Впрочем, некоторые традиции клинка хранила неукоснительно, и в их числе обязательный ритуал прощальной беседы ее основателя и бессменного руководителя с каждым выписываемым пациентом.
Некогда юный бунтарь и сокрушитель устоев давно превратился в заслуженного, награжденного всем, чем можно, популярного более самых прославленных эстрадных див профессора. Он уже немного устал от славы и постоянного ажиотажа вокруг себя и своего детища, а более всего - от необходимости неизменно высоко держать однажды поднятую планку. К тому же теперь, когда рухнула ненавистная ему империя, ему приходилось лично решать массу вопросов, которые раньше решались сами собой, если удавалось добиться се, империи, капризного расположения и покровительства. Он добивался, ненавидя и борясь с ней, и все же сумел пробиться в блестящую когорту фаворитов, теснивших друг друга у подножия трона, но теперь это не имело ни малейшего значения. Теперь следовало все завоевывать и добывать сначала. Словом, он устал, однако выдрессированный недремлющим оком прессы был по-прежнему моложав, подтянут и демонически (что продолжало будоражить души уже нового поколения экзальтированных столичных журналисток) красив.
Разумеется, официоз нынешних прощальных бесед-напутствий ничем не напоминал те долгие задушевные разговоры, сопровождаемые неизменным чаем, а случалось, и рюмкой-другой коньяка (тогда профессор еще употреблял алкоголь, чего категорически не делал теперь), с первыми пациентами, бывшими в полном смысле этого слова творениями его тонких нервных рук. Тогда все операции делал он сам, позволяя лучшим своим последователям-единомышленникам лишь ассистировать, и, выпуская в свет очередное свое произведение, он и боялся, и тревожился, и переживал за него, посему говорили они долго и задушевно.
Теперь ситуация была совершенно иной, но отказаться от этого ритуала профессор почему-то не хотел. Возможно, это была последняя нить, связующая его с тем дерзновенным процессом, почти бесконечно торимым ныне в нескольких блестяще оборудованных операционных клиники, от которого он отстоял теперь достаточно далеко. А может, это было подсознательное, эгоистичное весьма, стремление навсегда соединить столь радикальный переворот в жизни лично с ним, с его именем в сознании каждого пациента, покидающего клинику, укрепляя таким образом эту мысль и в сознании общества в целом. Не исключено, впрочем, что ни о чем подобном профессор ни сознательно, ни подсознательно не помышлял, а поступал так в силу годами сложившейся привычки.
Сегодня ему предстояло напутствовать перед началом новой самостоятельной жизни Валерию Игоревну Кузнецову, бывшую еще недавно Валерием Игоревичем Кузнецовым, двадцатишестилетним программистом из Нижнего Новгорода, потратившим на решение своей врожденной проблемы, как следовало из документов, более трех лет. Эти годы вместили в себя прохождение многочисленных комиссий, сначала на областном, а позже на федеральном уровне, ожидание своей очереди в клинике и сам процесс преображения, состоящий из весьма длительного цикла сложных операций.
"Упорный. Вернее, упорная, - с некоторой долей уважения подумал профессор, пролистывая историю болезни и наталкиваясь на упоминания о серьезных осложнениях и связанных с ними дополнительных операциях, которые пришлось перенести Валерии Кузнецовой. - Ну, посмотрим, что они там наваяли".
Женщина вошла в его кабинет уверенно и несколько даже вызывающе. Этот стиль поведения был профессору хорошо знаком. Он являл собой не что иное, как защитную психологическую реакцию очень ранимого, душевно хрупкого человека. "Да, вы все про меня знаете, вы, можно сказать, сотворили меня собственными руками, и для вас я, конечно, не женщина. По мне все равно, и я держусь так, как теперь буду держаться всегда: уверенно, гордо, любуясь собой и заставляя любоваться других. То, что знаете вы, останется в этих стенах, а их я покину уже через несколько минут. Так что извольте принимать меня теперь такой, какая я есть!" - говорил этот наивный эпатаж, как правило, присущий тем, кто пережил превращение наиболее мучительно и тяжко.
- Здравствуй, Лера, - негромко обратился к ней профессор в своей несколько расслабленной и слегка небрежной манере, которая лучше любой другой расставляла все и всех по своим местам, но про себя отметил отличную работу своей команды и несомненную завершенность внутреннего перевоплощения. Перед ним предстала действительно женщина, фигуру которой отличала, возможно, некоторая угловатость, а черты лица были немного крупноваты, но при всем том это была именно женщина, и беглый взгляд на нее не оставлял того странного ощущения, которое возникает зачастую при виде трансвестита. Ощущение это с трудом поддается описанию, но, возникая, оно заставляет оборачиваться вслед тому, кто вызвал его, со смутным чувством какого-то необъяснимого обмана и желанием разглядеть вроде ничем не примечательный объект получше. Здесь это ощущение не возникало даже смутно, причем необходимо заметить, что профессор оценивал продукт своего детища крайне взыскательным профессиональным взглядом.
Беседа их продолжалась чуть более двадцати минут, стороны обменялись традиционными в таких случаях любезностями, и Лера Кузнецова решительно покинула огромный профессорский кабинет, удаляясь довольно широким шагом, не лишенным, впрочем, некоторой необъяснимой грации.
"Умеем, черт возьми", - еще раз удовлетворенно подумал профессор, глядя вслед удаляющейся женщине, и тут же забыл о ее существовании на свете.
* * *
Через полчаса она уже шагала по шумной, пронизанной крепким морозцем улице, словно прихваченной каким-то особым, радостным, суетливым ажиотажем многоликой толпы, какой случается с людьми почему-то исключительно в преддверии Нового года, не имея ни малейшего представления, чем заняться дальше.
Разумеется, она не была совершенно бездомной и неприкаянной особой. В серой хрущевской пятиэтажке на далекой московской окраине ее ждала предусмотрительно купленная заранее крохотная квартирка, практически без мебели и даже без занавесок на окнах, но о том, чтобы ехать туда сейчас, не могло быть и речи.
Впервые она, полноправная гражданка этой страны Валерия Кузнецова, оказалась совершенно свободна, вольна в своих действиях, причем именно в том образе, о котором мучительно, до помутнения рассудка мечтала последние по меньшей мере десять - двенадцать лет, которого добивалась, претерпевая нравственные и физические мучения, долгих три года.
В сумочке у нее оставалась некоторая сумма денег, из тех, что долгие годы копил, вызывая насмешки приятелей и неприязнь родственников, новгородский программист Валерий Кузнецов. Львиная доля, разумеется, была истрачена, хотя основную операцию в клинике, вопреки существующим представлениям, сделали почти бесплатно. Однако потом она захотела сделать еще несколько пластических операций, которые стоили денег, но были, по ее мнению, совершенно необходимы. Ибо если и стоило приходить в этот мир заново, ценой таких неимоверных страданий, то уж никак не убогим мужеподобным существом, способным вызвать интерес разве что у спившихся обитателей привокзальных кафе и прочих грязных злачных мест, коими изобиловала Москва и где обретались подобного рода существа, дерзающие называть себя женщинами. Нет, нет и тысячу раз нет! Валерия пришла в этот мир, пережив второе рождение под холодным скальпелем хирурга, чтобы блистать, покорять и властвовать. Она пока очень смутно представляла себе, где предстоит ей блистать, кого покорять и над кем властвовать, но то, что ныне ей уготована судьба одной из тех женщин, что навсегда остаются в анналах истории именно как женщины, кем бы ни являлись они миру: великими царицами, прославленными актрисами или знаменитыми авантюристками, - она знала совершенно точно.
Пластические операции были ей совершенно необходимы. Равно как и прочие современные косметологические технологии, которые могли исправить практически любую ошибку природы и предоставить женщине именно ту деталь внешности, которая, по ее мнению, была ей необходима. Деньги таяли, но на свет постепенно являлось именно то существо, которое грезилось бессонными ночами замкнутому и угрюмому новгородскому программисту: царственно-высокая, худощавая женщина с ярко-серыми миндалевидными глазами, тонким, с легкой горбинкой носом, красиво очерченными волевыми губами и роскошной, воистину львиной гривой золотисто-русых волос, сияющим нимбом обрамляющих лицо.
Огромная сумма была потрачена и на приобретение гардероба, но Валерия в этом облачении готовилась взойти на самые олимпийские вершины и посему просто не имела права скупиться: все вещи покупались в дорогих бутиках и стоили баснословных денег, но зато как божественно обтекали теперь эти умопомрачительные тряпки ее новое тело, как выгодно подчеркивали субтильную (как у самых известных топ-моделей) худобу и каким выигрышным для их демонстрации оказался ее высокий рост!
Она шествовала по шумной улице - королева, инкогнито совершающая обход своих владений, или царственная фея, спустившаяся на землю и затерявшаяся в толпе, с тем чтобы совершить положенное ей новогоднее чудо. Она словно видела себя со стороны именно такой, ощущала себя такой каждой клеточкой измученного своего тела и исстрадавшегося сознания, она знала, что все обстоит именно так и никак иначе. Но она совершенно не представляла себе, что по этому блестящему сценарию предстоит делать дальше. Ибо сценарий писала она сама в соавторстве, разумеется, с мрачным программистом, и оба они весь свой пыл и талант израсходовали на создание образа главной героини и выписывание мельчайших его деталей, совершенно упустив из виду, а вернее, оставив па потом все прочие составляющие: других действующих лиц, ситуации и собственно само развитие событий, которые, разумеется, должны были завершиться торжеством победившей красоты и женственности.
Теперь это самое "потом" настало, и героиня во всем своем блеске и очаровании появилась на совершенно пустой сцене, без декораций, без партнеров, lit зная текста и вообще не представляя, в какой же именно пьесе ей предстоит играть.
Поэтому Лера просто шла по улице прямо, куда глаза глядят, не очень еще озабоченная дальнейшим, более наслаждаясь окончательно завершенным новым своим образом и тем, какое впечатление он производит на окружающих.
Впрочем, об окончательном завершении говорить можно было лишь с некоторой натяжкой, и Лере предстояло не одно еще напряженное занятие со специалистом, ибо ее периодически подводил голос. В нормальном состоянии она вполне освоила уже верхний регистр, и уж тем более женские интонации, и говорила как истинная женщина практически без всякого напряжения. Однако в минуты душевного волнения или торопясь высказать что-то собеседнику, она могла неожиданно заговорить голосом Валеры Кузнецова, который обладал зычным довольно баритоном, и с этим предстояло еще работать.
Что же касается реакции окружающих, то она, безусловно, существовала, но была отнюдь не такой острой и, главное, не приносила тех желанных результатов, на которые рассчитывала Лера.
Чаще всего на нее заглядывались женщины, и Лера понимала, что этим завистливым взглядам она обязана отнюдь не своей внешности, а тем тряпкам, которые призваны были эту внешность всего лишь слегка подчеркнуть. Что же касается мужчин, то, подхваченные деловым водоворотом уличной толпы, они лишь цепляли глазом высокую, надменно шествующую блондинку в роскошной норковой шубе, но дальше этого не шли: во-первых, время было неподходящим для уличных флиртов, а во-вторых, судя по антуражу, девочка была им, средней руки горожанам, явно не по чину, а возможно, и не по карману, потому нечего было и соваться. Несколько более ярко выраженную реакцию вызывала Лера у уличных торговцев цветами и фруктами, когда царственной своей поступью миновала их пестрые лотки, но они-то уж точно были ей неинтересны, поэтому гортанно зазывающие ее особи противоположного теперь пола не удостоены были даже поворота гордой головы.
День между тем клонился к вечеру, и яркая его прозрачность постепенно впитывала в себя синеву ранних зимних сумерек, словно невидимый художник не спеша смешивал на своей палитре кипень белой краски с сочной синевой кобальта, короткими штрихами наносил полученную смесь на готовый уже уличный пейзаж, затемняя его все более и более.
Мороз становилось сильнее, и Лера с досадой плотно запахнула доселе эффектно разлетающиеся полы роскошной шубы и, вытащив из сумки ярко-малиновый берет, водрузила его на голову. Маленький берет, конечно, не спасал от холода, зато сочным своим цветом великолепно подчеркивал золото распущенных по плечам волос.
Уличный художник тем временем все более увлекался: небо на его полотне становилось все более темно-синим, в нем зажглись, разбрызгивая во все стороны яркую алмазную россыпь искр, сияющие рекламные огни, и скромные на их фоне бледно-голубые уличные фонари струили свой свет на тротуары, пустеющие буквально на глазах. Потоки машин, ослепляя фарами, пока еще неслись беспрестанно по широкому проспекту, но чувствовалось, что близок предел их бешеному натиску, час пик прошел - в городе все ощутимее вступал в свои права вечер.
Лера только сейчас почувствовала, как она устала, как предательски ноют спина и ноги, а прикинув, сколько километров отшагала она в эйфории первого дня новой жизни, ужаснулась. Выходило, что она прошла пешком несколько станций метро и миновала почти полностью длинный московский проспект - впереди сиял огнями, переливаясь словно гигантский елочный шар, центр столицы. Конечно, ей надо было спешить туда, причем сразу же, не тратя попусту время и силы на пешие экскурсии, но ключом била из нее энергия, когда спускалась она по ступеням клиники, и требовала немедленного выхода, пусть и такого по-детски глупого - в пешем марш-броске вдоль зимней столичной магистрали.
Теперь же, напротив, энергии не осталось вовсе, но по-прежнему испепеляло душу страстное желание не зря прожить первый день новой жизни, поэтому Лера готова была добраться до центра любой ценой и в любое время.
Единственной проблемой, которая все настойчивее давала о себе знать, было ставшее уже нестерпимым желание посетить туалет, и Лера мужественно отшагала еще несколько мучительных километров, надеясь набрести на какую-нибудь скромную кафешку или закусочную, наверняка располагающую подобным заведением. Однако, как назло, ничего подобного на пути ее не возникало, вдоль тротуара с одной стороны тянулся нескончаемый поток машин, с другой - плотной стеной возвышались массивные жилые дома с булочными, магазинами, аптеками и мастерскими по ремонту обуви на первых этажах. Там Лера почему-то не рассчитывала встретить понимание своей проблемы, а она все более требовала немедленного разрешения.
Поравнявшись с высокой темной аркой, ведущей в один из дворов, Лера, подавив внутренние колебания, свернула в нее и сразу же оказалась в пустынном пространстве, освещенном только тусклыми лампочками над темными провалами подъездов и редкими пока еще светящимися окнами чужих квартир. Лера торопливо огляделась вокруг и обнаружила в середине двора довольно обширный сквер, наверное, тенистый и ароматный летом, а сейчас совершенно темный, явно безлюдный и к тому же защищенный от посторонних взглядов плотным кольцом запорошенных снегом кустарников.
Это было спасением. Лера быстро пересекла отделявшую ее от скверика полоску дворовой мостовой и, высоко поднимая ноги в тонких сапожках, чтобы не увязнуть в глубоком снегу, забралась как можно дальше под защиту заиндевелых веток. Ощутив себя в полной безопасности, она аккуратно поддернула вверх полы своей роскошной шубы и довольно неуклюже еще, непривычно для собственного тела присела, стараясь не касаться высокого снежного наста.
В этот момент произошло то, что, в общем, предполагала и на что, собственно, рассчитывала во время своего героического марш-броска новоявленная миру женщина, но сейчас к подобному она была готова менее всего. Чья-то ласковая рука, словно выпроставшись откуда-то из густой заросли заснеженных веток, легко коснулась ее головы, трепетно провела по волосам, и мужской голос, исполненный тихой нежности, произнес, обращаясь именно к ней:
- Какая же ты прелесть, красная, то есть малиновая шапочка…
Застигнутая врасплох, Лера испугалась так, как не пугалась никогда в жизни, что было вполне объяснимо, ибо в таком положении ее никогда еще никто врасплох не заставал. И тут произошло нечто совершенно неожиданное: загнанные глубоко внутрь, искромсанные и практически уничтоженные останки Валерия Кузнецова ринулись на защиту собственной новой ипостаси. Голос все-таки подвел Леру, и неожиданный поклонник малинового берета услышал грубый мужской рык:
- А ну пошел отсюда, дядя!
В первые секунды невидимый преследователь, казалось, лишился дара речи, но когда он наконец разомкнул уста, выяснилось, что голос изменил и ему тоже, ибо вкрадчивую ласку сменил возмущенный злобный визг.
- Ах ты дрянь, мерзкий ублюдок! - завизжал нападавший.
"Я - женщина!" - хотела закричать ему в ответ Лера. Потому что ничего более обидного и несправедливого, и именно сегодня, услышать она не могла.
Но судьбе угодно было в тот момент шутить именно так, зло и крайне жестоко.
И самые обидные слова из всех, какие только могло бросить ей в лицо человечество, оказались для Леры Кузнецовой последними словами, которые она услышат в своей такой короткой и так тяжело обретенной новой жизни.
Безответственному повесе, который однажды обронил летучую фразу о том, что самыми изнурительными человеческими занятиями являются ожидание и погоня, очевидно, чаще приходилось догонять, нежели ждать, иначе он никогда не сделал бы такого легкомысленного заявления, возведенного расхожей молвой в ранг едва ли не афоризма или перла народной мудрости.
Те, кому доводилось часами и сутками, неделями, годами и десятилетиями напролет терпеливо ждать, отдавая себе отчет в том, что ничего более, кроме ожидания, им не дано и никакие самые отчаянные усилия и самые жестокие жертвы с их стороны не способны что-либо изменить в медленном, бесконечном течении времени, никогда не согласятся с этим легковесным утверждением.
Упоительно чувство погони, какой бы трудной и безнадежной ни казалась она порой, уже в силу одного того обстоятельства, что погоня - всегда движение, полет душевный или телесный, стремительное преследование ускользающей жертвы. Погоня - это всегда пульсирующая жизнь, нервный ток крови по артериям, бешеное напряжение всех мышц, их нервный перезвон, подобный звучанию натянутых до предела струн. Упоительно захватывающее чувство погони, пусть даже в конце ее ждет жестокое разочарование, кровавая схватка и гибель. Все равно погоня - это жизнь или последний всплеск ее, бешеный и кипучий.