Если падает ангел, это, несомненно, знак. В кремлевском зале присутствующие, уставившиеся в окно, испытывают страх. Сталин улыбается и, воспользовавшись тем, что никто на него не смотрит, подходит к незаметной двери в углу зала. Открывает ее и оказывается в маленькой комнатушке. Там снимает красивый парадный мундир, надевает старую потрепанную куртку и берет длинное охотничье ружье. Переодевшись в охотника на куропаток, он возвращается в зал и направляется к большой двери, выходящей в коридор. Все взгляды устремлены в окно, а его никто не видит. В самый последний момент, когда он уже собирается положить ладонь на дверную ручку, он на секунду останавливается, словно желая в последний раз лукаво взглянуть на своих товарищей. И тогда его глаза встречаются с глазами Хрущева, который начинает кричать: "Это он! Видите, как он одет? Он хочет, чтобы все думали, будто он охотник! Он втянул нас в эту передрягу, а нам расхлебывать! Но ведь это он виноват! А мы все жертвы! Его жертвы!"
Сталин все дальше уходит по коридору, а Хрущев стучит по стене, бьет кулаком по столу, топает по полу ногами в украинских, плохо вычищенных сапогах. Другие по его примеру тоже начинают возмущаться, и вскоре уже все орут, вопят, топают, скачут, бьют кулаками по столу и в стену, стучат своими стульями по полу, так что в помещении стоит адский шум. Такой же гомон, как и раньше, во время перерывов, когда они собирались в туалете перед керамическими писсуарами с узорами в цветочек.
Все по-прежнему здесь, только Калинин незаметно ускользнул. Гонимый мучительными позывами мочевого пузыря, он скитается по кремлевским коридорам, но, так и не отыскав писсуара, выскакивает из здания и бежит по улицам.
Часть седьмая
ТОРЖЕСТВО НЕЗНАЧИТЕЛЬНОСТИ
Диалог на мотоцикле
На следующее утро, около одиннадцати, Ален должен был встретиться с Рамоном и Калибаном в Люксембургском саду, возле музея. Выходя из студии, он обернулся сказать "до свидания" матери на фотографии. Затем вышел на улицу и направился к припаркованному неподалеку мотоциклу. Садясь в седло, смутно почувствовал за спиной чье-то присутствие. Как будто к нему осторожно прикоснулась Мадлен.
Это иллюзорное ощущение его взволновало; оно показалось ему выражением любви к Мадлен; он тронулся с места.
Вдруг за спиной раздался голос:
- Я еще хочу с тобой поговорить.
Нет, это не Мадлен. Он узнал голос матери.
Улица была запружена автомобилями, он услышал:
- Я хочу быть уверена, что между нами нет никаких недоразумений, что мы понимаем друг друга...
Ему пришлось затормозить. Какой-то пешеход, собираясь перейти улицу, в негодовании обернулся к нему.
- Буду откровенна. Мне всегда казалось ужасным отправлять в мир того, кто об этом не просит.
- Знаю, - сказал Ален.
- Посмотри вокруг: никто из тех, кого ты видишь, не оказался здесь по собственной воле. Разумеется, это самая банальная истина. Настолько банальная и настолько важная, что ее перестали слышать и понимать.
Продолжая путь, он проскользнул между грузовиком и автомобилем, которые вот уже несколько минут зажимали его с обеих сторон.
- Все любят болтать о правах человека. Какой бред! Право не имеет никакого отношения к твоему существованию. Эти поборники прав человека не позволят тебе даже закончить жить по собственной воле.
Над перекрестком зажегся красный свет. Он остановился. С обеих сторон дороги пешеходы направились к противоположным тротуарам.
А мать продолжала:
- Посмотри на них! Посмотри! По крайней мере половина из них уродливы. Быть уродливым - это тоже право человека? А ты знаешь, что такое всю жизнь нести свое уродство? Без малейшей передышки. Свой пол ты тоже не выбирал. И цвет глаз. И свой век. И страну. И мать. Ничего из того, что действительно важно. Если человеки имеет какие-то права, то это права на такие пустяки, ради которых не имеет смысла бороться или писать пресловутую Декларацию!
Теперь он опять ехал, а голос матери смягчился:
- Ты здесь такой как есть, потому что я оказалась слабой. Это я виновата. Я прошу у тебя прощения.
Ален ответил не сразу, а когда заговорил, голос звучал спокойно и кротко:
- В чем ты виновата? В том, что у тебя не хватило сил помешать моему рождению? Или в том, что так и не примирилась с моей жизнью, которая совершенно случайно оказалась не такой и ужасной?
Помолчав немного, она ответила:
- Может, ты и прав. Значит, я виновата вдвойне.
- Это я должен просить прощения, - сказал Ален. - Я свалился в твою жизнь, как коровья лепешка. И выгнал тебя в Америку.
- Хватит извиняться! Что ты знаешь о моей жизни, дурачок? Можно называть тебя дурачком? Не сердись, для меня ты дурачок. А знаешь, в чем причина твоей дурости? Доброта! Твоя нелепая доброта!
Они остановились у Люксембургского сада. Он припарковался.
- Не возражай и позволь мне извиняться. Я из породы извинял. Таким уж меня сделали вы - ты и он. А раз уж я извиняла, то я счастлив, когда мы с тобой извиняем друг друга. Правда же, извинять друг друга это прекрасно?
Они направились к музею.
- Поверь мне, - сказал он, - я согласен со всем, что ты сейчас говорила. Со всем. В самом деле, здорово соглашаться друг с другом. Какой у нас прекрасный союз, да?
- Ален! Ален! - Мужской голос прервал их беседу. - Что ты смотришь на меня, как будто никогда не видел?
Рамон беседует с Аленом об эпохе пупков
Д а, это был Рамон.
- Утром звонила жена Калибана, - сказал он Алену. - Рассказала о вашей вечеринке. Я все знаю. Шарль уехал в Тарб. У него мать при смерти.
- Знаю, - ответил Ален. - А Калибан? Когда они были у меня, он свалился со стула.
- Она мне сказала. Там не так уж все безобидно. Сказала, что ему трудно ходить. Больно. Сейчас он спит. Он хотел посмотреть с нами Шагала. Но не посмотрит. Кстати, я тоже. Ненавижу очереди. Взгляни.
Он кивнул в сторону толпы, которая медленно продвигалась ко входу в музей.
- Очередь не такая уж и длинная, - заметил Ален.
- Может, и не длинная, но все равно противно.
- Ты уже сколько раз приходил и уходил?
- Три раза. Так что, получается, я прихожу сюда не для того, чтобы посмотреть Шагала, а чтобы убедиться, насколько длиннее становится очередь с каждой неделей, так что, похоже, планета перенаселена. Посмотри на них! Думаешь, они так сразу воспылали любовью к Шагалу? Они готовы отправиться куда угодно, делать что угодно, лишь бы убить время, с которым непонятно, что делать. Они ничего не знают, значит ими легко управлять. Они потрясающе управляемы. Прости меня. Я в дурном настроении. Вчера слишком много выпил. Я правда много выпил.
- Ну и что будем делать?
- Давай погуляем по парку! Погода прекрасная. Знаю, воскресенье, народу многовато. Но ничего. Смотри! Какое солнце!
Ален не возражал. И вправду, атмосфера в парке была умиротворяющей. Некоторые бегали, другие просто шли, группы людей, расположившись на газоне, делали какие-то странные медленные движения, кто-то ел мороженое, кто-то играл в теннис на огороженном корте...
- Здесь мне гораздо лучше, - сказал Рамон. - Конечно, везде это единообразие. Но здесь, в парке, это единообразие как-то разнообразней. Можно даже питать иллюзии насчет собственной индивидуальности.
- Иллюзия индивидуальности... Любопытно: несколько минут назад у меня был странный разговор.
- Разговор? С кем?
- И потом, пупок...
- Какой пупок?
- Я тебе еще не говорил? Я тут много думал о пупке...
Словно повинуясь знаку невидимого режиссера, навстречу прошествовали две девушки с изящно обнаженными пупками.
Рамон только и сказал:
- И правда. Ален:
- Прогуливаться с неприкрытым пупком - это такая нынешняя мода. Она длится уже лет десять.
- Пройдет, как и всякая другая мода.
- Не забывай, мода на пупки торжественно открыла новое тысячелетие! Как будто кто-то в ознаменование этой символической даты приоткрыл завесу, которая столько веков мешала нам увидеть главное: индивидуальность - это иллюзия!
- Ну, с этим не поспоришь, но при чем здесь пупок?
- В женском теле есть несколько особо священных эротических мест: мне всегда казалось, что их три: бедра, ягодицы, грудь.
Рамон нерешительно произнес:
- Почему бы и нет...
- Потом однажды я понял, что надо добавить сюда и четвертое: пупок.
На мгновение задумавшись, Рамон согласился:
- Да, наверное. Ален:
- Бедра, грудь, ягодицы у каждой женщины имеют свою особую форму. Выходит, эти три священных места призваны не только вызывать возбуждение, они в то же время выражают индивидуальность женщины. Ты безошибочно узнаешь ягодицы любимой женщины. Эти любимые ягодицы ты отличишь от сотен других. Но ты не можешь опознать любимую женщину по ее пупку. Все пупки одинаковы.
Мимо приятелей, смеясь и крича, пробежали десятка два ребятишек. Ален продолжал:
- Каждое из этих четырех священных мест несет определенное эротическое послание. Я вот думаю, какое эротическое послание несет нам пупок... - И после недолгого молчания: - Очевидно одно: в отличие от бедер, ягодиц, груди, пупок ничего не говорит нам о женщине, он говорит о чем-то другом, чем эта женщина не является.
- И о чем же?
- О зародыше.
- Разумеется, о зародыше, - согласился Рамон.
Ален:
- Когда-то любовь была праздником индивидуального, неповторимого, славила то, что является единственным в своем роде, не терпит повторов. А пупок мало того что не восстает против повторов, это призыв к повторам! И мы в нашем тысячелетии все будем жить под знаком пупка. Под этим знаком мы все как один солдаты секса, с одинаковыми взглядами, направленными не на любимую женщину, а на одну и ту же ямочку посреди живота, которая являет собой единственный смысл, единственную цель, единственное будущее всякого эротического желания.
Тут их беседу прервала неожиданная встреча. Навстречу им, по той же аллее, шел Д'Ардело.
Появление Д'Ардело
Он тоже накануне много выпил, плохо спал и теперь собирался освежиться прогулкой по Люксембургскому саду. Появление Рамона поначалу поставило его в затруднительное положение. Он пригласил его на свой коктейль просто из вежливости, поскольку тот нашел ему двух таких милых официантов. Но поскольку этот пенсионер не представлял больше для Д'Ардело никакого интереса, он не нашел ни минуты, чтобы хотя бы поздороваться с ним на коктейле. Чувствуя себя виноватым, он раскинул руки для объятий и воскликнул:
- Рамон! Друг мой!
Рамон помнил, что накануне сбежал с вечеринки, даже не попрощавшись с бывшим коллегой. Но бурное приветствие Д'Ардело успокоило его совесть, он тоже раскинул руки с криком "Привет, дружище!", представил ему Алена и сердечно пригласил присоединиться к ним.
Д'Ардело прекрасно помнил, что именно в этом парке его посетила странная идея придумать себе смертельную болезнь. А что делать теперь? Отыграть назад он уже не мог, не мог и продолжать изображать из себя тяжелобольного; впрочем, ситуация не казалась ему особо затруднительной, поскольку он тут же понял, что нет никакой необходимости обуздывать свое прекрасное настроение, ведь игривые веселые речи делают смертельно больного человека особенно милым и трогательным.
Шутливым, легкомысленным тоном он болтал с Рамоном и его приятелем, рассказывал им о парке, который, как оказалось, был частью его личного пейзажа, о своей "подруге", он повторил это слово несколько раз; он рассказывал им обо всех этих статуях поэтов, художников, министров, королей.
- Видите, - говорил он, - Франция былых времен все еще жива!
Затем с очаровательной иронией он указал им на белые статуи знаменитых женщин Франции, королев, принцесс, регентш, воздвигнутых на высоких пьедесталах в полный рост, во всем своем величии; возвышаясь на расстоянии десяти-пятнадцати метров одна от другой, они вместе образовывали большую окружность, окаймляющую красивый водоем.
Чуть в отдалении шумными группами сбегались дети.
- Ах, дети! Слышите их крики?- улыбнулся Д'Ардело. - Сегодня у них праздник, забыл какой. Какой-то детский праздник.
Внезапно он насторожился:
- Что там такое происходит?
Появляются стреляющий и писающий
По длинной аллее, ведущей от авеню Обсерватуар, по направлению к статуям знаменитых женщин Франции бежит усатый человек лет пятидесяти, одетый в старую, потрепанную куртку, с длинным охотничьим ружьем на плече. Он кричит и бурно жестикулирует. Прохожие останавливаются и смотрят на него с удивлением и сочувствием. Да-да, именно с сочувствием, потому что в этом усатом лице есть нечто такое безмятежное, что освежает атмосферу сада, который словно овевает идиллический ветерок былых времен. Он похож на деревенского соблазнителя, искателя приключений, который кажется особенно трогательным и милым, потому что уже состарился и остепенился. Покоренная его деревенским очарованием, мужественной добротой, всей его забавной наружностью, толпа посылает ему улыбки, и он отвечает на эти улыбки, довольный и любезный.
Затем он поднимает на бегу руку, указывая на одну из статуй. Проследив взглядами за его жестом, все замечают еще одного человека, очень старого, болезненно-бледного, с бородкой клинышком, который, желая скрыться от нескромных взглядов, прячется за пьедесталом знаменитой мраморной дамы.
- Смотрите, смотрите! - кричит охотник и, приладив на плечо ружье, стреляет в направлении статуи.
Это знаменитая Мария Медичи, королева Франции, со старым, толстым, неприятным, высокомерным лицом. Выстрелом у нее отбило нос, и от этого она кажется еще более старой, неприятной, толстой, высокомерной, а пожилой человек, пытавшийся спрятаться за пьедесталом, испуганно убегает и в конце концов, желая скрыться от нескромных взглядов, прячется за Валентину Миланскую, герцогиню Орлеанскую (она гораздо красивее).
Вначале люди приходят в недоумение из-за этого выстрела и лица Марии Медичи, лишенного носа; не зная, как реагировать, они оглядываются по сторонам, словно в поисках знака, который все им разъяснит: как истолковать поведение охотника? его надо порицать или одобрить? надо свистеть или аплодировать?
Словно догадываясь об их замешательстве, охотник восклицает:
- Писать в самом знаменитом французском парке запрещено!
Затем, оглядев свою небольшую аудиторию, громко хохочет, и смех его такой веселый, жизнерадостный, простодушный, искренний, братский и такой заразительный, что все вокруг тоже с облегчением начинают смеяться.
Старый человек с бородкой клинышком выходит из-за статуи Валентины Миланской, застегивая ширинку, лицо его выражает довольство и умиротворение.
Рамон не скрывает своего прекрасного настроения.
- Этот охотник вам никого не напоминает? - спрашивает он у Алена.
- Конечно напоминает. Шарля.
- Да. Шарль с нами. Это последний акт его театральной пьесы.
Торжество незначительности
Тем временем полсотни детей отделяются от толпы и выстраиваются полукругом, словно собираясь петь хором. Ален направляется к ним, ему интересно узнать, что сейчас будет, а Д'Ардело говорит Рамону:
- Смотрите, как все замечательно организовано. Эти двое просто великолепны! Наверняка актеры без ангажемента. Безработные. Смотрите! Им не нужен театральный помост. Аллей парка вполне достаточно. Они не смирились. Они хотят действовать. Они борются, чтобы выжить. - Затем вспоминает о собственной смертельной болезни и, чтобы присутствующие не забыли о его трагической судьбе, добавляет немного тише: - Я тоже борюсь.
- Знаю, друг мой, и восхищаюсь вашим мужеством, - говорит Рамон и, желая поддержать его в несчастье, добавляет:
- Д'Ардело, я уже давно собирался вам кое-что сказать. О ценности незначительности. Я тогда еще хотел рассказать вам про Каклика. Это мой большой друг. Вы его не знаете. Ладно, это не важно. Сейчас незначительность предстает передо мной совершенно в другом свете, в более ярком свете, так сказать разоблачительном. Незначительность, друг мой, это самая суть существования. Она с нами всегда и везде. Она даже там, где никто не желает ее видеть: в ужасах, в кровавой борьбе, в самых страшных несчастьях. Чтобы распознать ее в столь драматических условиях и назвать собственным именем, порой необходимо мужество. Но надо не только ее распознать, необходимо ее полюбить, эту незначительность, да, надо научиться ее любить. И здесь, в этом парке, с нами, посмотрите, друг мой, она предстает во всей своей очевидности, во всем своем простодушии, во всей своей красоте. Да-да, именно красоте. Вы только что сами сказали: замечательная организация... и при этом совершенно бессмысленная, эти дети смеются... сами не знают почему. Разве это не прекрасно? Вдыхайте же, Д'Ардело, друг мой, вдыхайте эту незначительность, которая вокруг
нас, она есть ключ к мудрости, ключ к хорошему настроению...
В этот самый момент в нескольких метрах от них усатый человек берет за плечи старика с бородкой и обращается к присутствующим торжественным тоном:
- Товарищи! Мой старый друг поклялся мне честью, что больше никогда не будетписать на знаменитых женщин Франции!
Он снова хохочет, люди аплодируют, кричат, и мать говорит:
- Ален, я так рада, что сейчас здесь, с тобой. - Потом начинает смеяться, и смех этот такой легкий, спокойный, мягкий.
- Ты смеешься? - удивляется Ален, ведь он впервые слышит смех матери.
- Да.
- Я тоже очень рад, - взволнованно говорит он.
Зато Д'Ардело не говорит ни слова, и Рамон понимает, что его похвальное слово незначительности не понравилось этому человеку, который более всего ценит серьезность великих истин; он решает подойти с другой стороны:
- Я видел вас вчера с Ла Франк. Вы оба так красивы.
Он внимательно смотрит на лицо Д'Ардело и понимает, что на этот раз его слова понравились гораздо больше. Успех вдохновляет его, и тут же приходит желание солгать, и эта ложь такая абсурдная и в то же время восхитительная, что он решает преподнести ее как подарок, подарок человеку, которому осталось жить недолго:
- Но будьте осторожны, когда вас видят вдвоем, все слишком ясно!
- Ясно? Что ясно? - спрашивает Д'Ардело с едва скрываемым удовольствием.
- Ясно, что вы любовники. Только не отрицайте, я-то все понял. И не беспокойтесь, никто не умеет хранить тайны лучше меня!
Д'Ардело смотрит прямо в глаза Рамона, в которых, словно в зеркале, видит человека смертельно больного и в то же время счастливого, друга известной женщины, к которой он никогда не прикасался, но при этом неожиданно для себя стал ее тайным любовником.
- Дорогой мой, друг мой, - говорит он, обнимая Рамона. И уходит с влажными от слез глазами, но счастливый и довольный.
Детский хор уже выстроился безукоризненным полукругом, и дирижер, мальчик лет десяти, в смокинге и с палочкой в руке, готов дать сигнал к началу концерта.
Но ему приходится выждать несколько секунд, потому что со стороны аллеи с шумом приближается небольшая красно-желтая повозка, запряженная двумя пони. Усач в старой потрепанной куртке высоко вскидывает охотничье ружье. Мальчик-кучер повинуется знаку и останавливает коляску. Усач и старик с бородкой садятся в нее, в последний раз приветствуют восхищенную, размахивающую руками публику, и детский хор запевает Марсельезу.
Коляска трогается с места, по широкой аллее катится к воротам Люксембургского сада и медленно удаляется по парижским улицам.