Ни в тот день, ни в несколько последующих ничего от Анны не добился. Мне оставалось только вариться в собственном соку. Мои шестеренки со скрипом перемалывали мысль о том, что мистер Бог пуст. Да, она была совершенно нелепой, но застряла там намертво. По мере того, как перед моим внутренним взором возникала соответствующая картинка, я погружался в пучину стыда и замешательства. Никогда раньше она не представлялась мне с такой потрясающей четкостью: мистер Бог в черном фраке, цилиндре и с волшебной палочкой, достающий из шляпы кроликов. Можно поднять руку и попросить автомобиль, или тысячу фунтов, или еще чего-нибудь, и мистер Бог взмахнет палочкой - вот вам, пожалуйста! Под завязку этого захватывающего кино я увидел портрет моего мистера Бога крупным планом - улыбающийся, добродушный бородатый ВОЛШЕБНИК.
После нескольких дней бесплодных размышлений на тему пустоты мистера Бога я не выдержал и задал ей вопрос, который не давал мне покоя все это время:
- Кроха! Так что там насчет мистера Бога, который на самом деле пустой?
Она тут же с готовностью обернулась ко мне. Бьюсь об заклад, что она ждала моего вопроса, но ничего не могла поделать, пока в моем мозгу окончательно не сформируется картинка мистера Бога в виде фокусника.
- Когда мир стал совсем красным через осколок стекла, цвета цветка.
Я это запомнил. Мы немного поговорили о проходящем и отраженном свете: что свет приобретает цвет стекла, через которое он проходит, и что цветок желтый благодаря отраженному свету. Мы уже наблюдали радугу спектра при помощи призмы, видели ньютонов разноцветный вращающийся диск и смешивали все цвета спектра обратно до состояния белого. Я объяснил ей, что цветок поглощает все цвета спектра, кроме желтого, который и отражает обратно наблюдателю. Анна некоторое время переваривала эту информацию, а потом заявила:
- Ага, значит, желтый он брать не хочет, - после короткой паузы продолжала, - так что настоящий цвет - это все те, которые он хочет.
Спорить с этим я не мог, так как не был абсолютно уверен в том, какого черта этот цветок вообще хочет.
Эта информация поступала внутрь, перемешивалась с разноцветными стекляшками, хорошенько встряхивалась и занимала свое место в ее новой картине мира. Выходило так, что каждый человек при рождении получал целый набор стеклышек с ярлычками "хорошо", "плохо", "отвратительно" и т. д. Дальше они присобачивали к своему внутреннему оку монокль и меняли в нем стеклышки, воспринимая мир в соответствии с цветом и маркировкой стекла. И делали мы это, как мне дали понять, чтобы оправдать свои внутренние убеждения.
Теперь идем дальше. Мистер Бог несколько отличался от цветка. Цветок, который не хочет брать желтый свет, мы называем желтым, потому что именно этот свет мы и видим. О мистере Боге такого сказать нельзя. Мистер Бог хочет все и поэтому ничего не отражает обратно! А если мистер Бог ничего не отражает вовне, то мы просто не сможем его увидеть, правильно? То есть, если уж природа мистера Бога в принципе доступна нашему пониманию, остается только допустить, что мистер Бог совершенно пуст. Пуст не потому, что в нем ничего нет, но потому, что он приемлет все, все принимает и ничего не отражает обратно! Разумеется, если вам угодно, можно мошенничать и дальше: можете продолжать носить цветные очки со стеклышками, на которых написано "мистер Бог всех любит", или с теми, где значится "мистер Бог очень добрый", но тогда, извините, вы упустите природу мистера Бога в целом. Только попробуйте себе представить, что собой представляет мистер Бог, если он приемлет все и ничего не отражает обратно. Вот это, сказала Анна, и называется быть НАСТОЯЩИМ БОГОМ. Это-то нас и просили сделать - выкинуть все наши цветные стеклышки и посмотреть невооруженным глазом. Факт, что Старый Ник производит эти стеклышки миллионами, временами несколько осложняет дело, но так уж устроен мир.
- Иногда, - сказала Анна, - взрослые заставляют маленьких надевать стеклышки.
- Зачем им это надо? - поинтересовался я.
- Так они могут заставить маленьких делать то, что они от них хотят.
- Ты хочешь сказать, они их так пугают?
- Да. Заставляют делать то, что им надо.
- Типа что мистер Бог накажет их, если они не станут есть чернослив?
- Да, вроде того. Но мистеру Богу на самом деле все равно, будешь ли ты есть чернослив или нет, правда ведь?
- Думаю, да.
- Если бы он наказывал детей за это, он был бы большой драчун, а он ведь нет.
Большинству людей несказанно повезет, если они когда-нибудь сподобятся открыть для себя мир, в котором живут. Анна открывала бесчисленные миры с помощью своих "цветных стеклышек", оптических фильтров, зеркал и садовых ведьминых шаров. Единственной проблемой во всем этом было то, что слова, при помощи которых можно было описать свои впечатления, как-то слишком скоро заканчивались. Я не припомню, чтобы Анна хоть раз использовала термины вроде "существительное" и "глагол"; она явно не смогла бы определить, где прилагательное в словосочетании "мясной сэндвич", но очень скоро пришла к выводу, что самым опасным в письме и речи было использование описательных оборотов. Она бы еще согласилась с утверждением, что "роза - это роза - это роза" - но только скрепя сердце, а вот "красный - это красный - это красный" уже никуда не годилось.
Проблема словоупотребления стала еще более актуальной с появлением миссис Сассемс. Миссис Сассемс мы повстречали на улице. На самом деле это была тетя Долли, то есть наша тетушка по мужу. В жизни у тети Долли была одна великая страсть: она обожала ореховые ириски. Она поглощала их в диких количествах, и рот ее почти постоянно был набит ирисками, так что лицо по большей части имело несколько странные очертания. Если ей что-то и можно было поставить в упрек, так это то, что она упорно лезла ко всем целоваться, причем не чмокнуть разик, а обстоятельно и надолго. По отдельности с ирисками и с поцелуями жить было еще можно, но вот вместе эти два фактора уже начинали представлять опасность для жизни.
Избежать поцелуев не удалось. Нам безапелляционно велели "открыть ротики", в которые тут же было загружено по целой плитке ирисок, то есть где-то половина прошла внутрь, а второй половине пришлось остаться снаружи и подождать.
За долгие годы питания одними ирисками тетя Долли обзавелась впечатляющей силы лицевыми мускулами, которые позволяли ей вести светскую беседу, невзирая на склеивающий эффект конфет. Крепко держа Анну на расстоянии вытянутых рук, она воскликнула: "Вы только посмотрите, как выросла!"
Я передвинул тянучку за щеку, насколько это было возможно, и с трудом выдавил:
- Axa, от ырохла ак ырохла!
Анна же саркастически отвечала:
- Ахвагых, вура фортова!
Я понадеялся, что мне не придется переводить эту реплику.
Тетя Долли пожелала нам всего хорошего и отправилась своей дорогой. Мы уселись рядышком на каменную ограду и попытались придать тянучке более удобоваримый размер и конфигурацию.
До столкновения с тетей Долли мы шли себе вдоль по улице… вернее, сказать честно, мы двигались вдоль по улице совершенно диким способом. На самом деле мы придумали игру, благодаря которой можно было потратить часа два на пару сотен ярдов. Кто-то один должен был быть "назывателем", а кто-то другой - "шагателем". Суть игры заключалась в том, что "называтель" называл какой-нибудь предмет, лежащий на земле, например спичку, а "шагатель" должен был встать на него. Потом "называтель" называл какой-нибудь другой предмет, а задача "шагателя" заключалась в том, чтобы оказаться там в один шаг или прыжок. И так, пока с "шагателем" не случится чего-нибудь смешное, - никогда нельзя сказать заранее, куда ему придется шагать в следующий раз.
Когда тетя покинула нас, мы решили начать по новой. Минут за двадцать мы покрыли примерно такое же количество ярдов, когда Анна вдруг остановилась.
- Финн, - заявила она, - теперь мы оба будем "шагателями", а я еще и "назывателем".
Мы продолжили уже по новым правилам, Анна называла, и мы оба шагали, но на этот раз все было как-то по-другому. Никакого хихиканья, никаких воплей: "А я нашел… а я нашел трамвайный билет!" Сейчас все было очень серьезно. На каждом шаге Анна бормотала про себя: "маленький шаг" - прыг, "маленький шаг" - прыг, "большой шаг" - прыг. Остановившись, она оглянулась на свой последний шаг, потом повернула голову ко мне и сказала:
- Это был большой шаг?
- Не особенно.
- А для меня большой.
- Это потому, что ты Кроха, - усмехнулся я.
- Тетя Долли сказала, что я большая.
- Может быть, она имела в виду, что ты большая для своего возраста? - предположил я.
Такое объяснение ее отнюдь не устроило. Игра зашла в тупик. Она повернулась ко мне, уперев руки в боки.
Можно было невооруженным глазом различить, как ее мыслительный аппарат сражается с непроходимой тупостью слов.
- Это ничего не значит, - заявила она с мрачной решимостью судьи, надевающего свою черную шапочку.
- Нет, значит, - попытался объяснить я. - Она хотела сказать, что в сравнении с большинством маленьких девочек пяти с небольшим лет от роду ты довольно большая.
- А если бы этим девочкам было десять лет, была бы довольно маленькая, да?
- Вероятно.
- А если бы я была совсем одна, я не была бы ни маленькая, ни большая, да? Это просто была бы я, так?
Я кивнул в знак согласия. Я чувствовал дыхание прилива, чувствовал, что ее мысль снова над чем-то напряженно работает, и позволил себе сказать еще только одну фразу, прежде чем лечь на дно.
- Понимаешь, Кроха, мы не используем слова вроде "больше", "красивее", "меньше" или "слаще", пока у нас не появится вторая вещь, чтобы с ней можно было сравнивать.
- Тогда так нельзя делать. Или не всегда.
Ее голос звучал безапелляционно.
- Нельзя чего? - не понял я.
- Нельзя сравнивать, - и Анна выдала залп из самых тяжелых орудий, - из-за мистера Бога. Нет двух мистеров Богов, поэтому сравнивать нельзя.
- Но люди не сравнивают мистера Бога с самими собой.
- Я знаю, - она захихикала, глядя на мои отчаянные попытки оправдаться.
- Тогда по какому поводу ты устроила такой кипеж?
- Потому что это они сравнивают себя с мистером Богом.
- Это то же самое, - заявил я.
- И совсем не то же самое.
Я уже решил, что выиграл этот раунд, потому что мне удалось своими вопросами поставить ее в тупик. В конце концов, раз она согласилась, что люди не сравнивают мистера Бога с собой, то, следовательно, они очевидным образом не сравнивают и себя с мистером Богом, и я сказал ей об этом. Уже готовый воздеть свое знамя над покоренной крепостью, я спустил на воду самый свой непотопляемый эсминец:
- Ты сказала, что люди сравнивают. Должно быть, ты хотела сказать, что они не сравнивают…
Анна посмотрела на меня. Я тут же скомандовал: "Готовсь!" Я знал, что прав, но решил на всякий случай приготовиться - просто так, мало ли. Один взгляд Анны - и мой эсминец, не пикнув, пошел ко дну.
Я помню, что сразу же почувствовал себя плохо - потому что она запуталась в собственных аргументах, потому что в этом была и моя вина и потому что я был чрезвычайно доволен своей победой. Она придвинулась ко мне поближе, охватила руками и зарылась лицом куда-то в солнечное сплетение. Я подумал, как она должна была устать от всего этого думания и как расстроиться, что "у нее не получилось". Все двери моих внутренних складов любви и утешения с грохотом распахнулись, и я сгреб ее в объятия. Она немного поерзала в знак того, что поняла меня.
- Финн, - кротко сказала она, - сравни два и три.
- На один меньше, - промурлыкал я, ежась от довольства собой.
- Угу. А теперь сравни три и два.
- На один больше.
- Ага. На один меньше - это то же самое, что и на один больше, да?
- Ну, да, - проворчал я, - на один меньше, это то же са… ой!
В тот же миг она уже была в десяти ярдах от меня, прыгая от радости и визжа, как баньши.
- Это не одно и то же! - завопил я вслед за ней.
- Вот-вот! - вторила мне она.
Мы помчались домой по длинной торговой улице, ныряя и лавируя между лавками и телегами, с которых продавали всякую всячину. Я так ее и не поймал. Она была значительно меньше меня и легко продиралась через такие места, в которые я не мог протиснуться чисто физически или, если уж на то пошло, и умственно тоже.
Позже вечером мы сидели на стене, ограждавшей железнодорожное полотно, и смотрели, как мимо проносятся поезда. Я спросил:
- Это и было одно из твоих знаменитых стеклышек?
Она издала некий звук, который я истолковал как "да". Помолчав немного, я продолжал:
- И сколько у тебя таких стеклышек?
- Несколько миллионов, но они все для игры.
- А есть такие, от которых ты не можешь избавиться?
- Я уже.
- Уже чего?
- Избавилась от них.
Тон спокойной констатации факта, которым она это сказала, заставил меня проглотить свою следующую фразу. В голове у меня жужжали всякие поучительности типа "Гордыня всегда предшествует поражению" или "На тех, кто слишком в себе уверен, дьявол воду возит". Как настоящий взрослый, я чувствовал, что должен малость сбить с нее спесь, чтобы она не разбрасывалась такими сентенциями. В конце концов, я желал ей только добра, и это единственная причина, по которой я был готов читать ей проповеди. Я хотел сказать ей это только ради ее же блага. Это был мой долг, и я чувствовал, как внутри разливается теплое и уютное осознание собственной праведности. На этот раз ангел пролетел своей дорогой, забыв стукнуть меня по кумполу, и я был во всеоружии. Впереди зажегся зеленый свет, дорога была открыта. Жаркое моих банальностей, поговорок и "просто добрых советов" дошло до стадии "вращать быстро, подрумянивать равномерно", и я уже открыл рот, чтобы извергнуть на нее поток вселенской мудрости… Проблема в том, что мудрость почему-то не желала извергаться, и вместо этого я неожиданно для себя спросил:
- Ты думаешь, ты знаешь больше, чем преподобный Касл?
- Нет.
- А у него есть стеклышки?
- Да.
- А как получилось, что у тебя их нет?
Маневровый паровоз зашевелился в темноте, испуская облака пара и надрывно воя; пара предупредительных свистков, ревматический визг суставов, и он толчком тронулся с места. Вагоны встрепенулись, ожили и передали дальше по линии понятный только своим сигнал: "Дин-дон-банг-бинг-бонг-банг-ти-кланк". Он дошел до конца состава, и обратно к паровозу вернулось сообщение: "О'кей, мы проснулись, все наши на месте, кончай орать". Я усмехнулся при мысли, что паровоз чем-то похож на Анну. Оба они действовали одинаково - паровоз толкал вагоны, а Анна подталкивала меня, чтобы я задавал вопросы, на которые ей хотелось ответить.
Ей не нужно было обдумывать ответ на мой вопрос: "Как получилось, что у тебя нет стеклышек?" Он был готов уже давно и ждал только подходящего момента, чтобы достичь моих ушей. Делать из него проповедь она тоже не стала, а просто сказала:
- Это потому, что я не боюсь.
Ох, наверное, эта фраза из тех, которые можно услышать реже всего. Потому что в ней-то все и кроется. Потому что сказать такое - дорогого стоит, потому что цена отсутствия страха - вера. Ага, вот вам и вера. Что за слово! Это больше, чем доверие, больше, чем безопасность; она не имеет ничего общего с неведением, но и со знанием тоже, если уж на то пошло. Это умение отказаться от "Я - центр мироздания" и передать полномочия другому. Анна поступила крайне просто - она слезла со стула и предложила мистеру Богу сесть. И я знал это всегда.
Мне нравится математика. По мне, так это самое прекрасное, волнующее, поэтичное и совершенное из всех занятий. В течение многих лет у меня была любимая вещь, игрушка, о которой я любил думать и которая будила во мне всяческие идеи: очень простая штуковина, два кольца из тяжелой медной проволоки, соединенные друг с другом наподобие звеньев цепи. Я так часто играл с ней, что подчас не осознавал, что верчу ее в руках. По случаю именно в тот момент я держал ее так, что кольца оказались друг к другу под прямым углом.
Анна показала на одно из колец и заявила:
- Я знаю, что это такое. Это я. А это мистер Бог, - добавила она, указывая на другое. - Мистер Бог проходит через самую середину меня, а я - через самую середину мистера Бога.
Так оно и было. Анна быстро усвоила, что ее настоящее место - в сердце мистера Бога, а его настоящее место - в ее сердце. Это не самая простая мысль, чтобы сразу свыкнуться с ней, но она становится все приятнее и приятнее, и Аннино "потому что я не боюсь" было безупречным ответом на вопрос. В этом был ее стержень, ее представление о том, как устроен мир, и я завидовал ей.
Но иногда, хотя и не так уж часто, Анна оказывалась совершенно беззащитной. Однажды мне случилось видеть, как полная ложка сладкого пудинга с изюмом и яично-молочным кремом застыла у нее в руке, не дойдя до рта. Вот как это случилось.
У мамаши Би была лавка, где продавали пудинг. Мамаша Би была настоящим чудом природы: в лежачем положении она оказалась бы выше, чем в стоячем. Подозреваю, это из-за того, что она питалась исключительно собственными пудингами.