Мисс Крейвен вытащила пару уродцев примерно моего размера и, кажется, при этом ухмыльнулась. Тюремные башмаки, сказала она, тяжелее даже солдатских сапог. Затем поведала историю об узнице, которая избила надзирательницу и, забрав у нее накидку и ключи, добралась аж до тюремных ворот; она бы так и сбежала, но привратник по башмакам опознал в ней острожницу, после чего ее схватили и бросили в темную.
Надзирательница швырнула ботинки в коробку и рассмеялась. Затем повела меня в другую кладовку, прозываемую "Склад личных вещей". Раньше я как-то не задумывалась, что должно быть место, где хранятся платья, шляпки, обувь и всякое другое, в чем узницы поступили в Миллбанк.
Эта комната и ее содержимое производят странное, жутковатое впечатление. Благодаря страсти Миллбанка к причудливой планировке помещение имеет форму шестиугольника, где по стенам с пола до потолка сплошь выстроились полки, уставленные узкими продолговатыми коробками. Каждая коробка - желтый картон, натянутый на медный остов и скрепленный медными же уголками, - снабжена биркой с именем узницы и очень смахивает на гробик. Войдя в комнату, я даже вздрогнула, ибо все это походило на покойницкую или детский мавзолей.
Мисс Крейвен заметила, как меня передернуло, и, подбоченившись, огляделась.
- Чудно, правда, мисс? Знаете, как вхожу сюда, хочется зажужжать: з-з-з-з-з! Теперь я знаю, что чувствует пчела или оса, когда со взятком летит в гнездо.
Мы стояли и разглядывали полки. Неужто здесь коробки всех узниц, спросила я.
- Всех до единой, да еще запас, - кивнула надзирательница.
Она шагнула к полкам, наугад выдернула одну коробку и, плюхнув ее на стол, сняла крышку. Чуть запахло серой. Надзирательница пояснила, что всю одежду окуривают, ибо многие осужденные поступают запаршивевшими, но "некоторым шмоткам это хоть бы хны".
Она достала тонкое ситцевое платье, которому дезинфекция явно не пошла на пользу: воротник разлохматился, манжеты подпалились. В коробке остались пожелтевшее белье, пара обшарпанных ботинок из красной кожи, шляпка, украшенная булавкой с шелушившейся жемчужиной, и потемневшее обручальное кольцо. На бирке значилось имя Мэри Брин. Я ее знала - это была узница со следами собственных зубов на руке, утверждавшая, будто ее искусали крысы.
Мисс Крейвен закрыла и поставила коробку на место, а я подошла к стеллажам и пробежала взглядом по биркам; надзирательница хватала другие коробки, приподнимала крышки и заглядывала внутрь.
- Прямо диву даешься! - приговаривала она, вперяясь в их содержимое. - Рванье на рванье.
Я заглянула через ее плечо: порыжелое черное платье, парусиновые туфли и ключ на бечевке; интересно, от чего он? - подумала я. Надзирательница опустила крышку и прицокнула языком:
- Даже платочка нет, чтоб башку прикрыть.
Мы вместе двигались вдоль ряда полок, заглядывая во все коробки. В одной хранились очень красивое платье и бархатная шляпа с чучелом птички, которому дотошно сделали клюв и блестящий глаз; исподнее же было таким грязным и рваным, словно по нему проскакал табун лошадей. В другой я увидела нижнюю юбку в зловещих бурых пятнах и вздрогнула, поняв, что это кровь; от содержимого следующей коробки меня опять тряхнуло: кроме платья, нижних юбок, ботинок и чулок там лежали каштаново-рыжие волосы, перевязанные, точно конский хвост или чудной хлыстик. Волосы отрезали, когда их обладательницу принимали в тюрьму.
- Вот выйдет и сделает себе шиньон, - сказала мисс Крейвен. - Ей-то уж больно кстати! Это Чаплин, помните ее? Отравительница, что чудом избежала петли. Только пока дождется этой рыжей красоты, сама вся поседеет.
Надзирательница опустила крышку и привычным движением раздраженно пихнула коробку на место; ее собственные волосы, выбившиеся из-под шляпы, были невзрачного мышиного цвета. Я вспомнила приемщицу, которая щупала отрезанные пряди Черноглазки, и вдруг представила мерзкую картину: они с мисс Крейвен шушукаются, склонившись над локонами, платьем или шляпой с птичкой: "Давай примерь - чего ты, кто увидит-то? Вот уж твой хахаль обомлеет! Через четыре года поди узнай, кто последним в этом щеголял!"
Видение было столь ярким, что я отвернулась и потерла лицо, изгоняя противные рожи и шепоток; меж тем мисс Крейвен перешла к следующей коробке и насмешливо фыркнула. Я наблюдала за ней, и мне вдруг стало стыдно, что мы разглядываем скорбные останки почивших людских жизней. Мы будто и впрямь подсматривали за обитателями гробиков без ведома их горюющих матерей. Однако постыдное соглядатайство завораживало, и вся моя щепетильность не помешала мне проследовать за мисс Крейвен, когда та вразвалочку перешла к очередной полке. Там я увидела вещи фальшивомонетчицы Агнес Нэш и коробку бедняги Эллен Пауэр, где лежал портрет девочки - видимо, внучки. Наверное, узница надеялась, что его разрешат взять в камеру.
Разумеется, я не могла не вспомнить о Селине и взглядом обшарила полку в поисках ее коробки. Интересно, что там? Казалось, стоит в нее заглянуть, и я увижу... ну, не знаю... нечто такое... такое... что сделает ее понятнее и ближе... Мисс Крейвен одну за другой хватала коробки, ахала над убогим или красивым одеянием, а то смеялась над устаревшим фасоном. Мы стояли рядом, но ее находки меня не интересовали. Рыская взглядом по верхним полкам, я наконец спросила:
- Скажите, по какому принципу расставлены коробки?
Тыча пальцем, матрона принялась объяснять, но я уже отыскала нужную бирку. Коробка стояла высоко; к полкам прислонилась лесенка, однако наверх мисс Крейвен не собиралась. Наоборот, она уже вытирала руки, готовясь сопроводить меня к камерам. Потом вновь подбоченилась и, заведя глаза, тихонько зажужжала: з-з-з-з-з...
Нужно было от нее избавиться, и в голову пришел единственный способ. Я охнула и схватилась за голову. Что-то мне нехорошо, сказала я. От волнения у меня и впрямь кружилась голова, и я, наверное, побледнела, потому что мисс Крейвен ойкнула и шагнула ко мне. Я держалась за лоб. Ничего-ничего, я не упаду, мне бы только стакан воды...
Надзирательница усадила меня на стул.
- Как же я вас оставлю? - бормотала она. - Кажись, у лекаря есть нюхательная соль, да ведь он в лазарете, а еще нужно ключи взять у мисс Ридли... Вдруг вы тут грохнетесь...
Я обещала не грохнуться. Мисс Крейвен молитвенно стиснула руки - вот же напасть, господи пронеси! - и выбежала из кладовой. Звякнула связка ключей, протопали шаги, хлопнула дверь.
Я вскочила, перетащила лесенку куда нужно и, подхватив юбки, взобралась наверх; затем вытянула коробку Селины и столкнула крышку.
В нос ударил горький запах серы, заставивший отпрянуть и прищуриться. Сообразив, что защу свет и моя тень скрывает содержимое коробки, я неловко изогнулась вбок, прижавшись щекой к жесткому краю полки. Теперь я разглядела, что лежит в коробке: пальто, шляпа, черное бархатное платье, ботинки, нижние юбки, белые шелковые чулки...
Я перебирала их, словно чего-то искала, сама не зная чего. Одежда как одежда. Платье и пальто выглядели новыми, почти не надеванными. Вычищенные ботинки не разношены, подошвы чистые. Даже крючки простеньких гагатовых сережек, завязанных в уголок носового платка, не потускнели, да и сам платок с черной шелковой каймой был накрахмален и не смят. Ничего такого, ничего. Казалось, одежду подбирал приказчик из лавки траурных принадлежностей. В этих вещах не было никаких следов прежней жизни Селины, ни единого намека, что к ним прикасались ее тонкие руки. Совсем ничего.
Но когда напоследок я еще раз переворошила бархат и шелк, то в затененном углу коробки увидела нечто, свернувшееся, точно дремлющая змея...
Ее волосы. Они были туго сплетены в толстую косу, на одном конце перехваченную грубой тюремной бечевкой. Я их потрогала. Волосы были тяжелые и шероховатые, точно змеи, которые, говорят, несмотря на весь свой глянец, на ощупь сухие. На свету они тускло золотились, кое-где отливая в серебро, а местами почти в зелень.
Вспомнился портрет Селины в причудливых кудряшках и локонах. На нем она выглядела такой яркой и живой... А теперь ее волосы спрятали в коробку-гроб и заточили в душной мрачной комнате. Им бы чуть-чуть света, капельку воздуха, думала я... И снова представила шушукающихся матрон. Вдруг они устроят потеху, станут щупать и гладить пряди своими тупорылыми пальцами?
Точно: если не забрать волосы, эта парочка непременно все испоганит. Схватив косу, я сложила ее вдвое - наверное, хотела спрятать в карман или за пазуху. Но тут, все еще неловко прижимаясь щекой к твердой полке, я услышала, что в дальнем конце коридора хлопнула дверь и раздались голоса. Мисс Крейвен, а с ней мисс Ридли! От испуга я чуть не сковырнулась с лесенки. Коса показалась взаправдашней змеей, и я отшвырнула ее, точно гадину, которая вдруг пробудилась и ощерилась клыками; потом нахлобучила крышку на место и тяжело спрыгнула на пол, а голоса все приближались.
Когда надзирательницы вошли, я, изгвазданная пылью, держалась за спинку стула; меня колотило от страха и стыда, а на щеке моей, видимо, отпечатался след полки. Мисс Крейвен поспешила ко мне с флаконом нюхательной соли, но мисс Ридли прищурилась. Кажется, она бросила взгляд на лесенку, полку и коробки, которые в суматохе я, наверное, оставила в беспорядке, не знаю. На полки я не смотрела. Лишь раз глянула на мисс Ридли и отвернулась. От ее взгляда, от этих пустых глаз меня затрясло еще сильнее и стало именно так худо, как полагала мисс Крейвен, совавшая мне флакон. Я тотчас представила, что увидала бы мисс Ридли, войди она чуть раньше. И сейчас эта картина стоит перед глазами во всей своей кошмарной отчетливости.
Я вижу себя - некрасивую престарелую девицу, которая, побелев и взмокнув от страха, скособочилась на шаткой лесенке и с безумным взглядом тянется к отрезанным золотистым прядям красавицы...
Я не сопротивлялась, когда мисс Крейвен поила меня из стакана. Я знала, что в холодной камере ждет опечаленная Селина, но не могла заставить себя пойти к ней - если б сейчас пошла, я бы себя возненавидела. Пожалуй, нынче я воздержусь от посещений, сказала я. Это разумно, согласилась мисс Ридли и сама проводила меня к сторожке привратника.
Вечером, когда я читала, мать спросила, что это за отметина на моем лице, и я, посмотрев в зеркало, увидела синяк, которым меня наградила полка. После этого голос мой задрожал, и я отложила книгу. Пожалуй, искупаюсь, сказала я; в моей комнате у камина Вайгерс наполнила ванну, куда я, подогнув колени, улеглась и сначала разглядывала себя, а затем с головой погрузилась в остывающую воду. Когда я открыла глаза, Вайгерс держала наготове полотенце, но взор ее был мрачен, а лицо бледно, как и мое. Она тоже сказала, что я ушибла щеку, и посоветовала уксусную примочку. Покорная, словно ребенок, я позволила приложить к моей щеке тряпицу.
Экая жалость, что нынче меня не было дома, говорила Вайгерс. С малышом приезжала миссис Приор - в смысле, миссис Хелен Приор, жена моего брата, - и огорчилась, что не застала меня.
- До чего она славная, правда, мисс?
Я отпихнула Вайгерс, сказав, что от уксуса меня тошнит. Велела убрать ванну и передать матери, чтобы принесла лекарство. Срочно.
- Что с тобой происходит? - войдя ко мне, спросила мать.
- Ничего, мама, - ответила я, однако руки мои так дрожали, что она не позволила мне взять стакан и сама поила меня, точно мисс Крейвен.
Может, спросила мать, я увидела что-нибудь тягостное в тюрьме, что расстроило меня? Ни к чему эти поездки, раз они так на меня действуют.
Когда она ушла, я стала расхаживать по комнате и, заламывая руки, говорила про себя: дура ты, дура... Потом схватила и принялась листать эту тетрадку. Вспомнилась реплика Артура: мол, женщины способны лишь на сердечные дневники. Видимо, я надеялась, что отчетами о поездках в Миллбанк я его опровергну и назло ему напишу нечто иное. Я полагала, мне удастся представить свою жизнь так, что в ней не будет ни чувств, ни любви, а только перечень фактов. Теперь я понимаю, что сердце мое все же прокралось на эти страницы. Я вижу его потайные тропы, вижу, что оно все прочнее утверждается на каждом листе. И настолько уже в них проникло, что составилось в имя... Селина.
Я едва не сожгла этот дневник, как поступила с последним. Не смогла. Оторвав взгляд от страниц, я увидела на столе вазу с цветами апельсина - все это время они стояли белые и благоуханные, как и было обещано. Вот их-то я и сожгла - вынув из вазы, бросила влажные ветки в камин, где они шипели, корчились и чернели. Оставила лишь один цветок. Я положила его меж этих страниц, которые больше не открою. Иначе вновь услышу предостерегающий аромат. Резвый, острый и опасный, он вылетит, точно лезвие ножа.
2 декабря 1874 года
Даже не знаю, как написать о том, что произошло. Все валится из рук, не могу ни сидеть, ни стоять, ни ходить, ни говорить. Полтора дня я была не в себе; вызывали врача, приезжала Хелен, и даже Стивен наведался - стоял в ногах постели и смотрел на меня в ночной сорочке; я слышала его шепот, когда все думали, что я уснула. Я знала, что оклемаюсь, если только меня оставят в покое, дадут все обдумать и записать. Теперь в коридоре сидит Вайгерс, а дверь оставлена приоткрытой - вдруг я вскрикну; но я тихонько пробралась к столу и наконец-то раскрыла дневник. Только в нем я могу быть честной... пишу еле-еле, ибо строчек почти не вижу...
Селину отправили в темную!.. И причина тому - я. Надо пойти к ней, но мне страшно.
После прошлого визита в тюрьму я приняла довольно горькое решение прекратить наши встречи. Я поняла, что они сделали меня чужой, не похожей на себя, или хуже того - чересчур похожей на себя прежнюю, открытую Аврору. Теперь я пыталась вновь стать Маргарет, но не могла. Казалось, ее оболочка села, точно одежда. Я не помнила, что она делала, как ходила и говорила. С таким же успехом подле матери могла сидеть картонная кукла, что кивает головой. Приходила Хелен, но вид ее был невыносим. От ее поцелуя я вздрагивала, ощущая бумажную сухость своей щеки.
Так проходили дни с моей последней поездки в Миллбанк. А вчера я пошла в Национальную галерею, надеясь, что картины меня отвлекут. Я попала в студенческий день: одна девушка, поставив мольберт перед "Благовещеньем" Кривелли, свинцовым карандашом переносила на холст образ Богородицы, чей лик был лицом Селины и показался мне реальнее собственного лица. И тогда я уже не знала, зачем избегала ее. Была половина шестого, к ужину мать пригласила гостей - ни о чем этом я не думала, но тотчас поехала в Миллбанк и велела надзирательнице отвести меня к камерам. Узницы заканчивали ужин, подтирая горбушками миски. Еще у входа в зону я услышала голос миссис Джелф, странно дребезжавший в здешней акустике. Из коридорного колена надзирательница выкрикивала вечернюю молитву.
Увидев, что я дожидаюсь у входной решетки, она вздрогнула. Я заглянула к двум-трем узницам, последней из которых была Эллен Пауэр; болезнь ее ужасно изменила, и она так мне обрадовалась, что было неловко посещать ее наспех. Я подсела к ней и постаралась ободрить, гладя ее руку с распухшими костяшками. Она беспрестанно кашляет. Лекарь дал порошок, сказала Пауэр, но в лазарет ее не кладут, потому что все койки заняты узницами помоложе. Рядом стоял поддон с пряжей и недовязанными чулками - даже больную ее заставляли работать, но это лучше, считала она, чем валяться без дела.
- Так нельзя! - возмутилась я. - Непременно поговорю с мисс Хэксби.
Толку не будет, вскинулась Пауэр, не нужно ничего говорить.
- Мне осталось семь недель, но если начальство решит, что я баламучу, срок накинут.
Она ни при чем, я сама подниму бучу, возразила я, но моментально ощутила укол позорного страха: если вмешаться, мисс Хэксби может сделать гадость, прекратив мои посещения...
- Не вздумайте ничего говорить, мисс, пожалуйста, не надо.
На прогулке она видела человек двадцать таких же больных; если изменить правила для нее, придется менять для всех.
- А зачем им это? - Пауэр погладила себя по груди, пытаясь подмигнуть: - Слава богу, моя фланелька еще со мной!
Когда миссис Джелф меня выпустила, я спросила, неужели правда, что старухе не дают места в лазарете. Она пыталась замолвить словечко перед лекарем, ответила надзирательница, но тот сказал, что сам знает, что ему делать, и обозвал Пауэр сводницей.
- Мисс Ридли могла бы на него повлиять, но у нее свои твердые взгляды насчет правил. И я подчиняюсь ей... - миссис Джелф отвела глаза, - а не Пауэр и другим заключенным.
Значит, Миллбанк и тебя сожрал, подумала я.
Потом она отвела меня к Селине, и я забыла об Эллен Пауэр. Я стояла перед решеткой камеры, не замечая, что меня трясет, пока миссис Джелф не спросила: "Вы продрогли, мисс?" Наверное, до того мгновенья все во мне намертво окоченело, но от взгляда Селины жизнь струйкой возвращалась, что было чудесно, хотя мучительно больно и трудно. Я поняла, что сглупила, прервав наши встречи, ибо чувства мои не притупились, но стали отчаяннее и сильнее.
- Прошу прощенья, - сказала Селина, испуганно взглянув на меня.
За что она извиняется? - спросила я. Она ответила: наверное, за цветы? Это был подарок, но я перестала приходить, и она вспомнила, что он меня испугал. Видимо, я хотела ее наказать.
- Ох, Селина, как вы могли подумать? Я не приходила лишь потому... потому, что боялась...
Боялась собственных чувств, могла бы я сказать. Но не сказала. Ибо меня вновь посетило видение старой девы, которая тянется за отрезанными волосами...
Я лишь на секунду взяла ее руку в свои ладони, а потом отвернулась и проронила:
- Ничего я не боялась. Просто с замужеством сестры навалилось много дел по дому.
Вот так мы и говорили: она держалась робко и настороженно, я была рассеянной и опасалась подойти к ней или даже посмотреть в глаза. Потом раздались шаги, и у решетки появилась миссис Джелф в сопровождении какой-то надзирательницы. Ту я не сразу признала и лишь по кожаной сумке вспомнила, что это мисс Брюэр - секретарша капеллана, разносившая письма узницам. Глядя на меня и Селину, она улыбалась с загадочным видом человека, который прячет за спиной подарок. Я тотчас поняла - Селина, думаю, тоже: сейчас нас огорошат. Жди беды.
Слышу, как за дверью ерзает и вздыхает Вайгерс. Нужно писать тихо-тихо, иначе она войдет, отнимет тетрадку и погонит спать. Как же уснуть с тем, что я знаю? Мисс Брюэр вошла в камеру. Миссис Джелф прикрыла, но не заперла решетку и отошла в сторону - наверное, проверить другую узницу. Как хорошо, что вы здесь, обратилась ко мне мисс Брюэр, есть новость, которая вас порадует. Селина схватилась за горло. Что за новость? - спросила она, и секретарша зарделась от приятности своей задачи.
- Вас переводят! - сообщила она. - Через три дня вы отправляетесь в Фулем.
Переводят? - опять спросила Селина. В Фулем? Мисс Брюэр кивнула. Поступил приказ о переводе всех заключенных категории "звезда". Мисс Хэксби велела сейчас же известить узниц.
- Подумать только! - щебетала секретарша. - Там режим гораздо мягче: заключенным разрешено вместе работать и даже общаться. И еда, полагаю, немного сытнее. Знаете, там вместо чая дают шоколад! Ну что скажете, Дауэс?
Селина молчала. Она вся напряглась, рука ее застыла на горле, и только глаза чуть двигались, точно кукольные. От новости мисс Брюэр сердце мое ухнуло, но я понимала, что должна заговорить, чтобы не выдать себя.
- Значит, в Фулем, Селина... - проговорила я, думая: о господи, как же я буду тебя навещать?
Лицо и голос меня все же выдали. Во взгляде секретарши мелькнуло недоумение. Теперь заговорила Селина: