунды, Нестор рванулся к поезду. Тот дёрнулся и медленно тронулся. Махно запрыгнул на подножку вагона. И обернувшись, вновь увидел офицера, бегущего следом, едва не касаясь рукой в белой перчатке вагонного поручня. Махно быстро вошёл в вагон и свернул в первое же открытое купе. Мгновенно закрыл за собой дверь и увидел перед собой пышнотелую даму.
– О, господин офицер. Я рада такому попутчику. Прошу вас к столу. Я уже заказала шесть стаканов чая.
– У вас большая семья?
– Нет, я пью одна. Первый стакан с бутербродом, второй – с ватрушкой, третий – с бубликом, четвёртый – с блинчиком. Потом – со сливками, а после уже – с печеньем и конфитюром. Надеюсь, вы любите чай с конфитюром?
– О, да, мадам, последние годы этот конфитюр просто преследует меня. В какую камеру не войду, а там уже конфитюр. На стенках.
– В какую камеру?
– Ну-у… оружейную, изометрическую… не тюремную же. Надеюсь, вы слышали про камеральные расчёты? Или как? Или чего? Или к примеру, потому как, а шо ж?
– А-а-ха-ха-ха… Ну да, конечно же, господин капитан.
– Прапорщик.
– А кто главнее?
– Главней полковник.
– Так вы полковник?
– Около того. Разрешите представиться: Махно Нестор Иванович. Однако не будем о чинах. Вообще, сейчас об этом небезопасно. Революция знаете ли. Лучше быть инкогнито. Вы согласны?
– Конечно. Я ведь тоже не из простых… Вы, наверное, поняли.
– Как хорошо мы поняли друг друга. А у меня особое задание. Сами понимаете – конфиденциальное положение. С вашего позволения, я сниму, – сказал он, и, отстегнув погоны, сунул их в карман галифе. – Так, где там ваш э-э-э… чай с… этим как его там?
В дверь постучали. Махно замер.
– Войдите! – певучим грудным голосом сказала хозяйка купе.
Распахнулась дверь, и на пороге показался проводник с подносом.
– Мадам, ваш заказ. Приятного чаепития.
– Через пять минут повторите, – вслед ему сказала она.
– Будет исполнено.
В Екатеринославе, выходя из вагона, в тамбуре асессорша поцеловала Нестора Ивановича в щёку и шепнула:
– А вы озорник. А вон и мой муж, коллежский асессор. Он еще в прошлом году должен был получить надворного советника. Но задержали производство. Хотите, я представлю вас?
– Я думаю, не надо.
– Ну, тогда прощайте.
Не выходя из тамбура, Махно легко и сдержанно махнул ей ладошкой.
На станции Зализничная Махно вышел из поезда. Неподалёку от маленького вокзального здания увидел двойкой запряжённый просторный шарабан и стоявшую возле него группу мужчин. Он остановился и всмотрелся. Те тоже расступились и откровенно оглядывали его.
– Он, – произнёс один из них.
– Точно он, – поддержал его другой.
– Почти не изменился, – продолжил третий.
– Мужчина! Мы ждём человека, смахивающего на известного нам Нестора, сына Ивана, из рода Махно. Если бы вы были одним из этих трёх, то мы могли бы вас подбросить до Гуляй-Поля, – сказал один из них, направляясь к нему, и Нестор узнал Зиньковского.
– Лёвка, ты? Лёвка! Витька! Петька! Савка! Брательники! – крикнул Нестор Иванович, узнав своих приятелей детства и юности.
Они бросились к нему навстречу и принялись тискать его. Подняли и усадили в экипаж.
– Н-н-н-но-о-о! – крикнул Лепетченко и стегнул коней.
– Ну, вы молодцы. С таким шиком разъезжаете. Стоп. А где мой рюкзачок? Где мой вещмешок? Сто-о-ой! Черти!
– Где его мешок!
– Нету никакого мешка. Да чёрт с ними с бутырскими пожитками.
– Нет! Давай назад! Там Настин портрет и письма её. Она же мне восемь лет писала.
– Петро! Возвращаемся на вокзал, саквояж забыли с полосатой пижамой и эпистолярным наследием в виде тюремных элегий!
На полном скаку экипаж влетел опять на пыльную привокзальную площадь. Тюремный вещмешок маленькой кочкой возвышался над ней. Пётр Лепетченко трижды объехал его. Наконец, Лёва Зиньковский изловчился и, не вылезая из экипажа, ухватил мешок, подбросил его и, вновь поймав, спросил:
– Бомбы московской там нет?
– Да, кроме Настиных писем и ее портрета – больше ничего.
– А чего ж тяжел мешочек?
– Сам не знаю, – ответил Махно и, развязав мешок, извлёк из него тяжёлую металлическую коробку.
– Что это? Новая разработка бомбы в виде Бутырского гостинца? – спросил Зиньковский.
– Сам не знаю. Давай откроем. Нож есть?
Лёва подал нож. Нестор поколдовал с ним и открыл банку. Поковырял содержимое ножом, попробовал на язык.
– Товарищи революционеры и анархисты, насколько я разбираюсь в диалектическом и историческом материализме, эта объективность, данная нам в ощущение, есть буржуйское изобретение в виде кондитерского продукта под названием конфитюр.
– Это тебя после Бутырки на сладенькое раскочевряжило?
– Да нет, это попутчица подсунула. На память.
– Хорошая попутчица. И ты, видно, память хорошую оставил. Кто она?
– Екатеринославская асессорша.
– Молодая?
– В аккурат, твоих лет.
– Адреса не оставила?
– Ещё чего. Я что ехал сюда, чтобы шашни канифолить? Нет, товарищи, не к лицу нам разводить флиртографии и прочие шмыловзации. Э-э-э, стоп! Товарищи, я хоть и давно не был дома, но вижу, что мы едем не туда. Мой дом, по-моему, в той стороне. И Настя моя вон там живёт.
– Охолонь, Нестор Иванович, переведи дух.
– Да вы чего. Какой дух? Надо сейчас же митинг скликать, ополчение собирать, оружие раздавать. Немцы в сорока верстах.
– Нестор Иванович, к чёрту политику! Какие митинги? Какое ополчение? Какие немцы? И не немцы то, а мадьяры и австрияки. Нестор, братишка. Старик! Едем в трактир! Горилка уже неделю томится.
С полного аллюра кони стали у трактира. Когда компания с шумом ввалилась в трактир, из полутёмного угла его навстречу им вышла мать Нестора Ивановича и совсем взрослая Анастасия Васецкая.
В Гуляй-Поле, на площади перед зданием управы шёл митинг. Авторитетный и хриплый Чубенко объявил:
– Граждане! Сегодня мы с вами должны избрать Председателя Совета. Слово имеет анархистка Ольга Таратута!
На трибуну вбежала уже не очень молодая блондинка, та самая барышня, которая некогда вела утренник.
– Дорогие подруги, матери и сёстры. Настал час в междуречье Днепра и Дона, у побережья Азовского моря возродить Великую Амазонию. Пробил час взять в руки власть. Только мы – женщины, дающие жизнь новым поколениям, способны, должны и обязаны взять на себя смелость разрушить общество, созданное мужчинами, творящими насилие, разврат и пьянство. Это они придумали брак и семью, чтобы сделать женщину собственностью. Но женщины всегда были и остаются умнее мужчин, уже потому, что они хоть и слабее, и нежнее их, но выносливее и живучее. И уже потому, что нас больше, мы и должны править миром. Мужчинам всегда и во всём проще, поэтому им ума не надо, потому они берут всё в жизни по праву силы. А сегодня мы должны сделать выбор умом. Предлагаю избрать Марию Никифорову!
– Кончай бодягу, Чубенко!
– Гони её!
– Тихо! Тихо, граждане! Слово предоставляется анархистке Марии Никифоровой! – прохрипел Чубенко, и рядом с ним появилась красивая брюнетка.
– Мы женщины, угнетённые и униженные мужчинами, требуем. Сегодня уже поздно говорить о равноправии. По праву гетерного большинства мы не только требуем гетерного участия во всех собраниях, но и гетерного принципа правления. Только мы женщины способны перекроить общество в пользу лучшей и большей её гетерной половины. Только мы женщины способны покончить с нищетой, бесправием и безотцовщиной. Мы женщины более красивые в сравнении с мужчинами, значит, мир должен быть у наших ног. Только мы, женщины, способны стать точкой опоры и рычагом, перевернувшим мир, чтобы положить его к нашим ногам. Виват, товарищи!
Раздался свист.
– Кого ты привёл, Петро?
– Где ты их нашёл?
– Гони их, Чубенко!
Раздался выстрел. И на трибуне все увидели Нестора Махно с наганом в руке.
– Товарищи! То, что вы сейчас услыхали из уст этих очень уважаемых и необыкновенно красивых дам, ничего общего с анархизмом и с революцией не имеет. Суфражистки и феминистки – это женщины, не состоявшиеся по разным причинам ни дома, ни в обществе, поэтому и встали на путь политической борьбы. Но, если революционеры и политики пытаются сделать что-то для общества в целом, то феминистки увлечены только эмансипацией и матриархатом, забывая о том, что это пройденный и худший опыт человечества. В недавней российской истории мы уже имели ярчайшие примеры эмансипации. Достаточно вспомнить череду русских цариц. И особенно Екатерину-вторую. Убила мужа. Перечеркнула все понятия о браке и семье. Сыном не занималась. Развела свору фаворитов. Сегодня в России великое множество приютов. Ровно столько же в России и лечебниц постыдных болезней. Это ли не плоды эмансипации и феминизма? В отличие от этих дам я не считаю их дурнее себя. И не нам судить кому на свете лучше, мужчине или женщине. Природа распорядилась так, как ей видней. И, несмотря на то, что большинство научных, исторических и технических подвигов совершили мужчины, я не считаю женщин неспособными к этому. Дело в том, что история, как и природа, не лелеет мужчин или женщин. Скорее она не щадит мужчин, поэтому их и меньше. А история выдвигает личности. И сегодня у нас с вами беда одна на всех мужчин и женщин. В пяти верстах отсюда австрийцы. Поэтому я обращаюсь ко всем, кто может держать оружие. Давайте отложим выборы и составим ополчение. Все на борьбу с оккупантами! – сказал Махно и, ударив рукояткой пистолета по барьеру трибуны, спустился с неё вниз.
– Нестора Иваныча!
– Махно в батьки!
– Тихо! Тихо, граждане! – захрипел над толпой Чубенко. – Кто за то, чтобы головой, председателем и батькой избрать Нестора Ивановича Махно, прошу поднять руки!
Над толпой поднялся частокол рук.
– Единогласно! – объявил вердикт Пётр Чубенко, одетый, как и все бывшие фронтовики в военную форму без погон.
В этот момент послышался далёкий залп, над головами собравшихся просвистел снаряд, и на соседней улице раздался взрыв. Запылала хата. Тотчас послышался крик. Все увидели приближающуюся тачанку.
– Это кто там? Бурбыга? – спросил Ермократьев у Чубенко.
– Нет. Это Чередняк, – сказал стоящий рядом Лепетченко.
– Чередняк на том краю, – поправил его Каретников, – а это скорее Белаш.
– Да, это Белаш скачет, – подтвердил Петр Лепетченко.
К Махно на тачанке подъехал Виктор Белаш.
– Батько, надо уходить. Мы уже окружены. В село входят немцы. Уходим через поле в лес. Садись рядом!
– Быстро в тачанку! – скомандовал Махно обеим анархисткам. Запрыгнул на подводу, и стоя в ней, объявил. – Всем, у кого есть оружие, встречаемся в лесу!