Понимая тревогу приятеля, Рамон произнес несколько слов на якобы пакистанском языке.
Калибан не ответил, но, похоже, немного успокоился.
- Теперь он смотрит в другую сторону, - сказал он и добавил: - Ушел.
Взволнованный Рамон выпил виски, поставил пустой стакан на поднос и машинально взял другой (уже третий). Затем произнес серьезным тоном:
- Клянусь, я даже не представлял, что такое может быть. Нет, в самом деле! А вдруг этот служитель истины обнаружит, что ты француз! Тогда, разумеется, он начнет тебя подозревать! Подумает, что у тебя есть причина скрывать свою истинную личность! Он предупредит полицию! Тебя вызовут на допрос! Ты объяснишь, что твой пакистанский был всего лишь шуткой. Они рассмеются: что за глупая увертка! На самом деле ты готовил преступление! На тебя наденут наручники!
Он увидел, как на лице Калибана вновь проступает тревога.
- Да нет, нет, забудь, что я сказал! Это ерунда. Я утрирую! - Затем, понизив голос, добавил: - Но я тебя понимаю. Шутки
стали опасным делом. Боже мой, да тебе ли не знать! Вспомни историю с куропатками, которую Сталин рассказывал друзьям. И вспомни, что Хрущев орал в туалете! Этот правдолюб просто исторгал презрение! Какая пророческая сцена! Она действительно ознаменовала наступление новых времен! Закат эпохи шуток! Приход новой эры.
Облачко печали вновь пролетело над головой Рамона, когда в его воображении секунды на три опять появилась Жюли и ее удаляющийся зад; Рамон быстро осушил стакан, поставил на поднос, взял другой (уже четвертый) и провозгласил:
- Дорогой друг, единственное, чего мне не хватает, так это хорошего настроения!
Калибан снова огляделся; маленького лысого человечка рядом не было; это его успокоило, он улыбнулся.
А Рамон между тем продолжал:
- Ах, это хорошее настроение! Ты не читал Гегеля? Разумеется, нет. Ты даже не знаешь, кто это. Но наш учитель когда-то заставил меня его изучать. Размышляя о комическом, Гегель говорит, что настоящий юмор невозможен без хорошего настроения, послушай, вот буквально его слова: "неизменно прекрасное настроение"; "unendliche Wohlgemutheit". He насмешка, не сатира, не сарказм. Лишь с высот прекрасного настроения ты можешь любоваться нескончаемой человеческой глупостью и смеяться над нею.
Затем, выдержав паузу, со стаканом в руке медленно проговорил:
- Но как отыскать его, это прекрасное настроение?
Выпил и поставил стакан на поднос. Калибан послал ему прощальную улыбку, повернулся и ретировался. Рамон протянул руку в сторону удаляющегося друга и прокричал:
- Как отыскать его, это хорошее настроение?
Ла Франк уходит
В ответ раздались крики, смех и аплодисменты. Рамон обернулся и посмотрел в ту сторону гостиной, где перышко уже опустилось на вытянутый палец Ла Франк, которая подняла руку как можно выше, словно дирижируя последними тактами великой симфонии.
Возбужденная публика понемногу успокаивалась, и Ла Франк, не опуская руки, зычно продекламировала (несмотря на кусок бутерброда во рту):
- Небеса подают мне знак, что моя жизнь станет еще прекраснее, чем прежде. Жизнь сильнее смерти, потому что жизнь питается смертью!
Она замолчала, обвела взглядом публику и проглотила последний кусок.
Окружающие зааплодировали. Д'Ардело подошел к Ла Франк, словно желал обнять ее от имени всех присутствующих. Но она его не видела, по-прежнему воздев руку к потолку, зажав перышко между большим и указательным пальцем, медленно, танцующим шагом, слегка подпрыгивая, она направилась к выходу.
Рамон уходит
Восхищенный Рамон любовался этой сценой и чувствовал, как в горле вновь начинает бурлить смех. Смех? Может быть, это гегелевское "прекрасное настроение" осенило его с высоты и решило оказать покровительство? Может, это был призыв присвоить этот смех и как можно дольше не отпускать?
Украдкой он бросил взгляд на Д'Ардело. В течение всего вечера он старался его избегать. Может, из вежливости подойти к нему попрощаться? Нет! Он не станет портить единственный в своем роде момент прекрасного настроения! Надо уходить как можно быстрее.
Веселый и совершенно пьяный, он спустился по лестнице, вышел на улицу и стал ловить такси. Время от времени он принимался хохотать.
Дерево Евы
Рамон ловил такси, а Ален сидел на полу в своей студии, прислонившись к стене и опустив голову; кажется, он задремал. Его разбудил женский голос:
"Мне нравится то, что ты мне рассказывал, мне нравится, что ты придумываешь, и мне нечего добавить. Разве что про пупок. Для тебя образ женщины без пупка - это ангел. А для меня Ева - первая женщина. Она родилась не из чрева, а из каприза, каприза создателя. Именно из ее вульвы, вульвы первой женщины без пупка, и протянулась первая нитка пуповины. Если верить Библии, оттуда протянулись и другие пуповины, и к концу каждой был привязан маленький человечек: мужчина или женщина. Тела мужчин не продолжались ничем, они были бесполезны, а вот из женского полового органа выходила другая веревочка, и на
конце ее была еще одна женщина или еще один мужчина, и все это, повторившись миллионы миллионов раз, превращалось в огромное дерево, созданное сплетением бесконечного количества тел, дерево, ветки которого касались неба. А корни этого гигантского дерева укрепились, только представь себе, в вульве единственной маленькой женщины, самой первой женщины, этой несчастной Евы без пупка.
Я, когда забеременела, представляла себя частью этого дерева, мне виделось, что я подвешена на одну из таких веревочек-пуповин, а ты, еще не родившийся, парил в пустоте, привязанный к пуповине, протянувшейся из моего тела, и с этого самого момента я мечтала, чтобы какой-нибудь убийца внизу перерезал горло женщине без пупка, я представляла себе, как ее тело агонизирует, умирает, разлагается, и это растущее из нее дерево, внезапно лишившись корней, основания, падает на землю, и бесконечное множество его ветвей обрушивается, словно гигантский ливень, пойми меня правильно, не то чтобы я мечтала о завершении истории человечества, об уничтожении всякого будущего, нет-нет, я хотела исчезновения всех людей с их прошлым и будущим, с их началом и концом, со всем сроком их существования, с их памятью, с Нероном и Наполеоном, Буддой и Иисусом, я хотела исчезновения дерева, с его корнями в крошечном животе без пупка первой глупой женщины, не ведающей, что она делает и какой ужас сулит нам всем это ее убогое совокупление, которое наверняка не доставило ей ни малейшей радости... "
Голос матери стих, Рамон поймал такси, а Ален, привалившись к стене, снова задремал.
Часть шестая
ПАДЕНИЕ АНГЕЛОВ
Прощание с Марианой
Когда разошлись последние гости, Шарль и Калибан сложили в чемоданы белые куртки и вновь стали обычными людьми. Опечаленная португалка помогла им собрать тарелки, приборы, бутылки и сложить все в углу кухни, чтобы назавтра их унесли. Желая быть им полезной, она все время старалась держаться поближе, так что приятели, устав обмениваться забавными бессмысленными словечками, не могли найти ни секунды покоя, ни единого момента, чтобы сказать друг другу по-французски что-нибудь разумное. Без своей белой куртки Калибан показался португалке божеством, спустившимся с небес, чтобы стать обычным мужчиной, с которым может заговорить даже простая служанка.
- Вы правда совсем не понимаете, что я вам говорю? - спросила она его (по-французски).
Калибан что-то ответил (по-пакистански), медленно, старательно артикулируя каждый звук, глядя ей прямо в глаза.
Она внимательно выслушала, словно, если говорить медленно, язык становился более понятным. Но была вынуждена признать свое поражение.
- Даже когда вы говорите медленно, я ничего не понимаю, - сказала несчастная. Потом обратилась к Шарлю: - Вы можете сказать что-нибудь на его языке?
Только самые простые выражения, и то если это имеет отношение к кухне.
- Понимаю, - вздохнула она.
- Он вам нравится? - спросил Шарль.
- Да, - покраснела девушка.
- Что я могу для вас сделать? Может, сказать ему, что он вам нравится?
- Нет, - решительно замотала она головой. - Скажите ему, скажите... - Она задумалась. - Скажите, что, наверное, ему очень одиноко во Франции. Так одиноко. Я хотела сказать, что если ему что-нибудь нужно, ну, помощь или поесть... я могла бы...
- Как вас зовут?
- Мариана.
- Мариана, вы ангел. Ангел, который неожиданно встретился на нашем пути.
- Я не ангел.
С неожиданной готовностью Шарль согласился:
- Я тоже надеюсь, что нет. Потому что ангел появляется в самом конце. А конец хочется отодвинуть как можно дальше.
Подумав о своей матери, он забыл, о чем просила его Мариана, и спохватился лишь тогда, когда она напомнила ему умоляющим голосом:
- Месье, я просила ему сказать...
- Ах да, - вспомнил Шарль и сказал Калибану несколько невразумительных слов.
Тот приблизился к португалке. Поцеловал ее в губы, но рот девушки был крепко сжат, и поцелуй получился непреклонно целомудренным. Она тут же убежала.
Такая застенчивость навеяла на них тоску. Они молча спустились по лестнице и сели в машину.
- Калибан! Очнись! Она не для тебя!
- Знаю, но можно хоть помечтать. Она такая добрая, хотелось бы сделать для нее что-нибудь хорошее.
- Ты для нее ничего не можешь сделать хорошего. Своим присутствием ты можешь сделать ей только что-нибудь плохое, - ответил Шарль, и машина тронулась.
- Знаю. Но ничего не могу с собой поделать. Она разбудила во мне ностальгию. Ностальгию по целомудрию.
- Что? По целомудрию?
- Ну да. Несмотря на свою дурацкую репутацию неверного мужа, я испытываю неутолимую ностальгию по целомудрию! - И добавил: - Давай пойдем к Алену!
- Он уже спит.
- Разбудим. Мне хочется выпить. С ним и с тобой. Выпить за целомудрие.
Бутылка арманьяка на горделивой высоте
С улицы раздался резкий и долгий звук клаксона. Ален открыл окно. Внизу Калибан хлопнул дверцей машины и крикнул:
- Это мы! Можно войти?
- Да! Поднимайтесь!
Еще с лестницы Калибан заорал:
- У тебя есть что-нибудь выпить?
- Я тебя не узнаю! Ты раньше не увлекался выпивкой! - сказал Ален, открывая дверь студии.
- Сегодня исключение! Я хочу выпить за целомудрие! - Калибан вошел в студию, Шарль за ним.
После секундного колебания Ален вновь обрел свое добродушие:
- Если ты и вправду хочешь выпить за целомудрие, считай, тебе повезло... - и указал на шкаф, увенчанный бутылкой.
- Ален, мне нужно позвонить, - сказал Шарль и, желая поговорить без свидетелей, направился к выходу, закрыв за собой дверь.
Калибан разглядывал бутылку на шкафу:
- Арманьяк!
- Я поставил ее наверх, чтобы она там царила, как королева, - сказал Ален.
- Он какого года? - Калибан попытался прочесть этикетку, затем восхищенно воскликнул: - Нет! Не может быть!
- Открой! - велел Ален.
Калибан вскарабкался на стул. Но, даже стоя на стуле, он едва мог коснуться бутылки, неприступной в своем горделивом величии.
Мир по Шопенгауэру
В компании тех же товарищей, сидя за тем же большим столом, Сталин оборачивается к Калинину:
- Поверь, дорогой, я тоже не сомневаюсь, что город великого Иммануила Канта навсегда останется Калининградом. А раз уж ты покровитель этого города, можешь нам сказать, какова самая важная идея у Канта?
Калинин понятия об этом не имеет. И тогда, как водится, Сталин, которому надоело их невежество, отвечает сам:
- Самая важная идея Канта - это "вещь в себе", по-немецки "Dich an sich". Кант считал, что вне наших представлений находится объективная вещь, "Dich", которую мы не в состоянии познать, однако она реальна. Но это ложная идея. Вне наших представлений нет никакой "вещи в себе", никакого "Dich an sich".
Присутствующие растерянно слушают его, а Сталин продолжает:
- Шопенгауэр оказался ближе к истине. Какова, товарищи, величайшая идея Шопенгауэра?
Товарищи избегают насмешливого взгляда экзаменатора, и тот, как водится, в конце концов отвечает сам:
- Величайшая идея Шопенгауэра, товарищи, это мир как воля и представление. Это значит, что за видимым миром нет ничего объективного, никакой "вещи в себе", и чтобы заставить существовать это представление, чтобы сделать его реальным, необходима воля; огромная воля, которая и должна внушить это представление.
Жданов робко возражает:
- Иосиф, что значит - мир как представление? Всю жизнь ты велел нам утверждать, что это все измышления идеалистической буржуазной философии!
Сталин:
- Скажите, товарищ Жданов, каково главное свойство воли?
Жданов молчит, и Сталин отвечает сам:
- Свобода. Она может утверждать все, что хочет. Допустим. Но вопрос в другом: представлений о мире существует столько же, сколько людей на земле; это неизбежно создает хаос; как же упорядочить этот хаос? Ответ прост: навязав всем одно представление. И его можно навязать только волей, единственной огромной волей, которая превыше всех прочих проявлений воли. Это я и сделал, насколько мне позволили силы. И уверяю вас, под влиянием сильной воли люди в конце концов могут поверить во что угодно! Да, товарищи, во что угодно!
Сталин хохочет, и по его голосу понятно, как он счастлив.
Вспоминая историю с куропатками, он лукаво смотрит на своих соратников, особенно на маленького, толстенького Хрущева, у которого как раз в этот момент ярко краснеют щеки, и он опять решается проявить храбрость:
- Но, товарищ Сталин, даже если они и верили во что угодно, теперь они не верят тебе вообще.
Удар кулаком по столу, который услышат везде
-Ты все правильно понял, - отвечает Сталин, - они перестали мне верить. Потому что воля моя ослабела. Моя несчастная воля, я всю ее растратил на эту мечту, в которую поверил весь мир. Я вложил туда все свои силы, пожертвовал собой. А теперь ответьте, товарищи: ради чего я жертвовал?
Ошеломленные товарищи даже не пытались что-либо произнести.
Сталин отвечает сам:
- Я, товарищи, пожертвовал собой ради человечества.
Чувствуя облегчение, все одобрительно кивают. Каганович даже аплодирует.
- Но что такое человечество? Это не есть объективная реальность, это всего лишь мое субъективное представление, а именно: то, что я смог увидеть собственными глазами. А что, товарищи, я все время видел собственными глазами? Я вас видел, вас! Вспомните-ка туалет, где вы запирались и возмущались моей историей про двадцать четыре куропатки? Как я веселился в коридоре, слушая ваши вопли, но в то же время я думал: неужели я трачу все свои силы вот на этих болванов? На этих ничтожеств? Неужели я жил ради них? Ради этих ослепительно заурядных кретинов? Ради этих писсуарных Сократов? И когда я думал о вас, воля моя ослабевала, чахла, убывала, а мечта, наша прекрасная мечта, существующая лишь благодаря моей воле, обрушилась, словно гигантская конструкция, у которой сломали опоры.
И чтобы нагляднее показать это обрушение, Сталин опустил свой кулак на стол, тот задрожал.
Падение ангелов
Звук от удара сталинского кулака еще долго раздается в их головах. Брежнев смотрит в окно и не может поверить своим глазам. То, что он видит, просто невероятно: над крышами завис ангел с распростертыми крыльями. Он вскакивает со стула:
- Ангел, ангел! Другие встают тоже:
- Ангел? Не вижу!
- Да вот! Наверху!
- Боже мой, еще один! Падает! - вздыхает Берия.
- Идиоты, - тяжело дышит Сталин, - вы еще увидите много падающих ангелов.
- Ангел - это знак! - объявляет Хрущев.
- Знак? Но знак чего? - стонет обессилевший от страха Брежнев.
Старый арманьяк истекает на пол
В самом деле, это падение - знак чего? Разрушенной утопии, после которой уже не будет никакой другой? Эпохи, от которой не останется следов? Книг, картин, выброшенных в пустоту? Европы, которая больше не будет Европой? Шуток, над которыми никто больше не засмеется?
Ален не задавал себе подобных вопросов, испуганно глядя на Калибана, который, сжимая бутылку в руке, только что свалился на пол со стула. Он склонился над его телом, которое лежало на спине и не шевелилось. И только старый (о, очень старый) арманьяк истекал на паркет из разбитой бутылки.
Незнакомец прощается со своей возлюбленной
В этот самый момент на другом конце Парижа в своей постели просыпалась прекрасная женщина. Она тоже слышала громкий, резкий звук, словно от удара кулаком по столу; в ее закрытых глазах еще жили воспоминания о сновидениях, в полусне она помнила, что это были эротические сновидения, их конкретное содержание уже заволокло дымкой, но она пребывала в прекрасном настроении, потому что эти сновидения, не будучи особенно чарующими или незабываемыми, были, несомненно, приятными.
Затем она услышала: "Это было прекрасно" - и только тогда открыла глаза и увидела возле двери какого-то мужчину, тот собирался уходить. Голос был высоким, слабым, тонким, хрупким и уже этим походил на самого мужчину. Она его знала? Вроде
да, она что-то такое смутно помнила: коктейль у Д'Ардело, где был еще этот влюбленный в нее старый Рамон; чтобы избавиться от него, она ушла с каким-то незнакомцем; он оказался весьма милым, при этом настолько заурядным и неприметным, что она была не в состоянии вспомнить момент, когда они расстались. Господи боже, так они расстались или нет?
"Просто прекрасно, Жюли", - повторил он от двери, и она, слегка удивившись, подумала, что этот мужчина наверняка провел ночь в одной с ней постели.
Дурной знак
Каклик в последний раз взмахнул рукой, прощаясь, вышел на улицу, сел в свою скромную машину, а в это время в студии на другом конце Парижа Ален помогал Калибану подняться с пола.
- Ты как?
- Ничего, все в порядке. Только арманьяк... Его больше нет. Прости меня, Ален!
- Извиняла - это я, - сказал Ален, - я сам виноват. Не надо было заставлять тебя вставать на этот старый сломанный стул. - И, встревоженный, добавил: - Да ты хромаешь!
- Ерунда, ничего серьезного.
В этот момент в комнату вернулся Шарль и выключил мобильник. Он увидел нелепо скрюченного Калибана, который по-прежнему держал в руке разбитую бутылку.
- Что случилось?
- Я разбил бутылку, - сообщил ему Калибан. - Арманьяка больше нет. Дурной знак.
- Да, очень дурной знак. Мне прямо сейчас нужно ехать в Тарб, - сказал Шарль. - Мать при смерти.
Сталин и Калинин убегают