Ехали на похороны из Москвы на автобусе, и за автобусом двигались две милицейские машины – не кортеж, а буквально погоня, у милиционеров это называлось антитеррористическая операция "Автобус", и по всем бумагам проходило, что в автобусе едут до такой степени опасные люди, что их ни в коем случае нельзя допустить на кладбище, и у кладбищенского поворота одна из двух машин обогнала автобус, другая включила громкоговоритель и велела прижаться к обочине, всех выгнали из автобуса, проверяли документы, пробивали по базам, спрашивали, кто организатор мероприятия, и кто-то орал на ментов – Эй, это не мероприятие, мы человека хороним! – а менты вжимали головы в воротники, молчали – им ведь тоже было не по себе, у них ведь тоже есть какая-то граница, за которой начинается "грех на душу". Устроить человеку смерть от легочной недостаточности – это всегда пожалуйста, а помешать людям хоронить товарища – это да, нехорошо, простите, мужики, служба.
У тех, которые убили того, подмосковного Юру, тоже была служба. Юру сначала забрали в милицию (и тоже за стикеры на столбах – в Подмосковье все как везде), потом составили протокол и отпустили, но сразу за ним, не прячась, из отделения вышли двое в штатском, и он даже знал одного, разговаривал с ним в центре "Э" с полгода назад, и Юра позвонил другу в Москву, сказал – "меня эшники пасут", – и больше ни с кем на связь не выходил, никто больше не слышал его голоса, его нашли в десять вечера в скверике у проходной кондитерской фабрики, еще живого.
Через сутки в районной больнице, уже после трепанации, дежурная медсестра сразу честно сказала его маме, что, вы знаете, у него мобильный надрывался, поэтому мы его выключили, извините. В мобильном записан телефон мамы, так и написано – "мама", в кармане паспорт с пропиской, и можно догадаться, что мать ищет, обзванивает морги, но никому ни до чего нет дела, и Юра Щукин, пока менты на повороте держали их в очереди, проверяя документы, слушал, как кто-то незнакомый, ссылаясь на маму Юры убитого, говорил, что тому Юре, наверное, даже повезло, потому что эшник попался садист, бил куда попало и не глядя, даже шнурки на ботинках порвались от ударов, и Юра как потерял сознание, так больше в него и не приходил, то есть не мучился, не понимал, что случилось.
Юра Щукин летел домой после похорон, и думал, что вот это и есть политика, и если те, в общем, глупости, которыми занимается он и занимался тот Юра в Подмосковье, кажутся ментам настолько важными, что они за это готовы убивать – значит, мы все делаем правильно, надо и дальше клеить эти стикеры и раздавать или продавать эти газеты. Уже только газеты – запрет на партийные футболки дошел и до регионов, в футболке Юра больше не ходил.
В камере следственного изолятора областного УВД он сидел один, книг не было, спать не давали, даже на допросы не водили, ничего вообще не происходило, можно было только думать. Он думал сначала о подмосковном Юре, а потом о той композиторской опухоли, которая, как кулак, сжималась вокруг сердца и убивала.
46
Помазкин вышел к морю, потирая запястья, с которых только что сняли наручники. Пляж, песок, черные водоросли и, кажется, в водорослях янтарик, он наклонился, пошевелил пальцами – да, точно, янтарик, на счастье. Не заметил, как промокли ноги, отпрыгнул назад, оглянулся – нет, никого его прыжок не испугал, все в порядке. Сел на песок, стал развязывать шнурки на кедах. Шнурки! Впервые за много дней на нем обувь со шнурками.
Пустой пляж, территория министерства обороны, посторонним вход воспрещен. Раз в год здесь проводили тренировку десантных кораблей, точнее – единственного корабля, "Мордовии", проект 12322, тип "Зубр", он подплывал к самой кромке пляжа, и из него на песок выкатывались морские пехотинцы. Теперь пехотинцев высадили наоборот – с берега, и одним из этих пехотинцев был сам Помазкин, бородатый, непричесанный, похудевший и с глазами, в которых впервые за эти дни поселилась надежда если не на свободу, то на какую-то новую жизнь, потому что черт его знает, может быть, его сейчас посадят в большой десантный корабль и отправят искупать вину кровью, штурмовать какие-нибудь датские или шведские пляжи, он сможет, он справится.
Остальные десантники, еще трое незнакомых молодых людей, к воде почему-то не подходили, топтались в стороне, ждали и боялись, Помазкин не оглядывался на них, он еще по дороге понял, что они какие-то неинтересные, а больше ничего не понял, потому что разговаривать между собой им запретили. Конечно, выглядело все как в каком-то кино про немецкие или сталинские лагеря – так и так, мы вас выбрали, вам повезло, полетите сейчас на Марс. Помазкин еще раз посмотрел на море и подумал, что если не на Марс, так хоть на Атлантиду.
47
Шиша пересчитал деньги – да, все точно, – улыбнулся и еще раз приподнял одеяло в багажнике – посмотри, мол, еще раз, никакого обмана, пистолеты, автоматы, все как в супермаркете. Чеченец, не меняя выражения лица, посмотрел не на одеяло, а на Шишу и промолчал, что, очевидно, значило – если обманешь, из-под земли достану. Что за чеченец, откуда взялся, чего хочет – у Шиши, конечно, были какие-то версии по этому поводу, но его это уже не касалось. После смерти Богдана Сергеевича областной криминал пребывал в кризисе, а где кризис, там всегда Кавказ, и, наверное, скоро будут стрелять, но и пускай стреляют, если не в нас – каждый дрочит как хочет.
Чеченец уехал первым, Шиша дождался, пока он исчезнет, и поехал в противоположную сторону – так, наверное, лучше.
Деньги с Химичем поделили честно пополам, друзей обманывать нельзя, да и свадьба у парня скоро, святое дело. Надя Шише нравилась не очень, да и жениться на девушке из областного УВД было в любом случае странно, но если хочет человек – что, отговаривать его, что ли? Уедут, наверное, в Москву, да и правильно, чего им тут делать, дыра же, а Химич хоть и свой, но все равно уже москвич, такое не лечится. Ставку в порту, наверное, надо будет сократить, все равно же должность под Химича создавалась, так-то она не нужна совершенно.
48
Губернатор налил водки, выпил залпом и лег прямо в ботинках на диван. Разговор с Ивановым получился короткий, но хороший, продуктивный. Скоро выборы, и он понимает, что не справился с обязанностями, серия убийств сотрудников милиции, убийство депутата областной думы и убийство уважаемого местного бизнесмена – слишком много крови для одного губернаторского срока, и он надеется, что президент сможет найти более подходящую кандидатуру для столь непростого региона. "Надеюсь, вы не подумали, что я вас сейчас прошу подыскать мне должность в Москве, нет, не прошу, более того – считаю, что к госслужбе я уже не годен", – и, собственно, это был весь разговор, Иванов похлопал его по плечу – да, мол, понимаю, не годен, конечно, все в порядке, отпустим даже до выборов. Свобода.
Деньги – с деньгами у него проблем не было. Дом в Черногории, конечно, для заслуженного отдыха не годится, но можно купить что-нибудь во Франции, не проблема. Наверное, сначала надо поездить, выбрать место, Лазурный берег ему не нравился категорически, Альпы поприятнее, но постоянно жить в горах – нет, это не то. Наверное, лучше Нормандия или Кот-д’Аржан – там прямо настоящая Прибалтика, та, какой она была бы в идеальном мире.
Смешно, но еще месяц назад он всерьез думал о продолжении политической карьеры – в отличие от большинства других губернаторов, его карьера была именно политическая, он был по профессии политик, он начинал в девяностые, он избирался в Госдуму одномандатником, собирал подписи, ходил на дебаты, заключал альянсы – он это умел, у него получалось, и даже когда в девяносто девятом году он, поставив не на тех, сказал на митинге, что Ельцина ждет судьба Чаушеску – даже это ему не повредило в новые времена, быстро со всеми помирился, поставил заново – уже на кого надо, – и через пять лет получил симпатичную, в общем, область, на которую претендовало несколько гораздо более влиятельных, чем он, москвичей и петербуржцев. Просто он умнее их, сильнее их, круче их. Он всегда это про себя понимал.
Была книга, в которой дети участвовали в сложных соревнованиях, финалом там была погоня по лабиринту – надо было найти в нем кубок, кто найдет, тот и победил. Но кубок на самом деле был волшебный в самом плохом смысле: ты прикасаешься к нему и проваливаешься напрямую в ад, и никого уже не интересует, первое ты занял место или второе. Ты уже в аду.
И губернатор – он по поводу себя тоже уже понял, что он в аду. Он опытный человек, он все понимает и очень много знает, российская политика для него хоть и лабиринт, но такой, в котором ему знаком каждый уголок. А предпоследний, четыре дня назад, разговор с Ивановым сбил его с ног, даже не удивил – уничтожил его, опрокинул, как тот кубок, и он, конечно, заслуживал, чтобы его теперь отпустили, и здорово, что Иванов это понял.
Он лежал на диване, смотрел на большую карту России на противоположной стене. Раньше было восемьдесят девять регионов, сейчас, после всех укрупнений и объединений – то ли восемьдесят, то ли уже меньше. Он был где-то в пятидесяти, все разные, где-то ледяная пустыня до горизонта, где-то холмы и на них деревни, где-то горы, где-то степи, и везде, в общем, хорошо – если ты приезжаешь туда во главе или просто в составе официальной делегации, лучше всего – с президентом, и тебя везут на вертолете на берег Байкала, а там на берегу накрыт уже стол, и бурятский фольклорный ансамбль пляшет перед тобой, пока ты ешь омуля; о российском государстве можно разное говорить и особенно думать, но если отнестись к нему как к такому секретному турагентству для своих, то это будет лучшее турагентство в мире, никакому Куку не снилось. "Я буду питаться отборной икрой, живую ловить осетрину, кататься на тройке над Волгой-рекой и бегать в колхоз по малину", – мечта, а не жизнь.
И четыре дня назад, когда он говорил с Ивановым, вернее – Иванов говорил с ним, – он вдруг представил, как будто его вертолет сломался и падает куда-то вниз – в Россию. Что-то похожее было у одного его знакомого, с которым они несколько раз вместе летали на охоту, стреляли на Алтае каких-то редких местных козлов из Красной книги, тоже ведь идеальный туризм, но однажды тому знакомому не повезло, его вертолет, набитый тушами козлов, не выдержал тяжести и упал в тайгу, и именно ему, тому знакомому, при падении, когда лопасти винта еще крутились, оторвало голову, хоронить пришлось в закрытом гробу, но ладно гроб – на похоронах все со значением переглядывались и нехорошо усмехались, потому что список погибших был совсем неприличный, там и модели из модельного агентства, и гармонист из фольклорного ансамбля, и банщик из управделами президента – и все на виду, вся Москва в курсе. Он тогда старался не думать, что было бы с ним, если бы и он полетел на ту охоту, но теперь она его все-таки догнала, вот сейчас, в собственном кабинете, и он смотрел на Россию, распластанную по противоположной стене, и думал о матерях тех парней, про которых ему сказал Иванов. Они ему всегда будут сниться, и они на самом деле и есть Россия, и он смотрел на нее, смотрел и понимал – вот так она умирает. Страна умирала, а он на нее смотрел.
49
Щукин сразу почему-то понял, что их привезли расстреливать. Когда высадили на пустом пляже, сняли наручники и велели "отдохнуть", он вспомнил какие-то сцены из непонятного кино, или из книг, или еще откуда-то – может, из сюжетов программы "Время" о том, как косовским сербам албанцы вырезали органы на продажу. Расстреляют, вырежут печень – ну и пускай. Правда когда-нибудь всплывет, люди узнают и отомстят. Партийцы, или отец, или кто-то вообще незнакомый – неважно, но что узнают и отомстят – в этом Юра Щукин не сомневался, потому что из этой веры он сам весь и состоял, больше в нем ничего не было кроме то ли выдуманной, то ли интуитивной, то ли еще какой-то, но в любом случае ничем не доказанной уверенности в том, что народ однажды разберется и все устроит по справедливости, а пока этого не произошло, надо жить, никого не обманывая и не делая подлостей, нести людям правду по мере возможностей и по мере того, насколько ты сам знаешь правду – этого мало, да, но этого и достаточно, потому что у остальных и такой правды нет, у остальных нет ничего.
Юру били на допросах, но били не страшно, не смертным боем, он был готов, что будут забивать до смерти, но по его поводу, наверное, была какая-то особая инструкция, чтобы ни в коем случае не убить и даже не доводить до потери сознания, и еще, скорее всего, в инструкции особо отмечалось, что надо беречь лицо, и по лицу его никогда не били, только в живот и по почкам. Били одни, допрашивали другие, и у этих других задача была одна – добиться признания, что выражение "стрелять по кокардам" придумал он сам, и то воззвание во "Вконтакте" сочинил и разместил тоже он. Но поскольку ни то, ни другое правдой не было, Юра ни в чем не признавался, и его снова били, но снова вполсилы, чтобы не убивать и не портить лицо. Каждый день около десяти часов вечера.
А тут вдруг выдали одежду, надели наручники, посадили в микроавтобус и повезли к морю – дорога знакомая, он сразу понял, что к морю. Привезли на пляж, и зачем еще можно везти арестованных на пляж – расстреливать, конечно, в этом-то Юра не сомневался.
С ним было еще трое, один незнакомый бородатый, про которого Юра почему-то сразу понял, что он мент – то ли выражение лица, то ли поза, черт его знает. Двух других он знал, с ними ему однажды устраивали очную ставку. Один нацист, другой антифа, субкультурщики, он на них всегда свысока смотрел и за людей не считал. Следователь надеялся, что они с Юрой знакомы по прошлой жизни, но нет, даже не виделись никогда раньше.
Бородатый сразу убежал к воде, и вооруженные сопровождающие в штатском почему-то не занервничали, и это было совсем странно; что, их купаться сюда привезли? Минуты шли, становилось все непонятнее, но потом, через час с чем-то, появился еще один в штатском – явно гражданский, но при этом явно главный, вооруженные разговаривали с ним очень почтительно. Молодой, в льняной рубашке и дорогих туфлях, сразу разулся, пощупал ногами воду – холодная! Похлопал в ладоши – давайте, мол, все ко мне. Вооруженные подогнали к нему безоружных, сами встали чуть в стороне.
– Друзья, – весело начал льняной. – Мне от вас ничего особенного не надо. Просто сядьте вот тут на песочек, – начертил ногой полоску, и я вас сниму на видео, – достал из кармана айфон. – Только вот вас, – пожарил глазами по четверым, выбрал бородатого Помазкина, – я попрошу один текстик прочитать вслух. Вы же не против?
Четверо молчали, и тогда те вооруженные бросились подсказывать – сели, быстро, ну!
Помазкин держал в руках бумажку с "текстиком", которую дал ему льняной. Ерунда какая-то – партизаны, кокарды, пуля, праздник, как будто стихотворение.
– Что, прямо подряд читать? – льняной кивнул и нажал на кнопку записи.
Помазкин откашлялся и начал:
– Дорогие земляки! Мы, приморские партизаны, взяли в руки оружие.
Льняной снимал, смотрел радостно.
50
Губернатор еще раз спросил Иванова – может, обойдемся без меня? Иванов уже сердился – ну слушайте, договорились же уже обо всем, вы же не хотите себе проблем? Проблем губернатор не хотел, и на телевидение пришлось приехать. Обращение записали с третьего дубля – все-таки живой человек, волновался.
Обращение сочинил, конечно, не он сам, а кто – Иванов или тот им привезенный московский хмырь в льняной рубашке, этого губернатор не знал, да и не очень было интересно. Смотрел в суфлер, читал с выражением, старался ни о чем не думать.
– Банда, действующая в нашем регионе, уже вышла за пределы чистого криминала и, по сути, объявила войну каждому жителю области, – читал он. – Нам брошен вызов, отвечать на который исключительно полицейскими мерами уже не получится. На оперативном совещании руководителей силовых структур региона мы, посовещавшись с руководством страны, приняли решение использовать против бандитов все ресурсы, имеющиеся в нашем распоряжении. Начиная с сегодняшнего дня на всех дорогах области будут выставлены патрули с участием вооруженных сил. На въезде в каждый населенный пункт выставляется военный блок-пост. Сотрудники милиции и ФСБ переводятся на усиленный режим несения службы. В действие вводятся планы "Перехват" и "Вихрь-антиттеррор" сроком пока на неделю с возможностью дальнейшего продления. Я прошу всех сохранять спокойствие и оказывать все необходимое содействие военным, сотрудникам милиции и спецслужб.
Хотел добавить еще что-то от себя, потом подумал, что Иванов заставит тогда сниматься заново, и передумал, просто тихо вздохнул.
51
Бронетранспортеры в дорожных пробках, военного образца каски, как из кино, автоматы в руках, проверка документов, мешки с песком на блок-постах – как, оказывается, просто за несколько часов превратить тихую область в военный лагерь. Четыре фоторобота – мент, нацбол, нацист и антифашист. Четыре лица – и по телевизору, и в ксерокопиях на блок-постах, и на стендах у отделений милиции, и в газетах, везде.
Когда Щукин-старший попросился на прием к Башлачеву, тот сразу его принял, попросил чаю, посадил в кресло – да, мол, жаль, что мы с вами тогда так и не поговорили, а теперь-то чего, вот – и вручил бумагу за собственной подписью, что ваш сын Щукин Юрий был такого-то числа доставлен в областное управление допрошен и отпущен за недостаточностью улик.
– А уж почему он домой не пришел – извините, не знаю, – вздыхал Башлачев, глядя в глаза Щукину-отцу. – Вы заявление о пропаже писали?
Щукин-отец теперь искренне хотел убить этого человека. Если Юра действительно имеет отношение к этим убийствам милиционеров, и если действительно это прямо какая-то банда, скрывающаяся в лесах, то было бы неплохо к ней присоединиться – да, ему уже под шестьдесят, но он вполне мог бы быть полезен этим ребятам, старый корабел.
А Щукин-сын тем временем спал, обняв щуплого антифашиста, на продавленном диванчике в однокомнатной квартире окнами на завод "Буммаш". Диванчик – единственное спальное место в этой неизвестно чьей квартире, и поэтому спать надо по очереди, и пока двое спят, другие двое сидят на кухне с охраной, двумя офицерами МВД Чеченской республики, которые здесь зачем-то в командировке, им скучно, и поэтому с ними можно играть в карты, слушать вперемешку чеченских бардов и "Гражданскую оборону", пить крепкий чай и есть пельмени, которых тут полная морозилка и которые непонятно кто купил и почему не забрал. Их привезли сюда сразу с пляжа, а зачем и почему – никто не сказал, и чеченские милиционеры тоже не знали или не говорили. Сказали – ждать.
52
Потом чеченцам кто-то звонил по телефону, они говорили на своем языке, и не было больше ни музыки, ни чая, и почему-то стало ясно, что если они чего-то ждут, то все, уже дождались, сейчас откроется дверь, и из-за двери придут новости.
– Мы ждем кого-то? – волновался нацист. Чеченцы молчали, потом один не выдержал, ответил, что да, полчетвертого придет комиссия. Часы показывали два, еще полтора часа надо сидеть на диване, не вставая и ни в коем случае не подходя к окну.