- Но все равно - это прекрасное издание шестнадцатого века с гравюрами по дереву. Очень странными гравюрами, я тебе скажу. Великие времена очень странных иллюстраций!
Они остановились на Ривер-стрит, возле универмага на углу Хилл-стрит, чуть ниже библиотеки, а за Хилл-стрит и была улица, на которой жил Пирс.
- Ценная? - спросила Роузи.
- Да.
- Но не то, что…
- Нет. Не оно.
Маленькая красная "гадюка", вихляя, пыталась припарковаться напротив библиотеки. Ее кузов был покрыт вмятинами, частью загрунтованными, что выдавало привычку к столкновениям. Наконец она пристроилась на стоянку, только длинный багажник немного выпирал.
- Еще скажи, - велела Сэм.
- Hypnerotomachia Poliphili - повторил Пирс.
Из машины вылезла длинноногая женщина с темными, небрежно забранными волосами; она, показалось Пирсу, обратила внимание на их фургон - и не стала обращать внимание.
- Знаешь, - повернулся Пирс к Роузи, - раньше я думал, что она - это ты.
- Знаю.
- Ну, то есть я подумал, что она - мама Сэм, и. Потому что.
- Да.
Какое-то время он думал, что эта темноволосая женщина - Роз Райдер, которая как раз вытаскивала из багажника большую сумку и вскидывала ее на голое загоревшее плечо, - и есть мама Сэм, что именно она - почти-бывшая-жена Майка Мучо, к которой так страстно привязан его старый друг Споффорд: она, а не рыжая Роузи, что сидит с ним сейчас. Роз Райдер пересекла улицу и направилась к библиотеке - Пирс наслаждался, глядя на ее легкую кошачью походку.
- Ой. Это же Роз, - показывая пальчиком, сказала Сэм. - А где же папа?
- Не знаю, милая. Может, на работе.
- А они все еще, - спросил Пирс.
Отец Сэм, Майк, был к тому же любовником Роз Райдер, что еще больше запутало Пирса.
- Не знаю, - ответила Роузи не без резкости. - Думаю, уже почти все кончено.
- Хм, - задумчиво сказал Пирс.
- Выйдешь здесь или тебя до дверей довезти? - спросила Роузи.
Пирс открыл тяжелую дверь автомобиля, и она с ужасающим скрипом проехала по тротуару.
- Когда я прошлый раз разговаривал, она была очень даже, - сказал Пирс, вытаскивая сумки. - Мне показалось - и хотелось бы знать, что бы она сделала, если бы я.
- Думаю, - сказала Роузи, - она на что угодно пойдет, если к ней подход найти.
- Все, что угодно? - Пирс сделал вид, будто шокирован и поражен. - Все, что угодно?
Роузи намеренно включила первую передачу и жестом попросила Пирса закрыть дверь. Дверные петли застонали и заскрипели, прежде чем захлопнуться с глухим ударом, который должен был подчеркивать надежность и ценность машины.
- Роз не поздоровалась, - надувшись, сказала Сэм.
- Думаю, она нас не заметила.
Тактичности у него до черта, подумала Роузи: спрашивать ее о том, доступна ли другая женщина - причем не какая-нибудь, а именно эта. Ей все еще было стыдно из-за того, что она сказала Пирсу о Роз, из-за того, что она открыла ему, если действительно что-нибудь открыла: она чувствовала себя предательницей, ибо ни одна женщина не должна говорить такое мужчине о другой женщине, да Роузи и не должна была этого знать, но все же знала.
Предательница! Роузи рванула по Ривер-стрит, гораздо быстрее, чем собиралась. На соседнем сиденье Сэм мотало из стороны в сторону, и дочка смеялась от радости.
Но вопросы эти Пирс задавал без задней мысли. Сложив покупки в кухонный шкаф (дом на Мейпл-стрит, квартира на втором этаже), он, к удивлению своему, понял, что устал думать, устал стремиться к чему бы то ни было - так, должно быть, устает скалолаз, который, выдавливая из себя радость и энтузиазм, покорил с десяток второсортных вершин, а теперь его занесло снегом на подступах к еще одной, точно такой же и с такими же радостями. Пошел медведь через гору.
Долгое время во всех несчастьях, связанных с делами сердечными, он винил свою злую судьбу; он-то всегда был охоч, искренен в привязанностях, скован словом и нуждой: но они всегда уходили, раня его жестоко и непростительно, - а он все же прощал, всем прощал. И наконец понял: он сам и выбирал именно таких женщин из всех имевшихся в наличии, а вовсе не принимал подарок какого-нибудь джинна; выбирал тех, чьим чарам был подвластен, будь то чары непостоянства, мятущейся страсти или доступности; таковы они, охотницы, не ведающие свою природу. Он выбирал их (во всяком случае, соглашался с их выбором) именно за те качества, благодаря которым они вряд ли могли с ним остаться. Это было своего рода прозрение; его напыщенная клятва, скорее всего, выразила то, с чем безмолвно столкнулась его душа, - он не из тех, кто женится, он просто не создан для жизни с женой и детьми.
Он забыл купить каперсы, которыми собирался украсить свой бифштекс по-татарски, - холостяк может себе позволить такое блюдо… тогда уж почему бы не устриц, дубина? И полбутылочки еще какой-нибудь барды.
Вроде бы старые динамо-машины внутри него не переставали работать - он не мог остановить их, даже если бы захотел; если он и не пылал непрерывно, как бывало в городе, то лишь потому, что здесь нет круглосуточного парада - нет иллюзии того, что идет непрерывная поставка новых образчиков. Здесь, в Смолвилле, ему грозила иная опасность - привязанность к одной или двум особам, приблизительно подходящим под его идеал: дефицит легко перепутать с волей Судьбы.
Походка пантеры. Однажды он обнял ее, однажды - крепко поцеловал, в заброшенном летнем доме над рукавом Блэкбери-ривер. Она не сопротивлялась. Не сопротивлялась настолько, что это обескураживало, во всяком случае - Пирса; так же, как обескуражили бы настойчивые попытки соблазнения.
Это случилось позапрошлым летом - он впервые оказался здесь (по ошибке, направлялся-то в другое место) и случайно наткнулся на Споффорда. И подумал - а не переехать ли сюда. В ночной неразберихе он принял эту Роз за Роузи Мучо, возлюбленную его друга Споффорда. Поэтому он остановился; поэтому, и еще из-за внезапной тревоги, - чего-то вроде священного трепета, который испытывает бедный путешественник, неожиданно наткнувшись на потерянный храм, а войдя туда, оказывается перед идолом, над чьим ужасным алтарем все еще горит светильник.
Он допил вино.
Возможно, думал он, еще при рождении положение звезд определило изъян его души. Недавно Пирс попросил Вэл составить для него натальную карту, как это сделали уже почти все его знакомцы с Дальних гор, и выслушал ее внимательно, даром что с лица его не сходила самодовольная улыбка. Люди всегда внимают провидческим замечаниям насчет их характера, пусть и совершенно неосновательным. Его случай оказался труднее многих, поскольку Пирс не был уверен, в котором часу родился: знал год и день, счастливое воскресенье, ха-ха, а когда он спросил Винни о времени, она ответила, что точно помнит - было пять часов, но вот утра или вечера, не скажет, - а за такой срок небеса, конечно, успели провернуться. Она была под наркозом и мало что помнила.
Вэл попыталась объединить две различные карты (возможно, не с обычным тщанием, ведь заплатили ей только за одну) и обнаружила, что, в каком бы часу он ни родился, разница - в деталях, а основы неизменны. В обоих случаях жизнерадостного и здравомысленного по природе Стрельца пересилили свинцовый Сатурн и сентиментальный Нептун - планета, неизвестная науке, когда она еще была наукой. Если Пирс родился вечером, то Сатурн и Луна объединились в безрадостном союзе в Доме Смерти, противостоя бедной угнетенной Венере, попавшей не в тот дом: трудно ли Пирсу поддерживать отношения? Их исход, сказала Вэл, зависит от того, утреннее небо учитывать или вечернее - к добру или к худу.
Смерть или жизнь?
Может, все не так уж серьезно. Оппозиции тяжелые или легкие. Вэл предложила (может быть, выход слишком простой, но совсем не глупый), чтобы Пирс выбрал утреннюю карту и подтвердил ее поступками.
Согласно этому варианту, Сатурн находится в первом доме и отвечает за формирование тела и характера, сообщая им свою холодность, печаль и сухость, также склоняя к меланхолии, чего, без сомнения, не избежал и Пирс. Любой врач шестнадцатого века с первого взгляда опознал бы в нем сатурнианца; достаточно обратить внимание на симптомы. Пирс стоял перед книжной полкой (а где еще он мог оказаться вечером) и листал один из фолиантов. Вот: доктор Иоганнес из Хасфурта, типичный средневековый авторитет, перечисляет такие признаки: "Широкое уродливое лицо", верно. "Маленькие потупленные глаза, один больше другого и с незначительным изъяном" - если приглядеться, то верно. "Сросшиеся брови, лохматые жесткие черные волосы немного вьются". Верно. "Борода, если она у него есть, редкая, а тело волосатое, особенно грудь". Верно; это уже слишком. Ноги длинные, кисти и ступни раздвоенные, ну уж нет. "Не слишком крупное" тело (а Пирсу казалось - еще какое большое) "цвета меда" (было бы куда лучше его бледности, не поддающейся загару) и "смердит, как козел", еще чего.
Захлопнув эту книгу, он вытащил другую. Всегда найдется иной советчик. Кое-какие труды из своей библиотеки он предлагал Вэл, но она сказала, что предпочитает не читать, а слушать: так лучше впитывается. Это был Бертон: нельзя сказать "меланхолия" и не прибавить "Бертон". Пирс взял "Анатомию" с собой в постель.
Часть Третья, Секция Вторая, Раздел Первый, Подраздел Первый. Героическая любовь влечет за собой меланхолию. Ее Родословная, Сила и Степень. Нет на земле силы большей, чем любовь. Часть тела, наиболее подверженная воздействию этого чувства, - печень; потому она и зовется героической, что люди Светские, Благородные и высочайшие души одержимы ею.
Очаровательная, но очень спорная этимология.
Героическая любовь, Amor hereos, болезнь разума и членов тела, которую меланхолики-сатурнианцы ошибочно принимают за любовь подлинную, - иное недоступно их холодным, иссушенным сердцам. Врачи шестнадцатого века, равно как и средневековые монахи, знали в точности, что от героической любви люди умирают.
Раздел Второй, Подраздел Первый. Причины героической любви: Температура, полноценное Питание, Безделье, Место, Климат и проч. И отдаленнейшая из всех причин - звезды. Когда Венера и Меркурий соединяются, Меркурий же в асценденте, мысли о любви овладевают мною до такой степени, что я не нахожу себе места, говорил Кардан, признаваясь, как он проводил время, отведенное для учебы. Однако иные принимают сторону Брунуса, который считал, что Сатурн в натальной карте, склоняя человека к меланхолии, более всего ответствен за похотливые мысли; такие духи наделены также избытком воображения, благодаря чему наслаждаются всеми радостями земными ради них самих; они насыщают свою похоть, не помышляя о продолжении рода.
А вот это как раз в точку.
Сторону Брунуса: вероятно, речь о Джордано Бруно, который похвалялся, что познал сотню женщин, но кто же знает, правда ли это.
Наиболее подвержена воздействию (возвращаемся к Бертону) затылочная часть головы, которая оттягивает на себя влагу. Гордоний же полагает непосредственной причиной тестикулы, печень же - антецедентом. В этом пункте с ним согласен Фракасторий: отсель исходят образы желания, восстания плоти и проч.; сия часть тела требует постоянного возбуждения детородного органа, и доколе семя не найдет выхода, не знает предела резвое сладострастие и непреходящее воспоминание о совокуплениях.
Он слегка подчеркнул эту фразу карандашом: непреходящее воспоминание о совокуплениях.
Разумеется (как говорил Аустин), звезды определяют не более чем наши склонности. Сатурн в асценденте способствует рождению угрюмых гениев-отшельников, особенно в соединении с чистотой и целеустремленностью Стрельца; Бруно тоже знал это. Героическая любовь - не для фантазмов плоти, но для подлинного восприятия мира ищущим разумом. Так обстоит дело для утренней карты. Антиобщественное убожество, самоанализ, странности, eremita masturbans: все это - вечер.
Он сбросил Бертона с колен.
Так, а теперь - телефонный звонок. Оставшийся без ответа звонок, который он сделал в городе, возвращается к нему нынешним вечером. Ладно.
Звони, телефон.
Телефон был недалеко от кровати - он собрался и заставил себя взять трубку, пока звонки еще не прекратились. - Алло?
Привет. С оттенком стыдливого "ку-ку!", будто в прятки играет.
- А, - сказал он. - Привет.
Ты занят?
- Господи, да нет же. Я как раз, - сказал он, - думал о тебе.
Тесен мир, сказала она. Он услышал перезвон браслетов - наверное, поднесла трубку к другому уху. Ну, так как дела. Как новая жизнь.
- С новой жизнью все в порядке.
Деревенщина, сказала она.
- Сеновалы, - откликнулся он. - Доярки.
В своем репертуаре, сказала она.
- А как твои дела? - спросил он.
Ты же знаешь, ответила она. Лето. Сплошное сумасшествие.
- Жарко, - сказал он.
Сущий ад, согласилась она. Я сижу у открытого окна са-сем о-ла-я.
Он даже слышал уличный шум, влетавший в окно хорошо знакомой ему квартиры, которая была чем-то средним между корнелловским ящиком и Уоттс-Тауэрс. Она сидит на кровати.
- Вот оно как, - сказал он. - Ты была хорошей девочкой?
Плохой, сказала она, покорная своей природе (а он против своей бунтовал). Очень плохой.
- А ну рассказывай.
Сумасшедший, нежно ответила она, как будто размышляя, доставить ему удовольствие или нет. Эдуардо, наконец проговорила она, я рассказывала тебе об Эдуардо?
- Нет.
Я с ним встречалась. Эдуардо, она понизила голос, будто собираясь поделиться восхитительным секретом, первый мужчина, которого я подцепила на улице. Ну ты знаешь, посмотрела, остановилась, заговорила - ну и вот.
- Добро тебе.
Но… это так… Я не могу тебе рассказать.
- Расскажи. - В его голове созрел бесстыдный план, и, если голос его будет ровно-безразличным, может и сработать. - Ты можешь рассказать мне все.
Ладно, согласилась она. Ему пятнадцать лет. Положила руку на аппарат. Ой, господи. Он такой сладкий. Я не сразу поняла, Пирс, но кажется, он мне достался девственником. Ты представить себе не можешь.
Но ему и представлять не нужно. Мягкими намеками он подтолкнет ее к признаниям, которые она и сама не прочь сделать, - ведь все ее мысли, так же как и его, вращаются вокруг одной темы, и долгая телефонная линия нагреется от потока ее слов и его ободряющих реплик, - так от непрерывной работы разогреваются приборы.
Непреходящее воспоминание о совокуплениях. Когда-то давно, во время их совместной жизни в Нью-Йорке, они оказались в постели, и все только начиналось, как вдруг зазвенел телефон; к недовольству Пирса, она ответила, он же решил продолжать, несмотря ни на что. Звонила ее подруга - Лу, ковбойша из Денвера. Лу, сейчас не самое подходящее время. Правда-правда, Лу. Хочешь знать, что происходит? Она томно рассмеялась, устроилась поудобнее, чтобы лучше видеть, что делает Пирс, и продолжила разговор с Лу - рассказывала, описывала, а из трубки слышалось воркование; он и сам заговорил с ней, привет, Лу, жаль, тебя с нами нет.
Жаль, тебя с нами нет. Интересно, а они с Лу когда-нибудь… Она часто намекала. Хотел бы и я, если она. Хотел бы я. Я хочу. Я хочу. Я хочу.
На мгновение он провалился в дремоту и проснулся от своего свирепого храпа.
Ой, ну что за чушь.
Телефон, хладный и оцепенелый, притулился в дальнем Углу; он не звонил уже много дней.
Hypnerotomachia Poliphili. Издержки духа и стыда растрата.