– Повторим? – предложил я. – Еще одно число, пожалуйста!
Он кивнул.
– Двести четырнадцать. Еще одно? Он смотрел на меня, тяжело дыша.
– Нет, – наконец выдавил из себя он, – нет, спасибо. Это… Это… – Он молча повернулся и, держась преувеличенно прямо, ушел мелкими шажками.
– Это было чудесно! – улыбнулась хозяйка дома. – Как вы это сделали?
Я посмотрел на нее. "Поднимите руку, – мысленно приказал я, – и проведите ею по волосам. И уроните бокал".
– В самом деле великолепно, – сказала она и провела рукой по волосам. – Знаете, моему племяннику недавно подарили волшебный ящик. Ему только что исполнилось двенадцать. О, какая я неловкая! – Она стояла передо мной, поправляя рассыпавшуюся прическу, и смущенно разглядывала осколки на полу и лужицу шампанского, растекающуюся по ковру и медленно впитывающуюся. – Ничего, я прикажу отчистить. Все отчистить. Так вот, мой племянник…
Тощий человек с родимым пятном, все такой же важный и серьезный, прошел к столу с закусками. Я задумчиво проводил его взглядом.
– …Но у него возникли сложности с волшебным ящиком. Представьте себе, например, он говорит…
Вскрикнула какая-то женщина, раздались чьи-то возгласы. Все куда-то бросились и над чем-то склонились. Человек с родимым пятном встал с пола, потирая спину. Он был немного бледен. "Ничего страшного, – повторял он, – ничего страшного"…
– …а потом он показал нам прелестный маленький трюк. Вы знаете, у него это действительно хорошо получается…
– Извините, пожалуйста! – сказал я и вышел. Я чувствовал на себе ее ошарашенный взгляд, но мне это было безразлично. Я спустился по лестнице, прошел по отделанной мрамором передней, открыл дверь и оказался на улице. Я не забрал дорогое пальто из верблюжьей шерсти – оно осталось в гардеробе – и тебя. Ты ужасно обиделась на меня тогда, и я это заслужил. Просто так уйти, бросив тебя, было очень невежливо, правда? Но как я мог тебе все это объяснить? Ты бы мне поверила? Да, может быть. Но в сущности, извини, даже ты в тот момент была мне безразлична.
На улице было темно и прохладно. Наверное, прошел дождь, потому что земля под ногами была влажной, а фонари, мерцая, отражались в лужах. Небо было затянуто черными облаками; я бы хотел посмотреть на луну, меня бы это успокоило, – но луны не было. Я чувствовал, как у меня дрожат руки, лихорадочно и громко стучит сердце. Я сунул руки в карманы и пошел неизвестно куда. А что это собственно за город? Да какая разница. Тот, кто слишком много путешествует, теряет представление о том, где находится. К тому же все они похожи друг на друга.
Пройдя немного, я начал раскаиваться в том, что ушел. Там я, по крайней мере, был среди людей, а здесь один. Я остановился.
Напротив, на другой стороне улицы, выделялась большая витрина, квадратная, с подсветкой. Хорошо одетая кукла-манекен, замершая в неестественной позе, держала в руке сумочку крокодиловой кожи и не сводила с меня глаз. Вдалеке медленно прошла какая-то смутная тень и растворилась во тьме. Я сглотнул. Сердце у меня стучало, отбивая барабанную дробь; я прислонился к стене дома, казалось, она слегка завибрировала. Кукла смотрела на меня, я смотрел на куклу. Ну хорошо. Я вытащил из кармана правую руку, какое-то время недоуменно разглядывал ее, а потом, быстрым небрежным движением шевельнув пальцами, даже не поманил…
Издав пронзительный певучий стон, стекло разлетелось на куски; осколки несколько секунд барабанили по тротуару. Медленно, очень медленно, словно преодолевая какое-то сопротивление, кукла наклонилась, наконец потеряла равновесие, упала – и с глухим стуком ударилась об асфальт. Сумочка выскользнула у нее из руки и выпала на улицу.
Какое-то долгое, бесконечно долгое, вечно длящееся мгновение было тихо. Совсем тихо. Мир затаился, время остановилось. Потом со звонким электрическим щелчком включилась сигнализация. Механический вой то усиливался, то ослабевал, гулко разносясь по пустой улице. По внезапно заполнившейся людьми улице. Мимо меня проехали машины, люди выглядывали из окон, точно из-под земли выросла стайка безликих прохожих, сигнализации где-то откликнулась полицейская сирена. Я заставил себя сдвинуться с места. С трудом переставляя ноги, я брел, не знаю, долго или нет, пока вой сигнализации почти не стих.
Потом я вдруг заметил, что дома сменились деревьями. Низкорослыми, голыми, кривыми деревьями и жиденьким кустарником. Наверное, это парк, жалкий участок природного ландшафта, где днем выгуливают собак, а старухи кормят голубей. У меня под ногами хрустел гравий.
И вот я остановился. Надо мной в ночных облаках терялись кроны деревьев; самолет описал в небе светящуюся петлю; вдалеке поблескивали фонари. Я был один. Может быть, во всей Солнечной системе не было никого, кто был бы так одинок. Я почувствовал, как на лбу у меня выступили капли пота. Я ощупал голову; мне почудилось, что волосы стоят дыбом. Нет, не стоят дыбом, а сильно намокли и прилипли ко лбу. "Успокойся! – тихо приказал себе я. – Успокойся!" Я попытался вспомнить что-нибудь простое, вселяющее уверенность, успокоительное: периодическую систему элементов, "Отче наш", формулу решения квадратных уравнений, – но ничего, просто ничего не мог придумать.
Может быть, попробовать еще раз? Может быть, мне все это померещилось? Может быть, приказать вон той скамейке опрокинуться, приказать тому фонарю погаснуть или разбить молнией какое-нибудь дерево?… Нет, я не решался. Как страшно, если мне это… удастся. А если не удастся? И это страшно. Но, в сущности, я был уверен, что удастся; какая-то часть меня знала, что все они: скамейка, фонарь, дерево – будут мне повиноваться.
Я все-таки сомневался? Или желание еще раз испытать это странное чувство пересиливало любой страх? Во всяком случае, я вдруг обернулся. Позади топорщился низенький, плохо подстриженный куст с несколькими цветами, как бумажные, торчавшими на сухих ветках. Казалось, будто он ждал меня, может быть, целую вечность. Я посмотрел на него сверху вниз, а потом, почти против собственной воли и к собственному добела раскаленному, беспримесному ужасу, произнес, нет, мысленно отдал приказ.
И вот в самой путанице неопрятных сучков, меж двумя особенно костлявыми ветками, показалась светящаяся точка. Какое-то мгновение она неподвижно висела там крошечным белым, едва тлеющим огоньком. А потом беззвучно и медленно, как в кошмарном сне, стала расти. Потом появилась еще одна, потом третья, четвертая, потом множество, и вот весь куст покрылся крапинками крошечных живых искр. Захрустел один лист, выцвел до буроватого оттенка, свернулся трубочкой, рассеялся пеплом; первый язычок желтого пламени лизнул ветку, и тут она загорелась. Весь куст осветился; по ветвям затанцевали высокие тонкие огоньки, падали листья, ветки скрючивались и ломались, не издав ни звука, – слышался только неповторимый, ни на что не похожий громкий шепот огня. Его отблески затопили парк бледным светом и вызвали к жизни сонм смутных, трепещущих, мечущихся теней. Волна жара ударила меня в лицо, я отпрянул и закрылся руками…
И тут я услышал крик. Кричали где-то совсем близко, высоким, неприятным голосом, отягощенным невыносимым страхом. И кажется, я его где-то слышал! С трудом я вспомнил где и узнал его… Я закрыл рот, крик смолк.
Пламя уже опало, и от куста почти ничего не осталось. Вместо него на земле ширилось и росло круглое черное пятно; по нему перекатывались кучки желтых тлеющих углей, замирали, вспыхивали красными отблесками, тускнели и гасли. Прочь отсюда, скорее! Я изо всех сил рванулся, высвобождаясь от магии этого зрелища, и кинулся прочь. Бежать.
Бежать. Мимо пролетали дома, их сменяли другие дома, еще и еще; рядом со мной развернулась, как лента, аллея фонарей; пожарные краны бросались мне наперерез и в последний момент отскакивали. Несколько раз меня задевали какие-то люди, вслед мне летела чья-то брань, возмущенно запищала старуха, заскулила ушибленная собака. Кажется, один раз я расслышал скрип тормозов, а потом, совсем рядом, гудки машин. Но я не обернулся и не остановился.
Остановился я, только почувствовав, что больше не могу. Я оперся на что-то каменное – присмотревшись, я понял что это пьедестал статуи, высокой и надменной, с алебардой в руках, – и попытался снова прийти в себя. Я различал свое громкое, отрывистое лихорадочное дыхание; казалось, будто мои легкие защемили меж двумя металлическимим пластинами. Закрыв глаза, я чувствовал, как земля уходит из-под ног…
Я подождал. И в самом деле, стало лучше. Я снова мог стоять, ни на что не опираясь, мог дышать, не хватая ртом воздух, а назойливый стук у меня в висках постепенно затихал и наконец прекратился. Я обернулся: на земле, прислонившись к стене, спал грязный клошар. Мимо проехала машина, еще одна. Из подъезда вышел человек, завернул за угол и пропал. Небо по-прежнему было кромешно черным.
Только теперь я заметил, что стою напротив метро. Я отпустил свой пьедестал и побрел туда. Эскалатор работал, я спустился вниз.
Безлюдная платформа; пластмассовая скамейка, две расплющенные банки из-под кока-колы, странное буроватое пятно на полу (лучше туда не смотреть), огромный смеющийся тип в джинсах на рекламном плакате. Он был в шляпе, небрит, а за спиной у него простиралась до самого горизонта красная скалистая равнина. Множество окурков, маленьких, докуренных почти до фильтра и раздавленных. Я сел.
Время шло. Только это было трудно заметить. Часы с подсвеченным циферблатом, висевшие на стене, показывали какой-то совершенно невероятный час, а стрелки на них застыли. Никого. Ни человека, ни поезда.
– Эй! Это вы? – Кто-то потеребил меня за плечо, я вскрикнул… Два мальчика лет двенадцати-тринадцати, большеглазые, любопытные, немного смущенные. – Не могли бы вы… дать нам автограф?
Я молча кивнул. Один из них протянул мне слегка помятый лист бумаги; я ощупал нагрудный карман: да, ручка на месте. Я вытащил ее, снял колпачок, подписал. Сначала мне это не удавалось, потому что у меня слишком дрожали руки, потом я просто провел судорожно изогнувшуюся ломаную линию. Они поблагодарили, взяли лист и ручку и ушли. Через несколько секунд они пропали, будто впитанные землей. Платформа снова опустела. Я заметил, что они забрали мою ручку. Несмотря на все события этого дня, это меня разозлило.
Поезда все еще не было. Человек на плакате насмешливо ухмылялся, пейзаж у него за спиной казался странным и враждебным. Я посмотрел на одну из расплющенных банок из-под кока-колы; когда до нее дотронулся мой взгляд, она задребезжала и подпрыгнула. Я быстро отвернулся и закрыл глаза. Тотчас же я ощутил рядом какое-то движение; я в панике обернулся на шорох, но ничего не заметил. У меня перехватило горло, я онемел. Если бы я мог умереть…
Поезд! Во мраке туннеля появились огни, они росли и толкали перед собой поток затхлого, застоявшегося воздуха. Поезд взвизгнул и остановился, открылись двери. Я встал, поплелся по платформе к ближайшей двери и вошел. В вагоне сидели старуха, угрюмый человек, дремал пьяный, зажав между колен пустую, нет, полупустую бутылку. Я пробрался к свободному сиденью и без сил повалился на него. Поезд тронулся, его окутала тьма.
– Это вы! – Старуха привстала и устремила на меня неподвижный взгляд черепахи. – Вы!
– Простите? – переспросил я, заметил, что говорю шепотом, и повторил, на сей раз вслух: – Простите?
– Вы не?… Вы не?… Вы?…
– Да, – сказал я, – это я.
– Ах! – воскликнула она. И снова опустилась на сиденье. И уставилась в пролетающий за окном мрак. Мой ответ ее явно удовлетворил, по-видимому, она обо мне забыла.
Внезапно появилась еще одна станция, открылись двери. Но никто не вошел, двери захлопнулись, снова стало темно.
– Что бы это ни было, – произнес я тихо, – я этого не хочу. Хватит! Я об этом не просил, я этого не желал. Пожалуйста, не надо! – Я поднял глаза: надо мной в такт движению поезда покачивался небольшой разноцветный плакат: желтая бутылка лимонада, а сверху жирными буквами: "То, что тебе нужно!" – Нет, – попросил я, – нет. Или, может быть, да, но не сейчас. Не сейчас.
Поезд остановился, я встал. Двери открылись, я, спотыкаясь, вывалился из вагона. Старуха что-то крикнула мне вслед; я обернулся, но двери уже успели закрыться. Поезд тронулся, увеличил скорость и пропал в своем туннеле. И оставил меня одного. А зачем я вообще вышел? Куда же я шел? Куда?
Снова эскалатор; казалось, вся земля источена ходами эскалаторов. Он вынес меня наверх и высадил на какой-то новой, темной, пустынной площади. Мимо прошли некрасивые молодые влюбленные, мерзла никем не замечаемая проститутка, полицейский меланхолично всматривался в небеса.
Знаю, подумал я, что все могу потерять. Знаю, что именно этого я и хотел. Но я не хочу этого больше. Мне это не по силам. Я не могу. Мне не нужна эта власть. Я не Мерлин. Я не волшебник. Я ошибся.
– Вы понимаете, – спросил полицейский, – что это значит?
– Что? – Я уставился на него.
– Вы понимаете, – повторил он с непроницаемым лицом, – что это значит?
Я повернулся и хотел кинуться прочь, бежать, бежать, но просто не мог. Поэтому я пошел – быстро, насколько мне позволяли подкашивающиеся, саднящие ноги. Потом я не выдержал – и оглянулся. Полицейский смотрел мне вслед. Проститутка тоже. Остановились и некрасивые молодые влюбленные. Все четверо без всякого выражения смотрели на меня.
Спотыкаясь, я свернул за угол ближайшего дома и побрел дальше, никуда не сворачивая. Если бы я только мог бежать – я бы за это почти все отдал. Но бежать я не мог, не мог.
Потом я остановился. Посреди улицы, в беловатом неоновом свете фонаря. Свет был резкий, на какое-то мгновение он меня просто ослепил.
"Нет! – простонал я. – Нет! Решено! Мне страшно, я больше не хочу и не могу! Я говорю "нет". Нет".
Где-то над моей головой распахнулось окно. Кто-то произнес необычайно четко: "Как хочешь! Вот увидишь, чем это для тебя обернется".
Окно со скрипом закрылось. Я поднял голову, но не смог ничего рассмотреть: фонарь был слишком яркий. Внезапно я понял, что прямо на меня стремительно несется что-то огромное и страшное. В следующее мгновение я услышал рев, а потом пронзительный визг тормозов.
Я ощутил две вещи: что-то сильно толкнуло меня, а потом мои ноги оторвались от земли. Меня обвевал воздушный поток, прохладный и приятный. Я парил, да, парил над землей. А где-то внизу, далеко-далеко подо мной, плавно проплыл асфальт. Потом он поплыл ко мне. И больше я ничего не помню.
XI
Я лежал в отдельной палате. Чтобы это устроить, пришлось приложить немало усилий и заплатить целое состояние, но я был знаменит, а Вельрот знал свое дело. Поэтому место рядом с моим так и осталось незанятым, по ночам я сам решал, спать мне или нет, и меня не беспокоил вид чужих страданий. В палате был телевизор и радиоприемник, а у стены стояли какие-то медицинские приборы, мрачные и угрожающие, наводившие на мысль о зондах и боли; но они предназначались не мне.
Мне было совсем неплохо. То есть я выздоравливал. Открытый перелом ноги, закрытый перелом руки, сотрясение мозга средней тяжести. Мне повезло. Так говорили все: Вельрот, врачи, главврач и даже некий преисполнившийся ко мне мистического благоговения профессор, каждый день на несколько минут склонявшийся над моей постелью. Мою сломанную ногу скрывал толстый слой гипса, закрепленного на металлическом штативе; в гипсе у меня была и левая рука, а шею охватывали твердые, словно железо, брыжи – как у королевы Елизаветы на гравюрах эпохи Возрождения. То, что я лежал без движения, мне почти не мешало; не очень-то и хотелось двигаться. К тому же мне ведь повезло, и поэтому, как полагали врачи, главврач, профессор, я был не вправе жаловаться.
– Попасть прямо под машину, пережить лобовое столкновение, – сказал профессор, – и отделаться… отделаться всего лишь… Благодарите Бога!
– Кого? – переспросил я.
– Бо… гм… – Он неуверенно посмотрел на меня, пожелал мне скорейшего выздоровления, дал медсестре какое-то указание, которое я не расслышал (да и не должен был расслышать), и вышел.
Сначала – последствие сотрясения мозга – я не отдавал себе отчета, кто я, где нахожусь и почему. Несколько часов, возможно, целый день, я пробыл в блаженной, напитанной теплом постели пустоте, окруженный трогательной заботой неизвестных сил, не имея прошлого, не имея индивидуальности, вне времени. А потом, к сожалению, все вернулось на свои места! Меня снова звали Берхольмом, я пережил невообразимо ужасную ночь, был иллюзионистом, лежал в больнице. Медицинские сестры были любезны, но нехороши собой; нехороши собой, но любезны. Я мало чем мог себя занять, вот только размышлениями. Я попытался реконструировать ночь, когда со мной произошел несчастный случай, но это удалось лишь отчасти. Я угадал какое-то число, бродил по незнакомым улицам, разбилась какая-то витрина, загорелся куст; ну и как все это связано?
– Ничего страшного, – сказал главврач, – в том, что вы этого не помните. Лопнула кинопленка.
– Но я должен все вспомнить, – настаивал я. Поэтому я расположил немногие горячечные образы, сохранившиеся у меня в памяти, в описанной последовательности. Создав из них блестящее представление иллюзий, на котором я был публикой, а не исполнителем. Я чувствовал, что случилось что-то непоправимое. И так обрела образ, контуры, форму самая ужасная ночь в моей жизни. Значит, слышу я твой голос, все, что ты рассказал, – неправда? Да, все, что я рассказал, – неправда. По крайней мере, в буквальном смысле слова. Я волшебник. "Искусство создания иллюзий, – писал Джованни ди Винченцо пятьсот лет назад, – что бы о нем ни говорилось, – это искусство лгать". Ты еще не поняла, что я непрерывно, постоянно лгу? Но не беспокойся, все-таки в моем рассказе не все ложь. Я пережил несколько часов душевного смятения, я увидел и отверг что-то возвышенное и пугающее, со мной произошел несчастный случай, и ничто теперь не будет таким, как прежде. Это – правда. Остальное – красочное добавление, смесь сокровенной мечты и кошмара. Попытка придать моему поражению толику демонического блеска. Ты в самом деле поверила? Мне это льстит. Может быть, я все-таки маг. Хотел бы я побыть магом, пусть даже несколько часов, одну ночь.
Вельрот навещал меня каждый день, а ван Роде написал мне трогательное письмо из Португалии. Ты несколько раз заходила, но пробыла недолго и вела себя чрезвычайно холодно. Ты хотела услышать, почему я сбежал со званого вечера и что произошло потом. А мне нечего было ответить. Было еще слишком рано. Теперь я ответил, но, наверное, слишком поздно…
Мое гастрольное турне пришлось прервать, и Вельрот пребывал в отчаянии. Убытки были велики, а газетные заголовки недоброжелательны. Большинство предполагало – и это подтверждали анонимные источники в больнице (значит, одна из любезных сестер шпионила), – что я был пьян и, не разбирая дороги в алкогольном тумане, по собственной вине попал под злосчастную машину. Другие полагали, что все дело в редких экзотических наркотиках, третьи позволяли себе некрасивые намеки на мое психическое состояние. Один заголовок весело и незамысловато возвещал: "Он уязвим!" Тот факт, что обычная машина смогла нанести мне увечье, вызвал бурю восторга и злорадства. Журналисты замучили вопросами бедного водителя ("Вдруг перед капотом моей машины… Что же я мог поделать… Черт возьми, я поклонник его искусства!") и Вельрота ("Несчастье… На пути к выздоровлению… Возобновит турне"). Разумеется, следуя своему принципу, я не давал интервью.