"Что ж, - невозмутимо констатировала Ванда, - удержать его, видимо, не удастся: слишком далеко уже ты оттолкнула его от себя. Но нельзя допустить, чтобы ты осталась ни с чем, как старуха у разбитого корыта. Торопись, наверстывай время! Держи его до последнего момента, пока хватает сил, пока еще он окончательно не хлопнул дверью. Но используй это время с толком для себя. Обрастай связями, знакомствами, начни практиковать как психоаналитик. Кое-какие знания у тебя есть. Слава Богу, у нас не западная система лицензирования и не требуется, как в Европе, или особенно в Америке, сдавать жесткий экзамен, десятилетиями стажироваться у признанных мэтров и выслуживать их рекомендации. Достаточно дать объявление в газете и найти секретаря побойчее. Дальше - все зависит от тебя. У нас практика не покупается, иными словами, один врач не может продать свою практику, то есть передать своих пациентов другому, как на Западе. Они к нему не пойдут, потому что его не знают, они разбегутся по врачам своих знакомых. У нас практика нанизывается как бусы: от одного пациента к другому - и так до бесконечности, если, конечно, первому и каждому последующему ты сумеешь помочь. Дерзай. Сними для начала приличную квартиру, пока деньги Подгорного еще в твоем распоряжении…"
Однако закончился и этот период. Квартира была снята, и объявления даны, но никто не откликнулся на них, хотя Татьяна часами сидела у телефона, боясь пропустить звонок первого клиента. Что же до новых друзей и вообще людей, которые ее, прежнюю, не знали, то где же было их искать? Не знакомиться же на улице! Да, собственно, и на улице с ней никто не спешил завести знакомство или просто перемолвиться парой фраз, так, ни о чем, пусть бы и о погоде… Хотя она частенько захаживала в небольшие недорогие кафе и подолгу сидела там с чашкой кофе или легкой закуской. Но, похоже, время беззаботных знакомств на улицах безвозвратно кануло в Лету вместе с кафетериями, в которых подавали разбавленный кофе с молоком в граненых стаканах, бутерброды с тонкими ломтиками вареной колбасы и непропеченные булочки с творогом, именуемые сочниками. А может быть, никуда это время не кануло, просто Татьяна выпала из него в погоне за призрачной Вандой?
Ей показалось вдруг, что отражение в зеркале усмехнулось и утвердительно кивнуло головой, словно приветствуя первую здравую мысль, пришедшую ей в голову. При этом Татьяна была уверена в том, что ничего подобного сама она не делала.
Цветное муранское стекло отбрасывало на сияющую поверхность зеркала тонкие радужные блики. Играя, они преломлялись, складывались в причудливые геометрические фигуры, насыщались новыми оттенками, искрились, заполняя собой все большее пространство зеркала. И в этих радужных бликах Татьяна увидела вдруг, что из зеркала смотрит на нее совсем не ее лицо. Та женщина была очень похожа на нее, так похожа, что и сама Татьяна не сразу различила подмену. Та же копна пушистых светлых волос, те же лучистые серые глаза, словно подернутые влажной пеленой, тонкий, с легкой горбинкой нос (Татьяне такой дался только после двух пластических операций)…
- Ты? - тихо спросила она у зеркала.
- Я. - Ответа не прозвучало, по крайней мере в ванной по-прежнему слышен был только звук льющейся из крана воды, но Татьяна различила это короткое "я", словно голос собеседницы звучал внутри ее, собственно, только к ней и обращенный.
- И все это время ты была рядом и все знала?
- Конечно, а ты думала, что сумеешь переиграть меня?
- И все твои советы: квартира, практика… Все это… что же - обман?
- Почему обман? Абсолютная правда. Ты же знаешь, я никогда не вру без крайней на то необходимости. Вопрос в другом: к чему, к какому результату привели мои советы?
- И к какому же?
- К полному и абсолютному краху. К потере всего. Подгорного, разумеется, в первую очередь. А следом за ним и всего остального. Иными словами, я советовала тебе совершать прямо противоположные действия, чем те, которые должна была бы совершить ты для достижения своих целей. Но цели у нас с тобой разные, я бы сказала - диаметрально противоположные.
- Чего же хотела ты?
- Только одного: вернуть тебя на твое место. И, как видишь, у меня получилось. Как, впрочем, и всегда.
- Дрянь! - Голос Татьяны сорвался на визг. Но женщина в зеркале не отреагировала никак, лишь дрогнул слегка уголок упрямо очерченной губы, выражая крайнее разочарование и брезгливость, - эту короткую, еле заметную гримаску и ее значение Татьяна знала отлично. - Дрянь, змея, ведьма! - продолжала кричать она все громче и отчаяннее, понимая, что своим криком только веселит Ванду, но ничего не в состоянии с собой поделать.
Женщина в зеркале улыбалась уже совершенно откровенно. Улыбка эта была тоже хорошо известна Татьяне - холодная, исполненная ледяного презрения улыбка Снежной королевы. "Господи, - подумалось eй вдруг, - почему я никогда не замечала этого? Она же очень похожа на Снежную королеву, такая же величественная и холодная". В памяти тут же пронеслись обрывки старой сказки: добрая девочка, обманутый мальчик, ледяное пространство и осколки… Да, конечно, там были еще осколки, то ли льда, то ли разбитого окна, но все дело было именно в них! "Зеркало! - вдруг и сразу вспомнила она. - Волшебное зеркало! Все случилось из-за его осколков!"
Разум Татьяны еще не успел дать команды, а руки уже сами поднялись над головой и со всей силой, какая заключалась в них в ту минуту, ударили в мерцающую зеркальную поверхность. Звон разбитого стекла был не очень силен, гораздо сильнее оказался крик Татьяны. И непонятно было, от чего кричала она: от боли, которая пронзила ее, когда многочисленные осколки впились в руки, глубоко рассекая кожу; от ярости, переполнявшей душу все это время; или - от радости, потому что всем ее мучительным и, казалось, многочисленным проблемам найдено наконец простое и короткое разрешение.
Случись вдруг кому поинтересоваться у Галины Истратовой, молодой еще женщины, матери пятилетней дочки, каково же главное правило или главный принцип человеческой жизни вообще и ее, Галиной, в частности, не медля ни секунды она выпалила бы короткую обыденную фразу: "Жизнь полосатая" - и сумела бы легко доказать ее справедливость на примере собственной нехитрой биографии.
Однако никто с подобными глупыми вопросами к Галине Геннадиевне Истратовой не приставал и доказывать никому ничего ей не приходилось. Потому уверенность свою она хранила при себе, разве что иногда делилась соображениями с такими же, как она, скучающими молодыми мамашами, во имя здоровья своего потомства долгие часы напролет проводящими с колясками в скверике возле дома.
А жизнь у Галины Истратовой и вправду складывалась показательно полосато.
Сначала было детство, обычное среднестатистическое советское детство, в семье инженера средней руки и соответственно - среднего достатка. Правда, мать Галины была фармацевтом по образованию и работала провизором в соседней с их домом аптеке. Это несколько выделяло семью из общей серой массы советских обывателей: мать могла изредка доставать дефицитные лекарства и, следовательно, принадлежала уже к иной категории граждан империи, счастливой касте тех, кто имел доступ к дефициту. Потому многочисленная родня и соседи семью несколько выделяли, с особым, подчеркнутым уважением относясь именно к матери, а в доме водились неведомые большинству продукты, вещи и книги - как результат натурального обмена внутри клана обладателей дефицита.
Некоторым образом - это влияло на характер матери, делая его более авторитарным и властным. Но это в большей степени задевало отца, дети же - Галина и старший ее брат Саша - жили неплохо. Очень даже неплохо. И позже Галина считала этот период своей жизни, безусловно, светлой полосой.
Потом наступила пора Галиной юности, и вместе с ней - черная полоса в жизни. Дело в том, что выросла она девицей удивительно некрасивой. Во-первых, избыток дефицитных деликатесов в доме, а быть может, просто генетическая склонность или загадочное нарушение обмена веществ привели к весьма печальному обстоятельству. К семнадцати годам Галина была очень полной, если не сказать толстой, девушкой, с безобразно расплывшейся фигурой и круглым, оплывшим, вечно лоснящимся лицом ярко-розового цвета. К сему добавилась еще сильная дальнозоркость, отчего глаза, и без того небольшие, изрядно заплывшие жиром, пришлось еще более изуродовать толстыми линзами очков, которые так искажали их размер и форму, что казалось - к стеклам окуляров прильнула какая-то диковинная, уродливая чудо-рыба-кит, скрывающаяся в недрах безразмерного, рыхлого Галкиного тела. Впрочем, судя по выражению глаз, чудо-рыба была доброй. Доброй была и Галка, умудрившись не возненавидеть свое уродство и вследствие этого не озлобиться на весь отличный от нее мир.
Разумеется, она лишена была обычных подростковых радостей, и в первую очередь возможности стремительно перемещаться в недетской уже дворовой и школьной возне; до упаду отплясывать на дискотеках и частных вечеринках; с трепетом облачаться в первые свои настоящие "взрослые" тряпки и оценивать себя, новую, незнакомую и неожиданно привлекательную в них, глазами недавних друзей-приятелей, а ныне - мальчиков, парней, пацанов…
Однако свою нишу в этой круговерти первых авантюр и романтических приключений Галка все же отыскала, что позволило ей не замкнуться окончательно в глухом одиночестве и беспросветной тоске. Ей не дано было сыграть на этой сцене ни Офелию, ни Джульетту, но и злобной сестрицей, отнимающей хрустальный башмачок у бедной Золушки, она быть не пожелала. И пусть внешне Галина Истратова никак не соответствовала традиционному образу травести, она добровольно выбрала себе и блестяще справилась с ролью "своего парня".
Это в ее квартире чаще всего устраивались шумные посиделки с обязательными танцами под медленную музыку и при свечах в финале. Галина к этому моменту как раз успевала собрать в комнате всю грязную посуду и тихонько удалялась с ней на кухню. Шум льющейся из-под крана воды и звон чистых тарелок, расставляемых в буфете, отлично заглушали мяукающие звуки томных мелодий, шарканье ног и чью-то откровенную возню в коридоре.
Она никогда не отказывала в просьбе дозвониться домой тому или иному мальчику и, когда к телефону подходила его мама, про которую было известно, что та не одобряет слишком раннего общения сына с особами противоположного пола, прямо, ничуть не смущаясь, что называется, "на голубом глазу", просила к телефону Славу, Игоря или Валеру, радостно представляясь при этом и интересуясь здоровьем мамы и ее успехами на работе. Надо ли говорить, что отказа она не получала никогда.
Что же касается процедуры примирения парочек, которые находились в том блаженном возрасте и состоянии, когда ссоры так же сладостны, как и неизбежны, то Галина слыла в этом вопросе наилучшим, а по существу, единственным в их дружной округе специалистом, так что ей приходилось выступать подчас поверенным обеих сторон, разумеется, не ведающих об этом. Словом, Галину любили настолько, что даже не жалели, с юношеским непосредственным эгоизмом воспринимая ее внешность и все вытекающие из этого последствия как нечто совершенно естественное, просто именно так определенное природой. Никому же в голову не пришло бы, к примеру, жалеть чью-то престарелую бабушку за то, что дедушка у нее давно умер, а другие дедушки что-то не очень обращают на нее внимание.
С тем, что жизнь Галины, по всей видимости, и далее будет складываться именно таким образом, то есть как жизнь доброй и жизнерадостной старой девы, правда, обладающей большим количеством друзей, смирились все: и родители, и уж тем более старший брат Александр, и сама Галина. Был период, когда она героически пыталась бороться со своим уродством, изводя себя диетами, настойками, травами, таблетками, сеансами кодирования и визитами в тренажерный зал. Однако к чести ее надо сказать, что этот период закончился довольно скоро и она пришла к твердому убеждению, что не в состоянии бороться с собственным телом, какой бы высокой ни была цена победы. Конечно, ночами она часто плакала, особенно начитавшись романов или насмотревшись романтических историй по телевизору, а иногда позволяла себе даже немного помечтать о каком-нибудь чуде, которое возьмет да сотворится само собой, без всякого постороннего участия.
Чуда не происходило, а Галина между тем, следуя по стопам матери, закончила фармацевтический техникум и оказалась за прилавком той же аптеки рядом с их домом, где все это время работала мать, что было очень удобно им обеим и приятно постоянным посетителям. Дни потянулись ровные, спокойные, похожие друг на друга и почти полностью предсказуемые. Галина готовилась встретить свое тридцатилетие.
Однако именно в ту пору кто-то, уполномоченный принимать подобные решения, счел, что черная полоса в жизни Галины Истратовой, которая, если честно, ею самой воспринималась уже скорее как серая, исчерпала лимит своей протяженности и должна смениться ноной, давно ожидающей своей очереди полосой - белой.
Семья Сурена Погосова бежала из Баку, пережив гам сполна все страшные события, испытав все, что положено было испытать людям, которых не убили случайно, потому что приняли дверь их квартиры в покосившемся доме-скворечнике армянского квартала за дверь кладовки или сарая - таким убогим был вход в их жилище. Но благодаря именно своей вечной бедности они выжили. Однако стали свидетелями того, как опьяненный человеческим страхом более, чем человеческой кровью, напрочь лишенный рассудка жуткий молох, в который сублимируется биологическая масса - толпа, во имя чего бы изначально ни собрались поглощенные ею люди, методично, последовательно и с потрясающей кровавой изобретательностью уничтожил всех до одного их соседей, числом более пятидесяти, включая древних стариков, старух и только что рожденных младенцев. Первые дни после этого Сурен не был уверен, что им повезло. Отчасти он оказался прав: довольно скоро выяснилось, что его сестра Марина лишилась рассудка. Уже в Москве, где их приютила тетка, сестру поместили в психиатрическую больницу и ничего утешительного даже в самом отдаленном времени не обещали. На руках Сурена и его зятя остались парализованная мать и двое маленьких детей. Возможно, вдвоем им было бы легче противостоять ударам судьбы, но зять, крепкий красивый парень, как выяснилось, держать удар-то как раз и не умел. Он удивительно быстро спился, стал надолго пропадать из дома и вскоре исчез совсем, не подавая о себе вестей уже несколько месяцев подряд. Искать его Сурен не стал. Теперь в небольшой двухкомнатной квартире их осталось пятеро: тетка, младшая сестра его матери, несколько лет назад овдовевшая, его парализованная мать, двое племянников и он сам, Сурен Погосов, математик по образованию и неплохой, почти профессиональный шахматист.
- Ах, почему Клара смогла заставить Гаррика заниматься серьезно, а Асмик тебя - нет? - постоянно вздыхала тетка, столь фамильярно поминая всуе нынешнего чемпиона мира по шахматам и его непреклонную маму.
Себя она гордо именовала "музыкальным работником". На самом деле это значило, что она подыгрывала на пианино детишкам в нескольких близлежащих детских садиках, теперь же, как назло, вышло так, что ее услугами пользовался только один из них. Были, правда, еще и частные уроки, но от них скоро тоже пришлось отказаться. Избалованные московские ученики, а более того - их родители, отнюдь не испытывали восторга от того, что их отпрыски постигают азы музыкальной грамоты в компании с парализованной женщиной и двумя ее постоянно галдящими внуками грех и пяти лет: комнаты в квартире были смежными.
На работу Сурена не брали: фатально не решался вопрос с пропиской, хотя после долгих мытарств они получили все же статус беженцев, а томившаяся от избытка свободного времени и неуемной, несмотря на преклонный возраст, энергии тетушка обивала пороги всех известных ей столичных инстанций, требуя прописать на ее кровную жилплощадь несчастных родственников. Впрочем, Сурену иногда казалось, что так много времени проводит она вне дома еще и потому, что просто не чувствует в себе сил быть постоянным участником не прекращающегося ни на минуту броуновского движения, которое легко имитировали на территории обеих комнат и всех подсобных помещений квартиры его племянники. Что чувствует при этом их бабушка, его парализованная мать, Сурен старался не думать.
Он вообще о многом старался не думать, потому что и без сложных логических и системных построений было ясно: дальше будет еще хуже. Бывали дни, когда им просто нечего было есть.
Сурен сутками метался по Москве в поисках любых заработков, но чаще всего день завершался ничем: у него была слишком ярко выраженная кавказская внешность и отчетливо ощутимый бакинский выговор (именно выговор, по-русски он говорил почти безупречно правильно), на диплом с отличием при таком стечении обстоятельств никто даже не смотрел. Иногда везло, и кто-то из соотечественников или просто добрых людей давал временную работу: мыть посуду и полы в маленьких кафе, подносить фрукты к прилавкам, убирать мусор возле магазинов и палаток, однако все это длилось до появления первого милиционера, завидев которого, Сурену молча указывали на дверь. Бывали ситуации и вовсе мерзкие: однажды его сильно избили на вокзале грузчики, хотя поначалу согласились поделиться фронтом работ; несколько раз били в милиции, просто потому, что попадался под руку в недобрый час, однако статус беженца все же действовал: отпускали и даже возвращали все документы. Он обращался в какие-то правозащитные фонды и комитеты, но, поведав свою историю, непременно со всеми выворачивающими душу подробностями, в сто тридцать третий раз очередному бородатому и не очень промытому на вид субъекту в потертых джинсах и растянутом до колен свитере и получив очередное вежливое приглашение зайти дней через пять-шесть, а лучше - позвонить, дорогу в эти организации счел для себя заказанной.
Словом, жили они на пенсию тетки, ее детсадовский заработок, и единственное, пожалуй, что покупали регулярно, - это лекарства для матери, без которых она просто не могла.
В аптеку возле дома Сурен, как правило, забегал вечером, если вдруг находилась работа и, значит, появлялись деньги. Тогда первым делом он спешил запастись лекарствами для матери. Так было и на этот раз, и приветливая толстушка аптекарша, одна из немногих, а возможно, единственная вообще, кто привечал его в этом чужом многоликом и надменном городе, увидев его от двери, улыбаясь поспешила навстречу. Он вымученно улыбнулся в ответ, как всегда, до корней волос покраснел, стесняясь своей совершенно не по сезону джинсовой куртки, протертой до дыр, к тому же явно маловатой, с чужого плеча, стоптанных кроссовок, которые уже невозможно было отмыть, и более всего - акцента, который почему-то так презирали в этом городе, и коротко произнес:
- Вот, как обычно, - и выложил на прилавок несколько затертых рецептов.
- Ой! - вдруг испугалась она и даже пухлые свои руки искренне прижала к груди.
- Что там? Рецепт не годится? - Ему почему-то сразу передался ее испуг.
- Нет. Но вы знаете, вы ведь уже несколько недель к нам не заходили, этот препарат кончился. Его вообще сняли с производства.
- Что же делать?
- Мы получили другой, новый…
- Ну и что, рецепт не подходит, да?