И они не видели, что за окном уже идет какая-то жизнь, строятся омоновцы, занимают позиции группы захвата, на крыше буммашевского заводоуправления располагаются снайперы, и проходная с утра закрыта, и арендаторов, которые на этом заводе давно вместо рабочих, не пускают на их склады и в их офисы, и все нервничают, и к чему-то готовятся, и в кабинете Башлачева уже лежит бумага, которую сейчас подошьют к уголовному делу, и в бумаге сказано, что оперативным путем установлено местонахождение банды – та самая однокомнатная квартира в пятиэтажке около "Буммаша", и есть уже неподписанный приказ о штурме квартиры, и Башлачев сейчас его подпишет и своими руками подошьет в дело, потому что он обещал Иванову, и это такое обещание, которое обязательно нужно сдержать.
В пятнадцать часов двадцать две минуты в дверь позвонили, Щукин дернулся, чеченец рукой сделал жест – сидеть. Позвонили еще раз. Потом удар в дверь, еще удар, треск, вооруженные люди в омоновской форме.
Стреляли все – и гости, и чеченцы, и кровь на обоях, и мозги на потолке, и четыре трупа на диване, и потом появился тот, льняной, со спортивной сумкой, в которой было четыре автомата, и аккуратно, с нежностью разложил автоматы среди мертвых тел – к оперативной съемке все готово, вечером ее покажут по телевизору.
Мешки с песком увозили грузовиками. Солдаты возвращались в казармы. "Перехвату" и "Вихрю-антиттеррору" дали отбой. Все закончилось.
Щукину-отцу тело так и не выдадут, запрещено законом, террористическая статья.
53
Шиша смотрел на беременную Надю и думал, что правильно, что они уезжают, в Москве и рожать лучше, и возможностей больше – любых, и по работе, и вообще. Рейс задержали на сорок минут, и эти сорок минут получились такие неприятные – разговаривать больше уже не о чем, все немного нервные, но не до такой степени, чтобы ругаться, то есть ты улыбаешься, а сам внутри злишься и хочешь напиться.
– Может, вискарика? – спросил Шиша, а Химич мотнул головой – нет, мол, не до того, но если ты хочешь, то пей сам, мы поддержим.
– Тогда я лучше дома, – Шиша еще раз нехотя улыбнулся и еще раз сказал, что ему, конечно, жаль, что они уезжают, но он все понимает, да и сам, наверное, рано или поздно уедет, только не в Москву, а куда-нибудь в другую сторону – может, в Испанию, там тепло.
– В Португалии дешевле, лучше в Португалию, – Химич не помнил, откуда он это знает и так ли оно на самом деле, но уже включил москвича, а москвич – это такой человек, который всегда готов дать полезный совет другу из регионов.
– Ладно, чуваки, давайте, – Шиша полез обниматься, потом чмокнул Надю, – не скучайте и пишите, – и они ушли на досмотр, а он пошел к стоянке. Пожилой сторож возился со шлагбаумом, и Шиша, конечно, вспомнил того старика Романовского – сумел бы он тогда вырваться, нажал бы на свою тревожную кнопку, приехала бы милиция, и сидели бы они сейчас с Химичем где-нибудь на Урале, и ничего бы вообще не было. Он вспоминал Романовского, как он хрипел и булькал, и был, наверное, в шаге от того, чтобы начать его жалеть, хотя бы его, но потом подумал о тех четверых, про которых читал в газете – теперь в убийстве Романовского и во всех других убийствах считались виноватыми они и, хоть это и некрасиво, Шиша против этого не возражал. Он понимал, что это несправедливо и нечестно, но у него не получалось всерьез думать о несправедливости по отношению к каким-то другим, незнакомым людям. Ну вот так устроен человек, ничего не поделаешь. Сел в машину, завелся, поехал.
Старик у шлагбаума, уволенный с судостроительного завода инженер Щукин, посторонился, пропуская Шишу и снова присел на корточки – в шлагбауме что-то сломалось, и надо было понять, как его чинить. Сторож стоянки в аэропорту – отличная должность, много встреч, много знакомств, много возможностей. Все они еще пригодятся старику Щукину, он знает, он не сомневается, и он обязательно отомстит.
Стрелять по кокардам (авторское послесловие)
У многих такое бывает – видишь по телевизору какого-нибудь знаменитого человека и понимаешь, что ты, скорее всего, с ним был когда-то знаком, где-то виделись, выпивали, о чем-то разговаривали. Теперь он настолько знаменит, что любое воспоминание о нем, любое свидетельство безусловно ценно, и ты морщишь лоб, пытаясь вспомнить что-нибудь ("а потом он попросил меня передать соль"), и понимаешь, что не помнишь вообще ничего. Может быть даже, тебе вообще показалось, и это был не он.
У меня с тем парнем – все именно так, я вообще про него ничего не помню, но, в отличие от других аналогичных случаев, доказать наше знакомство я могу – оно запротоколировано, подписано мною собственноручно и должно храниться в архиве московского ОВД "Мещанский", если, конечно, его с другими бумагами не утилизировали за давностью лет.
Нас вместе задерживали 3 марта 2004 года. Я тогда работал журналистом и, помимо прочего, освещал акции одной ныне запрещенной за экстремизм партии. Очередная акция была – "мирный захват" офиса "Единой России", знаменитого, главного, в Банном переулке. Как потом станет ясно, это были последние месяцы существования той партии в ее привычном виде – наступит лето, и участников акций будут сажать на годы в тюрьму, саму партию запретят, и газету ее запретят, и флаг, и все на свете, но той весной об этом никто еще не думал, а если кто-то и думал, то ему не верили.
"Единую Россию" тогда охраняли плохо, единственный охранник упал на пол, и несколько десятков молодых людей прямо по охраннику пробежали на третий или четвертый этаж, распахнули там окна, вывесили в них свои флаги, стали бросать из окон листовки. Я помню те листовки, одна у меня даже хранится – слоган "Я положил на выборы" и хвостик буквы "Я" превращается в согнутую в локте руку, и поперек локтя нарисована ладонь, получается такой неприличный жест. Пожалуй, та буква "Я" – одно из выдающихся достижений русского дизайна начала нулевых.
Листовки разбрасывали и на улице. Там осталось еще несколько десятков молодых людей, они приковались наручниками к решетками окон, приковались к двери, чтобы никто не прошел, жгли огонь. Я думаю, это все были молодые партийцы – те, которым не доверили проходить внутрь здания. Тот парень был именно там, на улице, но об этом я узнаю уже несколько лет спустя, когда прочитаю в газетах его биографию. Тогда шестнадцатилетний юноша из Приморского края, он автостопом приехал в Москву с девушкой, то ли сестрой, то ли просто подругой, они жили в партийном бункере, тогда еще не разгромленном, и та акция в Банном переулке была единственная, в которой он успел поучаствовать – потом его отправят обратно в Приморье, слишком молодой, мало ли что с ним случится. То есть наше с ним задержание было единственным его задержанием московской милицией.
Милиция их отпиливала болгарками от оконных решеток, дверей и батарей отопления, потом нас везли в автозаке по Москве, и я, будучи, кажется, единственным беспартийным среди задержанных, вместе со всеми в том автозаке читал вслух клятву члена партии – я знал ее наизусть, – а потом в отделении, пока составляли протоколы, все задержанные вслух читали стихи от Цветаевой до Емелина, о существовании которого я, кажется, именно тогда впервые в жизни и узнал, и через полгода, когда их начнут сажать уже по-взрослому, один из тех задержанных, уже осужденный на три, что ли, года, позвонит мне ночью из колонии и попросит прочитать ему "Экфразу" Емелина – "Их убаюкивали газом, как песней колыбельной мать, им, обезвреженным спецназом, не удалось себя взорвать", я диктовал ему это по телефону, он записывал, чтобы потом выучить наизусть и читать в отряде. Это была такая партия про поэзию, сейчас таких не делают.
В общем, стихи я помню, а того парня – нет, но он был где-то рядом, это написано в его биографии и в милицейских протоколах, и в том числе поэтому я часто о нем думаю.
Его звали Андрей Сухорада; как считается, он застрелился 11 июня 2010 года во время штурма снятой им и его друзьями квартиры в Уссурийске. Я почему-то склонен думать, что его убили сами милиционеры во время штурма, но это, наверное, не имеет значения. На правах покойника он теперь числится лидером той неформальной организации, которая в начале лет 2010 года перемещалась по Приморскому краю, убивая по пути разных сотрудников российского МВД.
Есть такое заезженное выражение – "Власть испугалась". Так обычно говорили, когда в Москве собирался большой митинг, чаще всего санкционированный, и когда, отмитинговав, люди гордо расходились по домам, покидая металлические загончики с монограммой "УВД ЦАО". Сейчас "власть испугалась" говорят, когда провинциальные избиркомы отказывают в регистрации демократическим партиям, зачем-то решившим участвовать в выборах областных законодательных собраний.
Но только один русский регион видел и помнит, как выглядит настоящий испуг власти – когда на перекрестках дежурят бронетранспортеры, и на въезде в самый глухой поселок свалены по-кавказски на блокпосту мешки с песком, и из-за мешков выглядывает вооруженный солдат внутренних войск в армейской каске. Кровавый штурм съемной квартиры в хрущевской пятиэтажке – вот как выглядит настоящий испуг российской власти, и это было пять лет назад в Приморском крае.
Государственные СМИ подчеркнуто называют их бандитами, в прессе было много подробностей по поводу их политических взглядов – писали и о фашизме, и о радикальном исламе, и, смотря запрещенные ныне видеоролики с их обращениями, зрители в Москве и других городах гадали, случайно ли кто-то из них поднял кверху указательный палец. Много усилий предпринято, чтобы доказать, что в их истории не было никакой политики, но чем больше таких усилий, тем сильнее ощущение, что вообще-то да, так и выглядит настоящая политика – та, в которой нет места политическим технологиям.
Никто не имеет права восхищаться ими, никто не имеет права говорить, что они что-то делали правильно. Но их история почему-то не забывается, и очередной суд по их делу, тянущемуся уже пять лет – это просто формальный повод вспомнить о них, хотя и без повода многие их прекрасно помнят и думают о них.
Год войны в Донбассе снял некоторые табу, и какой бы грязной ни была российско-украинская игра, но виды разрушенных аэропортов и пятиэтажек – это тот пейзаж, в котором мы теперь живем все, включая тех, кто не был в Донбассе и не собирается туда. Многие считают, что те парни из Приморья, если бы они потерпели пять лет, нашли бы себя сегодня где-нибудь там, на донецком фронте. Я не знаю, но и это не имеет значения – донецкая история показала, как много в России людей, готовых стрелять, а парни из Приморья просто опередили время, первыми заявили о том, что стало сегодня общим местом.
Шкаф со сценариями для будущего России почти пуст, в нем лежит всего несколько тоненьких папочек и, может быть, два или три тома Сорокина. Один из таких сценариев написан Андреем Сухорадой и его товарищами. Сценарий страшный, но у нас вся история страшная.
***
Не решившись документально описывать приключения парней, которые однажды решили "стрелять по кокардам", я перенес место действия с Дальнего востока на дальний запад России, пусть вместо сопок будут дюны, а вместо Амурского залива (к которому настоящие партизаны, впрочем, так и не вышли) – скучная Балтика. Приморским делом я занимался совсем немного, и в доме, где убили Андрея Сухораду, оказался только через неделю после того, как все закончилось.
История про подростков, которые пытают друг друга, чтобы понять, что чувствует задержанный в милицейском отделе – она подлинная и как раз оттуда, из той командировки, Кировский район Приморского края. Пенсионер, доставший ружье во время ссоры с женой и застреленный за это во время самого настоящего штурма квартиры – тоже подлинная, но уже из Ставрополя, я когда-то писал и об этом пенсионере. Подмосковный парень, забитый до смерти за то, что клеил на фонарных столбах запрещенные стикеры – это Подмосковье, Серпухов, 2007 год, а антитеррористическая операция "Автобус" – непридуманная история милицейской погони за автобусом, в котором друзья и родственники ехали его хоронить. Начальник ГУВД, снимающий куртку и лично залезающий в мусорный бак в поисках орудия убийства – это тоже было в Москве, в 2010 году, после покушения на меня. Соседка, надевающая во время обыска норковую шубу, чтобы понравиться майору из центра "Э" – я видел такую соседку, когда в Нижнем Новгороде эшники ломились в квартиру к местному лимоновцу, и его отец, инженер с судостроительного завода, произносящий речь перед милицейским генералом – я слушал этого отца в темном подъезде нижегородского дома, и его речь воспроизвожу по сохранившейся с тех пор собственной записи. Все именно так и было.
Я рассказываю это сейчас, потому что боюсь, что именно подлинные истории, которых в этой книге много, покажутся кому-нибудь самыми неправдоподобными, выдуманными. Но за годы репортерской практики я давно привык, что чаще всего выдуманным как раз и кажется настоящее, всем проще думать, что так на самом деле не бывает.
Но бывает почему-то именно так. Я переживал, что неправдоподобной окажется полностью мною выдуманная сцена с мачете – где я, а где мачете, я никогда не видел, как отрубают голову латиноамериканским клинком. Но уже когда книга была дописана, слово "мачете" зазвучало в новостях – кто-то в Москве гонялся с этим оружием за несчастным спасателем из МЧС, отрубая ему в этой погоне руки и ноги. На фоне таких (совершенно реальных!) новостей моя история про милиционера, отрубающего голову сослуживцу, выглядит едва ли не более реалистичной. То же самое – с изнасилованным в отделении задержанным. Я уверен, что рано или поздно это произойдет, к людям выйдет человек, не скрывающий своего лица и имени и скажет, что его изнасиловали полицейские, и он им этого так не оставит, дойдет до Европейского суда. Пока такого не было, пока даже рассказы об угрозе изнасилованием публика встречает смешками, как во время суда над крымским кинорежиссером, когда следы пыток в протоколе официально оформили как последствия БДСМ-игр. Наши потешные каминг-ауты с участием деятелей шоу-бизнеса и телевидения – это, конечно, пародия. Непародией будет первый выживший после изнасилования в полиции – тот, кому Россия первому решится посмотреть в глаза, если хватит сил, конечно.
Уже дописав эту книгу, я познакомился в Москве с молодой чиновницей, которую по линии культурного ведомства перевели из Москвы в Казань. Милая девушка, она рассказывала об аппаратных особенностях татарской власти, жаловалась на ленивых чиновников, восхищалась теми, кто много и хорошо работает. Среди тех, кем восхищалась – работающий теперь у местного президента бывший министр внутренних дел республики, отправленный в отставку за то, что в подведомственном ему ОВД "Дальний" полицейские запытали до смерти задержанного Сергея Назарова. Орудием пытки, как известно, была бутылка от шампанского, благодаря этой бутылке (давайте честно – только благодаря ей, без нее это была просто одна из множества смертей во множестве УВД, две строчки в хронике происшествий) о преступлении в "Дальнем" заговорила вся страна, дело дошло до суда и до отставок, и главу татарского МВД тоже сняли, отправив в ссылку, как часто у нас бывает, в аппарат президента большим начальником. Теперь им восхищаются молодые чиновники – внятный, адекватный, держит слово, большой молодец, как жаль, что карьера дала сбой. Жаль именно карьеры, а не убитого Назарова. Все, что вы хотели знать о банальности зла, но не у кого было спросить.
Противостояние граждан с полицейскими, чаще всего тихое, молчаливое, буквально – стараться не смотреть в глаза, если люди в полицейской форме идут по улице, – по-моему, это самое важное и самое интересное, что происходит сегодня в России. Иногда это противостояние принимает открытые и страшные формы, как в 2010 году в Приморье или годом раньше в московском супермаркете, когда майор Евсюков, гуляя между стеллажами, убивал покупателей. Но это экстремальные случаи, типичным по-прежнему остается строчка в полицейской сводке: "Задержанному внезапно стало плохо, сотрудники ОВД пытались оказать помощь, но он скончался до приезда врачей". Любой шаг в сторону от сложившегося положения дел обязательно станет потрясением и для системы, и для граждан. Моя книга – о том, как могло бы выглядеть такое потрясение.