Это успокаивало. Если бы что-то было не так, то они не брали бы трубки, а, сталкиваясь с ним лицом к лицу, торопливо пожимали бы руку и говорили бы, что спешат. Можно было бы попроситься на прием к президенту, но это такая лотерея, в которую не стоит играть, если нервничаешь – у президента не найдется времени, а тебе потом не спать, перебирая возможные причины немилости. Возвращался домой успокоенный, и даже когда назначили Башлачева, губернатора это почти не испугало – в конце-то концов Гончаренко же и в самом деле не справился, и логично, что Москва прислала ему на смену именно такого серьезного человека. Да и вообще, если смотреть на вещи совсем формально – МВД же это федеральная ответственность, ну вот пускай и разбираются. Пусть президент министра снимает, а не губернатора.
Но все-таки что-то жгло. Заходил в областную думу, слушал, как обсуждают бюджет – понятно, что примут, областная дума для того и существует, чтобы все принимать, но тоже хотелось понюхать воздух и послушать интонации – нет ли чего необычного. Необычного не было, и даже Соломон Борисович Гринберг, единственный в думе образцово-показательный оппозиционер из демократов первой волны, вел себя прилично и вообще не выступал, но что-то губернатору подсказывало, что у оппозиционера интуиция может быть сильнее, чем у него. Надо было поговорить, и когда обсуждение закончилось (голосовать должны были потом), и депутаты начали расходиться, губернатор замешкался у своего стола и, дождавшись, пока мимо пройдет оппозиционер, нежно взял его за рукав – сто лет не разговаривали, как у вас дела, Соломон Борисович?
Соломон Борисович как будто этого ждал – ах здравствуйте-здравствуйте, рад, что вы интересуетесь, есть ли десять минут поболтать?
– Есть пятнадцать, – ответил губернатор и предложил вместе доехать до областного правительства – не в думском же зале разговаривать, "это вас может дискредитировать".
– То ли дело садиться в машину прямо перед думой, – засмеялся оппозиционер, но по лестнице с губернатором пошел и в машину у крыльца сел. Пальцем на них никто не показывал, мало ли какие у людей дела между собой.
И дальше было странно. Ехали, ехали, а Соломон Борисович не сказал ничего такого, ради чего стоило рисковать репутацией. Что-то было про бюджет, и про выборы, до которых еще два года, и про местную прессу, которая, как с сожалением отметил оппозиционер, слишком лояльна губернатору. А дальше уже и приехали. Может, он в кабинете хотел поговорить?
– Спасибо, что покатали, – это уже у крыльца облправительства Соломон Борисович сам заговорил, чтобы избежать приглашения внутрь. – Я понимаю, что сейчас у вас сложный период, – губернатор удивился, но и обрадовался. Не подвела интуиция, получается – Соломон Борисович ему сейчас что-то скажет.
– Сложный период, – повторил оппозиционер. – Но вы же понимаете, что вина здесь только ваша. Милицейский произвол на повестке уже который год, а вы ведь ничего не делали, вообще ничего. А если вы ничего не делали, то приходится делать нам. Понимаете?
И, не подав на прощание руки, развернулся и пошел назад к областной думе. Губернатор вспотел, остался стоять у крыльца.
15
Химич, сидя в своем портовом кабинете и имея под рукой хоть и казенный, но при этом вполне замечательный компьютер, свой рассказ, или роман, или повесть, так и не начал записывать – продолжал сочинять мысленно. Сюжет за последнее время чуть изменился, годы, в которые все в рассказе происходило, уже были не двадцатые, а, наверное, шестидесятые, и Россия у Химича была уже не вполне той Россией, какой мы привыкли ее знать и помнить. То есть заснеженные просторы – да, и резные наличники на деревянных домах – тоже да, и река, видимо, Волга, и рыба в реке, и церкви местами покосившиеся, а местами красивые и ухоженные, но никакой советской власти, а вместо нее – обычная, как на Западе, власть с парламентом и судьями в париках и мантиях, но при этом прописанная в законе система раздельного проживания или, как называли ее иностранцы – "апартеид".
Всех людей закон делит на три категории. Первая – менты. Менты заседают в парламенте и в судах, работают в правительстве, занимаются бизнесом, ходят в свои красивые ухоженные церкви, и в полиции, конечно, тоже служат менты. Это их страна, они здесь главные.
Вторая категория – это бандиты, у которых все примерно то же самое, только в полицию они служить не идут, им этого не позволяет их бандитский закон, признаваемый и уважаемый ментами.
И самая многочисленная и при этом самая бесправная категория граждан – собственно люди, народ. У народа нет прав, народ селится в специально отведенных территориях, так называемых бантустанах. Закон запрещает представителям народа вступать в браки с ментами, закон позволяет ментам сносить дома, в которых живет народ, закон запрещает ментам и народу пользоваться одними и теми же услугами и одними и теми же общественными пространствами и помещениями, закон дает право посещать территорию, на которой живут менты, только тем представителям народа, у которых есть соответствующий пропуск.
В этой, на первый взгляд, людоедской общественной системе было много положительных сторон. Первым в мире человеком, полетевшим в космос, был представитель народа Гагарин, а ракету для его полета разработал представитель народа Королев, который, в свою очередь, воспользовался добытой для него ментами у немцев технологией реактивного двигателя. Кроме того, врач из ментов сделал первую в мире успешную операцию по пересадке человеческого сердца – от одного представителя народа к другому, и тот, которому вставили новое сердце, даже выжил и получил право посещения территорий, на которых живут менты. Своим положением народ вообще был доволен, достаточно сказать, что единственное за десятилетие настоящее народное восстание случилось в бантустане Новочеркасск и имело под собой скорее местные и случайные основания (администратор бантустана мент Курочкин что-то не то сказал в присутствии народа), чем какие-то системные и глубинные, и когда Новочеркасск расстреляли ментовские танки, в остальных бантустанах все было по-прежнему спокойно и мирно. Только Солженицын был чем-то недоволен, но его тридцать лет держали в специальной тюрьме на острове Русском, и во второй части рассказа или романа он, уже получивший Нобелевскую премию, ехал в Москву через всю Россию знакомиться с Горбачевым, который то ли под давлением экономического кризиса, то ли по собственной доброте решил отменить апартеид и уравнять народ в правах с ментами.
В третьей части Солженицын уже умер, в Голливуде сняли фильм о футбольном матче примирения между народом и ментами, Солженицына играл Морган Фриман, но в России фильм успеха не имел – в России народ тихо дичал, все друг на друга нападали на улицах, грабили и, по слухам, даже ели. Дома бывших ментов и соседствующие с ними гостиницы для иностранцев, были обнесены колючей проволокой и охранялись бронетехникой. Апартеида уже как бы не было, но он был, просто не было уже закона, за отмену которого можно было, рискуя жизнью, бороться, как боролся когда-то Солженицын. Просто – это было уже навсегда. Фразу "это было уже навсегда" Химич все-таки записал в отдельном вордовском файле, чтобы не забыть. Она казалась ему очень весомой, эта фраза.
16
А как его звали-то? Никто не запомнил. Слишком простая русская фамилия, такие никогда не запоминаются, хотя он ведь даже был знаменитость – ну, в каком-то смысле знаменитость, по телевизору однажды выступал, и хотя канал был новый московский полулюбительский, зато модный и, как считалось, чуть ли не оппозиционный, и ту передачу многие посмотрели. Наверное, даже слишком многие – даже тот таксист, даже та уборщица на почте.
– Россиянин судится против России, – ведущий, седоватый и полноватый, похожий на симпатичного грызуна, сидел напротив гостя, усталого, как будто не спал трое суток, молодого человека лет двадцати пяти, длинноволосого, в пластмассовых очках и футболке с Дэвидом Боуи. – Открою маленький секрет: мы предлагали ему выступить в нашем эфире не представляясь и не показывая лица, но он отказался от таких мер предосторожности. Скажите, почему вы не скрываете своего лица и имени?
Гость вздрогнул.
– Ну как. Я сужусь от своего собственного имени, не скрываю его. Лицо тоже прятать – знаете, все, кому надо, меня и так знают в лицо. Мне не от кого прятаться.
– Хорошо. Тогда давайте сначала расскажем нашим зрителям, что с вами случилось и почему вы подали на Россию в Европейский суд по правам человека.
Гость снова вздрогнул.
– Ну как. Я живу в Москве восемь лет, я иногородний, приехал восемь лет назад. Знаете, как это – покорять Москву, да? Поехал недавно к родителям. Шел вечером по улице. Милиция.
– Давайте уточним: вас задержала милиция?
– Ну как. Они подошли, спросили закурить. Я не курю, я им так и ответил, что не курю. Они тогда сказали, что поедем для выяснения личности. У меня паспорт был с собой, но они сказали, для выяснения.
– И вы с ними поехали?
– Я бы так сказал, что они меня повезли. Они меня не спрашивали, поедем или нет, они меня просто посадили в машину, и мы поехали.
– Поехали в отделение, да?
– Да, поехали в отделение.
– Хорошо. Вас привезли в отделение и что там было? Составили протокол?
– Нет, не протокол, просто разговаривали – кто, откуда. Спросили, где живу, я сказал, что живу в Москве.
– Интересно. И как они отреагировали на то, что вы живете в Москве?
– Они сказали, что я похож на какого-то преступника, который что-то украл. Сказали, что утром придет потерпевший, и что будет опознание.
– То есть до утра вам предложили посидеть в отделении?
– Мне никто ничего не предлагал, но видимо, да, до утра.
– И что же было потом?
– Потом меня отвели в камеру, заставили раздеться догола. Я отказался, меня стали бить. Одежду на мне порвали и, в общем, раздели. Потом один из тех, которые меня задержали, взял резиновую дубинку и засунул мне ее, в общем, в анус мне ее засунул. Двое меня держали, а этот засунул дубинку.
– То есть милиционеры вас изнасиловали?
– То есть милиционеры меня изнасиловали.
– Вы так спокойно об этом говорите – я даже не знаю.
– Ну я вообще спокойный человек. Я плакать должен?
– Нет, но все-таки это слишком экстремальный секс даже для российских милиционеров.
– Я бы не стал называть это сексом, извините. Это унижение, это насилие, это причинение боли, это что угодно, но не секс.
– Да, простите. Что было потом?
– Потом я очнулся где-то на окраине города, голый. Это такой достаточно глухое место, промзона, там никого не было, меня разбудила собака, она лизала мне лицо.
Вдруг улыбнулся: – Наверное, хотела меня съесть.
Я встал, пошел по дороге, мимо ехал какой-то мужик, остановился, спросил куда подвезти. Я поехал к одной своей однокласснице, она меня уже отвезла в больницу. Меня там укололи, и я пролежал два дня без сознания. Одноклассница родителям позвонила, они ко мне потом приходили.
– Травмы, доказательства – это у вас все есть, да?
– Да, это все есть, вся история болезни. Ко мне приходили люди из службы собственной безопасности областного УВД, брали показания, но потом пришла бумага с отказом в возбуждении уголовного дела, якобы нет доказательств, что я был задержан. Потом уже в Москве я написал заявление в МВД и Следственный комитет, но они на том же основании мне отказали. Теперь я отправил иск в Европейский суд по правам человека. Я хочу, чтобы этих людей наказали.
– Но ваш иск – он не против этих людей, он против России.
– Это там так положено. Понятно, что я не против России. Я за Россию.
– Понятно. Как вы оцениваете перспективы своего иска?
– Я не знаю. Мне помогает адвокат, болгарин, он выигрывал там какие-то процессы. Я надеюсь, что мне удастся этих людей наказать.
– Понятно. Но я еще раз спрошу: почему вы так спокойно обо всем этом рассказываете? Почему вы не боитесь показывать свое лицо и называть имя, не боитесь судиться? Чего вы ждете от этого – что вы станете знаменитым, что перед вами извинится министр внутренних дел, что вы получите компенсацию? Объясните мне, я не понимаю.
– Вы хотите сказать, что я должен был как-то оставить эту историю при себе, ну, к психологу сходить, да? Нет, я так не хочу. Я приеду еще раз в этот город, у меня там родители, друзья. Я не хочу прятать глаза и не хочу бояться. Город – мой. Страна – моя. Моя, а не тех людей, которым выдали милицейские погоны и которые ведут себя так, как будто мы скот. Они меня там бросили, потому что думали, что я умру, а я не умер. И если я не умер, я им должен доказать, что так в людьми обращаться нельзя. Вот и все.
– Спасибо. Тогда еще такой вопрос. Вы, наверное, знаете, что в некоторых регионах появились какие-то таинственные люди, которые просто отстреливают сотрудников МВД, режут их, жгут, убивают. Вы считаете, такая реакция может как-то остановить милицейский беспредел? Нет, я вас не подталкиваю к каким-то незаконным действиям, но все же. Что вы думаете?
– Я думаю, убивать людей нельзя, кем бы они ни были. Я, естественно, не одобряю того, что делают те люди, о которых вы говорите. Я считаю, что такие вещи можно решать по закону. Я хочу доказать это своим иском.
Ведущий поблагодарил его, повторил, что в студии был россиянин против России, дали заставку – все, передача закончилась. Больше этого человека никогда не показывали по телевизору. Европейский суд отказал ему в иске, а сам он через два с половиной месяца после того эфира болтался в петле на крючке от люстры в своей съемной двухкомнатной квартире на "Бауманской". В газетах не написали о его смерти, никто не знал, что он умер. Ни тот таксист, который однажды, узнав, высадил его на полпути и высказался в том духе, что тебя отпетушили, а я таких пассажиров не вожу; ни та женщина со шваброй на почте, которая, тоже узнав его, смеялась и говорила, что она-то поняла, что он получает от швабры удовольствие, и что если он снимет штаны, то она готова ему с таким удовольствием помочь – он выбежал тогда из почтового отделения, почему-то побежал бегом, и пока бежал, подумал, что, наверное, надо повеситься.
Приехали родители, забрали тело. Больше ничего интересного.
17
Губернатор позвал Богдана Сергеевича поужинать. Раньше вообще почти не общались, а теперь, можно сказать, лучшие друзья. Отдельный зал принадлежащего Богдану Сергеевичу ресторана у моря, камин, чучело кабаньей головы над камином.
– О Гончаренко думаете? – Богдан Сергеевич улыбнулся, кивая на кабанью голову.
– О мертвых – чего думать, я стараюсь думать о живых, – губернатор сам заметил, что в общении с янтарно-табачным королем его речь делается настолько элегической, что ее можно без купюр включать в гоблинский перевод "Крестного отца". Бывший Брюква, в свою очередь, с губернатором старался разговаривать так, будто он не ночной губернатор, а просто губернатор какого-нибудь дружественного региона, который случайно заехал к нему в гости.
– А кто у нас живой? В смысле – есть, что ли, какие-то новости по нашему делу?
Дело поимки убийц милиционеров Богдан Сергеевич искренне считал именно общим делом – своим и губернаторским. Губернатор, уточнив, нет ли новостей у самого Богдана Сергеевича, ответил, что да, новости есть.
– Вы тогда были правы, это политика, – губернатор вздохнул. – Не приезжие беспредельщики, не бандиты, а чистая политика.
– Уверен? – Богдан Сергеевич смотрел уже ему прямо в глаза.
– Да что уверен, они на меня сами вышли. Шантажируют.
– Чего хотят.
– Не сказали пока, но думаю, что-то к выборам. Во всяком случае, не денег точно.
– И вы?
– А я не люблю, когда меня шантажируют.
Про разговор в машине и про странное поведение Соломона Борисовича губернатор подробно рассказывать не стал, упростив пересказ сюжета до такой степени, что Соломон Борисович сам пришел к губернатору и сказал, что его люди и дальше будут убивать милиционеров, если губернатор не согласится выполнять все его условия.
– Я его, конечно, послал, но он сказал, что я об этом пожалею, – губернатор отпил шабли из своего бокала, губы вытер ладонью. – Вот такие дела, Богдан Сергеевич, вот такие дела.
Богдан Сергеевич удивился до такой степени, что даже сознался в настоящем уголовном преступлении, и хотя губернатор ничего не понял, Богдан Сергеевич потом ворчал на себя, что не надо быть таким болтливым, особенно с кем попало (губернатора он относил к этой категории, потому что губернатор был из Москвы), а признание его звучало примерно так: "Вот тебе и Соломон, вот тебе и тихий омут. Ох, не на того я охотился".
Богдан Сергеевич имел в виду Игоря Петровича, журналиста старой школы из девяностых, владельца и редактора местной газетки "Сити", конечно, давно пережившей свое время и давно растерявшей, как и вся пресса в России, свою репутацию, но при этом ее все равно по-прежнему читали и любили, во всяком случае, не только за программу телепередач на внутреннем развороте. Когда-то, еще при позапрошлом губернаторе, Игорь Петрович нанес Богдану Сергеевичу очень болезненный удар – Богдан Сергеевич помог тому губернатору с выборами, и губернатор расплатился с Богданом Сергеевичем должностью вице-губернатора, которую дали одному ветерану тех боксерских времен, когда Богдана Сергеевича еще звали Брюквой. Вице-губернатор был хороший мужик, отвечал за квоты по импорту табачных изделий, но сгубило его, как часто бывает, тщеславие, и когда в "Сити" вышел огромный материал о том, что вице-губернатор купил себе, во-первых, диплом о высшем образовании, и во-вторых, черный пояс по каратэ, государственная карьера его закончилась немедленно, а дружба с Богданом Сергеевичем еще быстрее, потому что с фальшивым дипломом нельзя работать на госслужбе, а с фальшивым черным поясом нельзя быть другом Богдана Сергеевича. Вице-губернатор успел улететь в Испанию, где, вероятно, и жил до сих пор, а, встретив Игоря Петровича в каком-то ресторане, Богдан Сергеевич честно ему сказал, что в другой ситуации он бы Игоря Петровича, конечно, убил, но поскольку по-человечески Игорь Петрович прав, то он его прощает и обещает не трогать.