Именно это происходило и теперь. Неведомо как оказавшаяся в темной спальне внучки, Ванда-старшая остановилась рядом с ее кроватью и что было сил колотила своей тяжелой тростью по полу, желая немедленно привлечь к себе внимание. Бабушка была в сильном гневе и поэтому не желала принимать в расчет то обстоятельство, что внучка ее в эти минуты сладко спит и такое неожиданное вторжение, особенно с учетом всех происходящих теперь событий, может ее сильно напугать. Впрочем, и присутствие бабушки этой ночью в спальне Ванды, и ее возбужденное, что само по себе было редкостью, состояние были явным и очевидным следствием именно этих малоприятных, чтобы не сказать больше, событий.
Ванда уже сидела на кровати, пытаясь резким взмахом головы стряхнуть с себя последние клочья сонного наваждения и одновременно освободить лицо от паутины облепивших его длинных и спутанных во сне волос.
Наконец ей удалось и то и другое, и с более отчетливой со сна хрипотцой в голосе она заговорила:
- Перестань, перестань, бабушка, прекрати! Я тебя слышу, я проснулась, я понимаю, что ты чем-то рассержена, но если ты не прекратишь стучать и не заговоришь, я вряд ли что-нибудь сумею понять.
- Тебе следовало понять это уже давно. И тогда бы мне не пришлось вести себя подобным образом. Неужто ты полагаешь, что мне доставляет удовольствие вторгаться к тебе, спящей, устраивать весь этот тарарам и вообще поддерживать образ самодурствующей тиранши?
- Нет, бабушка, я так не полагаю. И успокойся, пожалуйста: ни самодурствующей, ни какой другой тираншей тебя никто никогда не считал.
- И на том спасибо, однако я знаю, меня ты не проведешь: тебя стук моей трости всегда раздражал, хотя, надо отдать должное твоей выдержке и долготерпению, ты никогда этого не демонстрировала откровенно. Так, проскальзывали некоторые косвенные признаки.
- Интересно, а тебе такой способ общения пришелся бы по вкусу, хотела бы я знать?
- Мне? Боже упаси! Я бы эту самую трость давно уже переломила через колено и вышвырнула в окно без малейшего душевного трепета. Ты, девочка, бесспорно, человечек более мягкий и терпимый к чужим слабостям, нежели я, грешница. Но тут уж ничего не поделаешь теперь.
- Ну, через колено - это вряд ли…
- Ванда, не спорь со мной… Тем более сейчас.
- Хорошо, бабушка. Через колено, так через колено, только колену было бы очень больно. Но ты ведь не за этим меня разбудила?
Ванда пребывала в довольно странном, незнакомом ей состоянии, как бы оказавшись вдруг непосредственно на границе, разделяющей оба мира. Причем граница эта при ближайшем рассмотрении казалась весьма условной и эфемерной субстанцией, ничем и уж точно никем всерьез не оберегаемой, потому переход из одного мира в другой представлялся ей в эти минуты делом совершенно несложным, более того, возможно, даже легким и приятным. Так казалось. По крайней мере присутствие бабушки в ее сегодняшнем, реальном мире Ванду нисколько не удивляло и уж тем более не страшило. В том же, что окружавший ее мир абсолютно реален, у нее не возникало ни малейших сомнений, потому что, разговаривая с бабушкой, она отчетливо видела перед собой привычный интерьер своей спальни. Окончательно проснувшись, Ванда не преминула даже взглянуть на часы возле кровати: они показывали без четверти два ночи, стало быть, все совпадало и в совершенно реальном времени - с того момента, как она заснула, прошло чуть более часа и ее состояние при пробуждении вполне соответствовало времени, проведенному во сне. То есть она чувствовала себя именно так, как должна была чувствовать, проспав всего около часа. Градация в этой области, как и у большинства людей, у Ванды была очень четкой, ко всему прочему она фиксировала ее признаки профессионально - иными словами, Ванда совершенно по-разному чувствовала себя, проспав разное количество времени. Сейчас все совпадало.
Не казался ей странным или пугающим и сам разговор с бабушкой, тем более что та выражалась в привычной, свойственной ей манере. И только суть того, что непременно хотела донести до ее сознания бабушка, отчего так гневалась и была раздражена сверх меры, ускользала от Ванды, и это по-настоящему тревожило ее. Поначалу только тревожило.
- Что происходит, бабушка?
- Святые угодники, она еще спрашивает меня, что происходит?! Вокруг убивают людей, льется кровь, страдают безвинные души, а ты, умница-разумница, ведешь пространные теоретические беседы под кофе и не изволила ни разу вспомнить то, о чем я тебе уже намедни говорила.
- Я помню, бабушка. Помню, но не понимаю. Ты хотела, чтобы я ответила, почему меня назвали Вандой?
- Именно!
- Но я не понимаю, какое это имеет отношение к злодействам маньяка?
- Наплевать! Наплевать на твое непонимание! Потом поймешь. Изволь выполнять что сказано, а понимать, разбираться, размазывать манную кашу по тарелке со своим неудавшимся мужем будешь потом, когда кровь человеческая перестанет литься. Опомнись, Ванда! Люди гибнут из-за косности твоего ума. Их кровь падет на твою душу! Это страшно, неужели ты не чувствуешь, как это страшно?!
- Страшно то, что ты говоришь, бабушка! В чем ты обвиняешь меня? Хорошо, я готова отбросить всякую логику и не пытаться сейчас понять, какова связь между нашим именем и этими смертями. Но я знаю только то, что меня назвали Вандой в честь тебя! Так что же дальше?!
- Думай! Меня же тоже почему-то назвали именно так! Думай, ищи!
- Да где же теперь это искать, Господи? Кто же помнит теперь, почему тебя назвали Вандой? Все давно уже в том, вашем мире. Ты ставишь передо мной неразрешимую задачу, бабушка, это бессовестно, в конце концов.
Последние слова Ванды потонули в отчаянном стуке тяжелой трости о паркет. Возмущению бабушки не было предела.
- Твой ум стал ленив, Ванда! Ты слишком много внимания уделяешь тому, чтобы сохранить молодость и изящество тела, а ум твой между тем заплыл толстым слоем жира. И ты не желаешь расстаться с ним. Еще бы, так спокойнее жить, не обременяя себя серьезными проблемами…
- Мне спокойнее жить? Побойся Бога, бабушка! Этот человек охотится за мной! С этим ты, надеюсь, не станешь спорить? О каком покое ты говоришь, когда я держу себя в узде из последних сил? Мне страшно, бабушка, я боюсь! Он мерещится мне в каждом закоулке. Ты же знаешь, как они бывают изобретательны, никакие меры безопасности, как правило, от маньяков не спасают. Тебе ли этого не знать, ты же столько лет изучала их и лечила! И я знаю, и от этого мне страшно, мне даже сейчас страшно, когда ты здесь, а когда я остаюсь одна… - Ванда неожиданно заплакала, горько и отчаянно, навзрыд, потому что те слова, которые она впервые произнесла вслух, были своего рода признанием, признанием самой себе в том, что дела ее обстоят именно так. И, признавшись в этом, Ванда по-настоящему испугалась.
Ей казалось, что она проплакала довольно долго, а быть может, это длилось всего несколько мгновений, но за все то время, пока Ванда громко, навзрыд всхлипывала и с шумом втягивала в себя воздух, бабушка не проронила ни слова. Когда же голос ее зазвучал снова, то Ванда от удивления даже перестала плакать, так спокоен и доброжелателен он был.
- Ну и слава Богу, - удовлетворенно и почти весело отозвалась на слезы внучки профессор Ванда Болеславовна Василевская. - Страх - сильнейший стимулятор всех процессов в организме, в том числе и мыслительных. Боишься? Значит, наконец начнешь соображать на полную мощность. Думай! Вспоминай! И не спеши хоронить всех, кто мог бы тебе помочь. Не все еще перебрались к нам поближе. Прощай! Больше я ничем не смогу помочь тебе, но помни одно: ты знаешь ответ и он вооружит тебя против злодея.
В комнате по-прежнему было светло - горела лампа на тумбочке возле кровати; стрелки часов приближались к римской цифре "три": визит бабушки длился чуть меньше часа. Ванда сидела на своей кровати, лицо ее было мокрым от слез, плечи и все тело слабо вздрагивали после судорожных рыданий. В комнате она была совершенно одна. И разумеется, ни о каком сне не могло быть и речи. Ванда вылезла из-под одеяла и, набросив на плечи шелковое кимоно, пошла бродить по большой пустой квартире. Разумеется, она никого не предполагала там обнаружить, и в том, что бабушка покинула се, по крайней мере в этот раз, окончательно, сомнений в ее душе не возникло ни малейших: бабушка всегда поступала так, как говорила, в этом Ванда за долгие годы их совместной жизни имела возможность убедиться не раз и не два. Однако, признавшись теперь себе и бабушке вслух в своих совершенно отчетливых и реальных страхах, она трусливо, презирая себя и с противной дрожью в руках при этом, проверила дверные замки и зажгла свет во всех комнатах, окончательно убеждаясь, что опасность, во всяком случае, в этих стенах и в эти минуты, ей не грозит.
"А если она действительно караулит меня на улице, то этот явный признак моей бессонницы, а значит, и страха - свет, вспыхнувший в ночи во всех окнах квартиры, приятно пощекочет ей нервы и придаст уверенности в себе", - машинально подумала Ванда, вдруг поймав себя на том, что впервые мысленно обозначила маньяка "она", тем самым как бы вынося собственный приговор Таньке.
Но думать сейчас следовало не об этом. За Танькой с этого дня Морозов обещал установить плотное наблюдение, однако Ванда сама только что вспоминала, рыдая, о хитрости и изобретательности маньяков, которым почти всегда удавалось миновать любые заслоны. Посему обещание Морозова было слабым утешением, да и Ванда, собственно, сейчас намерена была искать себе совсем другое.
В раннем еще детстве, обожая шоколадные конфеты, она упорно избегала брать одну из них, и даже если, случалось, ей протягивали конфету именно этой марки, быстро убирала руки за спину, чтобы, не дай Бог, не дать слабину и не оскоромиться, и обиженно топала прочь от обескураженного дарителя. Характер у Ванды тогда уже был, как говорили окружающие, еще тот. Конфета эта называлась "Ну-ка, отними", и на ее ярко-желтом фантике была изображена девочка, высоко поднявшая над головой руку с конфетой, до которой изо всех сил пыталась дотянуться вставшая на задние лапы собачка. Безобидная эта сценка казалась принципиальной Ванде почему-то унизительной и даже издевательской по отношению к собачке. Словом, конфета отвергалась по принципиальным соображениям, и взрослые вынуждены были в конце концов с этим смириться.
Сейчас Ванда ощущала себя именно той собачкой с яркого фантика, а в роли недоброй девочки выступали солидарно бабушка и ее собственная память.
Всю свою сознательную жизнь Ванда именем своим была довольна и ровно столько же времени жила в уверенности, что ее назвали так в честь бабушки. Об этом нечего было, собственно, и говорить, и так ясно. Вообще Ванде многое в жизни, помимо имени, перешло по наследству от бабушки: внешность, характер, склонности и увлечения, которые в конечном итоге определили и профессиональный выбор. Словом, Ванда была, как говорила она в детстве, придумав эту метафору самостоятельно, "бабушкиной капелькой", и это ее вполне устраивало.
Теперь же память ее, растревоженная бабушкиным гневом, начала вдруг выделывать пируэты, как та самая девочка с фантика. Где-то вдалеке, в тумане, она кокетливо демонстрировала Ванде нечто, что не было никакой возможности разглядеть, но смутные подозрения, блуждающие в сознании, как неприкаянные призраки безвинно убиенных душ, намекали полушепотом, что это "нечто" касается как раз бабушкиного имени и еще каким-то образом их общей профессии.
Вернее, все-таки профессии бабушки: та была профессором-психиатром.
Ванда прыгала вокруг этого самого "нечто", в точности повторяя мучительные потуги конфетной собачки, вот уже несколько часов кряду сидя на кухне за бабушкиным круглым столом и разглядывая старинные альбомы с фотографиями, запечатлевшими самых отдаленных ее предков вплоть до начала прошлого века. Она обладала информацией о многих из них, потому что бабушка имела замечательную и крайне полезную привычку, когда располагала свободным временем, очень занимательно рассказывать маленькой Ванде истории людей, запечатленных на фотографиях, благодаря чему историю семьи Ванда знала неплохо. И историю страны впоследствии воспринимала только через ее призму, что во многом способствовало формированию собственного, независимого взгляда на очень многие вопросы, выходящие далеко за пределы истории одной отдельно взятой семьи. Другой темой задушевных бесед бабушки и внучки были истории болезней бабушкиных пациентов, которые Ванда помнила теперь так же хорошо, как и биографии собственных родственников. Впоследствии это сильно облегчило ей освоение профессиональных азов и определило выбор направления собственных научных исследований. Ванда специализировалась на психопатологиях. Таким образом, ни одна из бесед с бабушкой не канула втуне.
Теперь Ванда до рези в глазах вглядывалась в лица далеких родственников, пытаясь в воспоминаниях о них найти хотя бы приблизительный ответ на простейший вроде бы, но неразрешимый вопрос: почему бабушку назвали Вандой?
Память по-прежнему, как вредная девчонка с конфеты, болталась где-то в недосягаемой вышине какой-то хранящейся в ее лабиринтах информации, но даже контура ее не удавалось разглядеть Ванде.
- Хорошо, - сказала она себе, бабушке, своей памяти и всем потревоженным ночною порой родственникам, бесстрастно взирающим на нее с плотных (не в пример нынешним) фотографических карточек застывшими выцветшими глазами, - ничего такого я вспомнить не могу. Но я могу рассуждать логически. Имя бабушки, по всей видимости, выбирал ее отец. Вот он. - Ванда перевернула несколько плотных страниц альбома и остановилась на фотографии солидного господина с бородкой клинышком и моноклем в правом глазу. Вид у господина был совершенно профессорский, что абсолютно соответствовало действительности. Прадед Ванды был профессором медицины, тоже психиатром, широко известным в свое время, да и теперь часто цитируемым в научной литературе. Прадед практиковал в Москве и преподавал там же, в Московском университете.
Складывалось так, что Ванде оставался сущий пустяк: ответить на вопрос, почему профессор психиатрии, поляк по происхождению, всю жизнь проживший в Москве, решил назвать дочь Вандой.
Логика, похоже, помогала слабо.
Однако память наконец притомилась стоять на цыпочках, подражая противной девчонке, и Ванде смутно вспомнилась еще одна фраза бабушки из сегодняшнего ее грозного монолога. Она сказала, что не все еще отошли в мир иной. Да, именно так ответила она на реплику Ванды о том, что все, кто мог что-нибудь помнить относительно бабушкиного имени, давно уже умерли.
Здесь память готова была служить Ванде, как провинившаяся горничная. Имя того, кто относился к категории "не всех", преподнесено было сейчас же. Впрочем, Ванда и так никогда его не забывала.
Профессор Григорий Иванович Максимов был живой легендой института психиатрии имени Корсакова, причем легендой, активно функционирующей: читающей лекции, принимающей экзамены и зачеты и консультирующей больных.
Это была последняя надежда.
Ванда с сожалением посмотрела на часы: стрелки приближались к цифре "шесть". Даже если сделать огромную ставку на то, что старики просыпаются рано, звонить профессору Максимову было еще категорически неприлично. Ждать предстояло как минимум два часа.
* * *
Несколько лет назад клиника прославилась на всю страну, поражая воображение сограждан дерзостью операций, на которые замахнулись молодые амбициозные хирурги во главе со своим загадочным и демонически красивым (что особенно вдохновляло буйные фантазии экзальтированных столичных журналисток) руководителем. Шквал восторженных, возмущенных, интригующих и скептических публикаций в прессе, потрясающие своей откровенной демонстрацией малопонятного и почти неизвестного доселе явления, а главное, иллюстрированный рассказ о том, как обыкновенные люди, пусть и талантливые хирурги, ничтоже сумняшеся вторгаются в епархию традиционно Божью, волновали и будоражили обывателя, который жадно требовал новых подробностей. И получал их.
На самом деле в клинике не происходило ничего сверхъестественного, хотя, разумеется, следует отдать дань новаторской дерзости группы молодых хирургов, впервые в стране взявшихся за проведение сложных операций по изменению человеческого пола.
Итак, виртуозно владеющие скальпелем руки, освоившие к тому же сложнейшую технологию, могли теперь изменить то, что, казалось, что раз и навсегда дается человеку при рождении, с тем чтобы остаться неизменным до последнего его предела в этой жизни.
Разумеется, все было не так просто, и не каждый желающий, вздумавший вдруг под воздействием разного рода обстоятельств реально испытать себя в образе, прямо противоположном себе нынешнему, мог с легкостью попасть на операционный стол, чтобы после, с той же непосредственностью, попроситься обратно, в собственную, первородную, так сказать, ипостась.
Здесь принимали лишь тех несчастных, чье тело не могло существовать в гармонии с собственным сознанием, поскольку, создавая их, Всевышний, намеренно или нет, совершал страшную для будущей особи ошибку, наделяя женской психикой мужское тело, и наоборот. Возможно, ошибался так жестоко и несправедливо не сам Создатель, а ротозейничали те силы, коим доверен был этот ответственный процесс. Но как бы там ни было, тысячи вроде бы мужчин и вроде бы женщин на планете проживали свои жизни в тайных, неведомых миру страданиях, часто не зная их причины и страшась поведать кому-либо о своих непонятных, странных, а оттого пугающих стремлениях и порывах. В этих мучениях не одно поколение несчастных, порой лишившихся рассудка, отринутых и осмеянных обществом, сошло в могилу, так и не познав радости жизни, прежде чем наука распознала этот недуг. Тогда их нарекли трансвеститами, но прошло еще довольно много времени, прежде чем человеческое и научное сообщество достигло тех нравственных и профессиональных высот, которые позволили подступиться к оказанию им конкретной помощи.
Первой в тогдашней еще империи, ломая лед имперской косности и трусости перед любым новшеством, за дело взялась ныне знаменитая клиника.
С той поры прошло почти десять лет. Ажиотаж несколько улегся, хотя журналисты традиционно тянулись за жареным сюда, в сверкающие стерильным хромом операционные. Уже поведана была миру не одна душещипательная история вживания в новый, желанный и от рождения заложенный в сознание образ Наташи, Маши или Тани бывшего Миши, Паши или Вадика. Уже свершилось несколько трагедий, когда вживание оказалось слишком болезненным, настолько, что обретший вроде бы себя человек жить в новом качестве на смог и не захотел. Уже искусство хирургов вовсю эксплуатировалось толковыми менеджерами шоу-бизнеса, и по стране разъезжали с шумным успехом яркие шоу трансвеститов. Правда, в головах сограждан все еще царил некоторый сумбур, и пациентов знаменитой клиники по-прежнему путали то с гомосексуалистами, то с транс- или бисексуалами, но клиника этого не замечала, множа свою славу и расширяя деятельность. Уникальные операции поставлены были на конвейер, и целая плеяда хирургов могла теперь похвастаться своим богоподобным творчеством и овладением таинствами самых глубинных сил природы.