После памятной осенней истерики, которая случилась с ней в пустой квартире возле большого зеркала, когда Татьяне ясно привиделось, что оттуда, из мерцающей матовым светом глубины за ней насмешливо и презрительно наблюдает Ванда, она испугалась не на шутку. Эта истерика была не в пример другим, которые Татьяна привычно закатывала ежедневно. Тогда она впервые поняла, что нервная система ее не просто издергана, а сознание не просто измучено погоней за недостижимым результатом, - дело обстояло гораздо хуже. Татьяна отчетливо осознала и даже решилась произнести вслух страшный для себя вердикт. "Я схожу с ума, - твердо сказала она себе, но следом возникла иная, спасительная мысль: - Если я это понимаю, значит, дела обстоят не так уж плохо и обратная дорога мне не заказана. Да, случился срыв, серьезный, тревожный. По существу, одной ногой я уже шагнула туда, за грань сознания, и побывала в сумрачном мире умалишенных, беседуя с собственным отражением в зеркале и воображая при этом черт знает какую чушь. Но я же вернулась!"
Это было правдой. Провалявшись несколько минут в глубоком обмороке на мраморном полу сияющей ванной комнаты, Татьяна довольно быстро пришла и себя, вероятнее всего, от боли в порезанных осколками зеркала руках, и первой мыслью, посетившей ее сознание, пока она осторожно поднималась с пола, перевязывала обильно кровоточащие раны и собирала осколки зеркала, была мысль именно о том, что она сошла с ума. Это так напугало Татьяну и оказалось столь существенной встряской для нее, что она внезапно увидела себя как бы со стороны, со всеми своими фантазиями, бессмысленными надеждами и обезьяньими потугами подражать ненавистной Ванде. Увидела и ужаснулась, как глубоко недуг въелся в ее сознание, как послушно оно шагает за ним по призрачной, извилистой дороге, ведущей в туманное, обманчивое царство безумия.
Озарение длилось довольно долго, и поведение Таньки на этот период изменилось самым радикальным образом. Прежде всего она перестала посещать свою просторную квартиру на Бульварном кольце, оставила попытки найти клиентуру как психоаналитик, перестала ходить на лекции в институте и вообще начала вести себя, как все дамы ее круга, не получившие хорошего образования и потому лишенные возможности работать творчески, зато имеющие в распоряжении состоятельных мужей со всеми вытекающими из этого обстоятельства возможностями.
День она проводила, курсируя между косметическими салонами, фитнесс-клубами, дорогими бутиками и модными столичными тусовками. Однако деликатесный корм, что называется, оказывался совершенно не в коня, и с каждым днем такого приятного во всех отношениях времяпрепровождения Танька становилась все мрачнее и мрачнее, тоскливая затяжная депрессия окутывала ее своим беспросветным облаком, свинцовой тяжестью холодного отчаяния ложилась на плечи. И подкашивались колени, не было никаких сил, чтобы встать, привести себя в порядок и снова ехать куда-то в шумную, безразличную ко всему, холодную и чванливую людскую толпу. Однако и дома в четырех стенах тоска тянула к ней свои липкие, холодные щупальца изо всех углов. А сон, проклятый, бежал от нее как от прокаженной, и только верная подружка бессонница упрямо обметывала глаза синим и красным: синим - размытыми густыми тенями, наполнявшими глазницы, и красным - тонкой каемочкой по кромке век.
Проклятое наследие Ванды - ее уроки и вся она со своими работой, дружбой, любовью и творчеством - стояло стеной между Танькой и теми маленькими радостями жизни, которым беззаботно предавались и были совершенно в том счастливы тысячи таких же, как она, обыкновенных женщин. И не могла Танька довольствоваться маленькими радостями, скучно становилось ей в их простеньком мишурном кружении; а другие, подсмотренные в чужой, далекой, словно сказочной (но она-то совершенно точно знала, что реальной!) жизни, оказывались недоступны.
Все возвращалось на круги своя, и Танька вновь была одержима идеей в ту жизнь прорваться любой ценой, чего бы это ей ни стоило, как вдруг судьба или кто-то, кому в ту пору дозволено было вершить такие дела, подбросил ей два тонких, поистертых и слегка пожелтевших от времени листка бумаги.
И вновь завертелась карусель, вспыхнули погасшие было огни, озарилась ярким светом призывная реклама, со скрипом, неспешно, но постепенно набирая скорость и все более резво, закружилось старое колесо. Бежали по кругу, гарцуя, как живые, маленькие деревянные лошадки, и девочка Танька, крепко вцепившись в густую гриву одной из них, продолжала свою отчаянную, дерзкую погоню.
Дай Таньке волю, она бы бесконечно отматывала и отматывала время на полчаса назад, когда начался этот разговор. И потом медленно-медленно, наслаждаясь каждой его интонацией, каждой паузой и даже теми неловкими недоговоренностями, которые то и дело повисали в воздухе, прокручивала бы его мысленно снова и снова.
Собственно, этим она и занималась.
- Добрый вечер, - произнесла она, обращаясь к невидимому собеседнику, стараясь при этом вложить в интонацию как можно больше тепла и обаяния.
- Здравствуйте, - дружелюбно отозвался на другом конце провода приятный мужской голос.
- Могу я попросить к телефону Юрия Генриховича?
- Я вас слушаю. - Голос по-прежнему был доброжелателен, в нем сквозили вполне понятные нотки любопытства, но любопытство это было слегка кокетливым. Поздний звонок нисколько не раздражал и не беспокоил ее собеседника, отрывая от дел, скорее, наоборот, приятно разнообразил вечернюю скуку.
- Еще раз добрый вечер, Юрий Генрихович. Простите за поздний звонок, но раньше до вас было не дозвониться, - наугад соврала Танька и, похоже, попала в десяточку.
- Это верно, вы и сейчас меня застали случайно: я по этому телефону отвечаю крайне редко. Так, слушаю вас, чем обязан?
- Меня зовут Татьяна Борисовна Фролова, но не пытайтесь вспомнить мое имя: оно вам ничего не скажет, потому что мы с вами не знакомы. Сейчас я все объясню. Я психоаналитик, и Ванда Александровна Василевская, которую вы, возможно, помните, передала мне часть своей практики, в том числе - прошлой. Я некоторое время была ее ассистентом, потом мы работали параллельно, и вот теперь настало время разделиться. Не знаю, в курсе ли вы, но такая система давно существует на Западе, а теперь потихоньку приживается и у нас. - Танька играла ва-банк. Вполне могло оказаться, что он после некоторого перерыва снова пользуется услугами Ванды и прекрасно знает, что никакой передачи практики не существует. Возможно также, что этот человек категорически не пожелает вспоминать о своих прошлых проблемах, заставивших его когда-то обратиться к Ванде, и теперь просто в ярости швырнет трубку, а в худшем случае - позвонит Ванде и выскажет ей свое "фи". Тогда ситуация вообще могла принять откровенно угрожающий оборот. Словом, вероятность обрести очень крупные неприятности была крайне велика, но все сложилось совершенно иначе. Так могло ли это быть просто случайным совпадением? Разумеется, нет! И Танька уже ликовала, предчувствуя победу. А он тем временем поддержал, подхватил и сам развил брошенный ею наугад клубочек лживых утверждений.
- Да, да, разумеется, слышал, конечно. И знаете, давно пора. Мы ведь с точки зрения психологического консультирования все еще пребываем где-то на уровне пещерного века. Я не ошибаюсь?
- Абсолютно правы. Даже еще дальше, в ледниковом периоде.
- Усы!.. Так что, Ванда Александровна по-прежнему процветает?
Теперь Таньке потребовались вся ее выдержка и артистизм. Они не подвели, и искреннее восхищение в ее голосе совершенно натурально смешалось с легким оттенком сдержанного собственного достоинства.
- Вне критики и вне конкуренции, как, впрочем, и всегда. Мне просто повезло работать рядом с таким специалистом. Юрий Генрихович, хочу сразу оговориться: если напоминание о том, что вам приходилось пользоваться услугами Ванды Александровны, вам неприятно и вы впредь не намерены иметь дела с психоаналитиками либо, напротив, предпочитаете работать только с доктором Василевской, я готова немедленно принести вам свои извинения и прекратить этот разговор…
- Нет… Вовсе нет… Татьяна… простите, как, вы сказали, ваше отчество?
- Борисовна. Но можно просто - Татьяна.
- О! Сразу чувствуется новая школа… Ванда Александровна всегда настаивала на официальном тоне.
- Я же и не утверждала, что в точности повторяю методики Ванды Александровны. Собственно, поэтому я сейчас и формирую свою практику.
- Понимаю вас. А что, Ванда Александровна рекомендовала вам отдельных своих клиентов или передала всех, что называется, оптом?
- Разумеется, нет. Тем, с кем работает она сейчас, то есть в некотором смысле мы работали параллельно, Ванда Александровна предложила, так сказать, решить самостоятельно. Некоторым из них, как вы понимаете… - поправилась Танька, чувствуя, что собеседник увлекает ее на очень зыбкую почву.
"Идиотка! - обругала она себя. - Надо было продумать детали". Но сейчас делать это было уже поздно, и Танька решила и далее действовать экспромтом. Пока это ей удавалось, и только последний вопрос собеседника выдал некие сомнения, которые, возможно, зародились в его душе. Их надо было немедленно уничтожить, причем в зародыше, на корню, не дав возникнуть большим сомнениям, а там и полному недоверию. Но он словно сам спешил успокоить ее.
- Да, понимаю, конечно же, понимаю: с кем-то вы работали вместе, с кем-то - только Ванда Александровна. С этими все ясно. Но как же обстояло дело с нами, бывшими?
- Вы не рассердитесь, если я скажу вам честно? - Этот прием выручал Таньку довольно часто. Прямой вопрос, заданный наивным, почти детским голосом, как правило, обескураживал собеседника. Потом можно было преподносить любые мерзости: на нее все равно, как правило, не сердились - ведь был же уговор. Тем более сейчас Танька собиралась сообщить мерзость отнюдь не про себя. Настало, по ее разумению, плеснуть ложку дегтя в медово-шоколадное озеро, в котором горделиво и одиноко плавала белая лебедь - Ванда Василевская.
- Слово джентльмена.
- Ванда Александровна просто отдала мне список своих первых клиентов, разрешила позвонить им и предложить пройти новый курс психотерапии, на сей раз у меня. - Со стороны Ванды, соверши она подобное на самом деле, это было бы величайшим свинством и предательством. Не осознать этого мог только крайне бесчувственный и эмоционально тупой человек. В числе клиентов известного психоаналитика таких по идее не должно было быть в принципе.
- Вот как? - иронично уточнил невидимый Танькин собеседник и после некоторой паузы без особого, впрочем, интереса уточнил: - Что же, просто передала список, что называется, без комментариев?
Здесь Танька отчетливо ощутила леденящий холод ловушки. Его интересовало, знает ли она, по какому поводу он обращался к Ванде. Это могло оказаться для нее стальным капканом. Возможно, он и рассчитывал на это, но Танька вспорхнула в изящном пируэте, будто ради того только, чтобы пролить очередную порцию меда и елся в озеро одинокой лебеди, а на самом деле рассчитывая перелететь в головокружительном па опасное место.
- Разумеется. Неужели вы могли предположить, что Ванда Александровна нарушит профессиональную тайну? Только имена и телефоны. И строжайшие рекомендации быть крайне деликатной и - упаси Бог - не навязывать свои услуги.
- Ну, эту рекомендацию вы выполнили вполне.
- Спасибо.
- И что же мои сотоварищи? Я имею в виду, многие ли откликнулись на ваш призыв?
- Честно?
- Ну, мы же однажды уже договорились об этом.
- Вы второй человек в списке, которому я решилась позвонить.
- А что же первый?
- Он умер. Простите. Но вы хотели честно.
Наступила долгая довольно пауза, каждое мгновенье которой показалось Татьяне вечностью, а потом в трубке раздались странные звуки, природу которых она поняла не сразу. Лишь через несколько секунд, напряженно прижимая трубку к уху и вся обратившись в слух, она распознала их - он смеялся. Смех его был короток и отрывист, так обычно смеются люди, не очень приученные к этому занятию, но сейчас ее собеседник смеялся долго. А потом, еще борясь с приступами своего лающею смеха, он наконец заговорил:
Господи, прости мою душу грешную за такую неадекватную реакцию. Но право… смешно… - Он издал еще несколько коротких сухих вздохов и неожиданно резюмировал: - Странная все-таки штука жизнь.
- Вы не обиделись? - Танька была вся как натянутая струна, готовая в любую минуту зазвучать так, как этого потребуют обстоятельства, и звенеть так долго, как это будет необходимо, попирая при этом все законы физики.
- За что бы это? Нет, разумеется. Это вы простите меня за глупый смех. К тому же я, по-моему, знал этого человека, мы встречались у Ванды Александровны, и он тогда уже был очень пожилым. Вот только имени теперь не вспомню…
- Михаил Борисович.
- Совершенно верно. Михаил Борисович. Что ж, земля ему пухом, как говорится. Но от меня вы ждете не воспоминаний о покойном, как я понимаю?
- Да, Юрий Генрихович, правильно понимаете. - Танькин голос совершенно натурально дрогнул. Притворяться в эту минуту ей было ни к чему: страх резким спазмом сжал горло, а волнение теребило сердце своей горячей суетливой рукой, отчего оно, несчастное, нервно трепетало в груди: то замирая, то срываясь на бешеный галоп.
- Ну что ж. Откровенно говоря, мысли возобновить консультации у меня как-то не возникало. Но если гора сама идет к Магомету… Почему бы нет? Может, уже пора перетрясти грешное мое подсознание и вывести его на чистую воду? А то, глядишь… - Он снова рассмеялся своим отрывистым, лающим смехом, но быстро вернулся к нормальному тону и спокойно продолжил: - Что ж, уважаемая Татьяна… Видите, я уже становлюсь апологетом вашей школы и обращаюсь к вам по имени, кстати, тогда уж и меня можете звать просто Юрием. Я, по счастью, далеко не ровесник покойному Михаилу Борисовичу. Дерзайте! Если я правильно понял, мне предстоит стать первым вашим личным клиентом?
- Да. - Горло у Таньки по-прежнему было во власти спазма, и потому ответ прозвучал коротко и несколько сжато.
- Да не волнуйтесь вы так, - расслышал ее волнение собеседник. - Помните, как в той рекламе: все у нас получится. Дурацкая реклама, казалось, а видите - запало, значит, не такая уж дурацкая. Ну да Бог с ней. Единственное, чем огорчу вас, очевидно: временем свободным я почти не располагаю. Рассчитывать можете на один день в неделю и не более часа. Устраивает?
- Более чем, Юрий Генрихович. Юрий. Спасибо вам.
- Да не на чем пока. Да, и что касается моего гонорара, то я, разумеется, на первых порах ни на что не претендую.
- А вот это уже напрасно. Знаете, моя тетушка когда-то говаривала: лечиться даром - это даром лечиться. Хороший труд должен соответственно оплачиваться, а плохой никому не нужен. Так что о гонораре мы договоримся после первого сеанса. Согласны?
- Согласна вполне.
- Вот и отлично. Ну а теперь давайте, что называется, сверим часы. То есть определим время нашего первого свидания.
После того как дата и время встречи были согласованы, Татьяна, уже совершенно придя в себя, голосом ровным и уверенным, в котором едва заметно сквозили менторские интонации Ванды, продиктовала ему адрес своей квартиры на Бульварном кольце.
После визита Подгорного с лучшим сыщиком своей охранной команды день Ванды продолжился строго по намеченному ею же заранее плану и вместил в себя довольно многое: две частные консультации, а также зачет, принятый у одной из групп факультета психологии. Вечер она посвятила написанию статей, которых давно дожидались от нее в редакциях двух популярных журналов. Строгое следование заведомо намеченному плану, помимо свойственной Ванде педантичности, было продиктовано еще и нынешним стечением обстоятельств. Дело в том, что Ванда была абсолютно уверена и часто говорила об этом своим слушателям на лекциях и пациентам во время консультаций, что любая нештатная ситуация в жизни, способная вызвать стресс и породить, как следствие, затяжную депрессию, особо опасна тогда, когда становится помехой в исполнении тех привычных профессиональных или иных обязанностей, которые составляют основу жизнедеятельности данного человека. Соответственно одним из способов ее преодоления является как раз таки сохранение привычного режима деятельности неизменным. "Горе, отчаяние, страх - словом, любая отрицательная эмоция (равно как и положительная - к сожалению!) быстрее и эффективнее всего растворяется в неизменной обыденности. В этом слабость человека перед силой своих же собственных привычек, но в этом же и его сила перед лицом любой опасности, которая угрожает сложившемуся укладу его жизни" - так говорила Ванда тем, кто внимал ей, и теперь, похоже, настало время испытать эту истину на себе.
Истина оказалась надежной. На протяжении всего дня Ванде удалось почти полностью абстрагироваться от утренней беседы и ее прискорбных заключений. И даже в сумерках, возвращаясь из университета, она добралась до квартиры, сумев противостоять леденящему ужасу, который норовил было заползти в душу вместе с пронизывающей стужей наступающего зимнего вечера. Дома, углубившись в работу, она запретила себе вспоминать о его ранящих осколках, которые корчились по темным углам, надеясь на легкую жертву, в том преуспела и, лишь собираясь спать, испытала легкое опасение относительно того, что заснуть удастся легко, без таблеток. Но все произошло именно так: она некоторое время почитала в постели, а потом ясно ощутила, как первый легкий сон незаметно смежает веки, отложила книжку и, погасив лампу, заснула почти тотчас же.
Однако долгим этот сон не был.
Ванда проснулась от громкого стука, который раздавался где-то совсем рядом. Первой мыслью было, что стучат в дверь ее спальни, но мысль эта была настолько абсурдна (поскольку стучать в дверь спальни в абсолютно пустой квартире было совершенно некому), что Ванда моментально стряхнула с себя остатки сна и села на кровати, судорожно нащупывая рукой выключатель светильника. Однако прежде чем это ей удалось и лампочка под шелковым абажуром вспыхнула, заливая комнату мягким светом, Ванда уже различила в полумраке комнаты фигуру, стоящую действительно рядом с ее кроватью, едва не задевая ее краями своей одежды, узнала ее и точно определила природу разбудившего ее громкого стука.
Это была укоренившаяся в последние годы жизни привычка ее бабушки, когда та могла передвигаться, уже только опираясь на толстую, довольно массивную трость с литой серебряной ручкой, выполненной в форме головы какой-то диковинной птицы. В минуты крайнего душевного волнения или полагая, что ее почему-то не слышат и не замечают, бабушка, не привыкшая к подобному отношению, начинала возмущенно стучать тростью об пол до тех пор, пока не добивалась требуемого внимания или, напротив, устранения того обстоятельства, которое выводило ее из себя.