18
Может быть, Богдан Сергеевич и рассчитывал на взаимность в смысле этого "не трогать", но Игорь Петрович ведь ничего ему не обещал, и уже в наше время, десять лет спустя, в "Сити" чуть не вышла новая разоблачительная статья про Богдана Сергеевича, которая могла бы стоит ночному губернатору огромных проблем, потому что Игорь Петрович сумел выяснить, что через подконтрольную ему дырку в границе Богдан Сергеевич экспортирует в Европу не только янтарь, но и наркотики. Какие выводы из этого хотел сделать Игорь Петрович, сказать трудно – то ли Богдан Сергеевич вел какую-то собственную игру, то ли действовал в чьих-нибудь московских интересах, но до выводов дело не дошло, потому что времена были уже действительно новые, и Богдану Сергеевичу позвонил генерал Сорока, бывший в курсе планов журналиста, и никакой статьи в итоге не вышло, потому что Игорь Петрович, возвращаясь однажды вечером из супермаркета, по неизвестной причине решил подняться на свой шестнадцатый этаж без лифта, и на двенадцатом этаже, видимо, утомившись, подошел к окну подышать свежим воздухом и, потеряв равновесие, выпал и разбился об асфальт. Следствие колебалось между самоубийством и несчастным случаем, выбрало несчастный случай, а в права владения ООО, которому принадлежала газета, вступил двадцатилетний студент юрфака Игорек, сын Игоря Петровича, и, хотя Игорек и пообещал, что продолжит делать "Сити" так, чтобы не посрамить память отца, главным его другом как-то сам собой оказался Богдан Сергеевич, и "Сити" очень быстро стала неформальным личным изданием ночного губернатора, то есть теперь, если газета кого-то разоблачала, то это не значило вообще ничего, кроме того, что разоблачаемым недоволен Богдан Сергеевич.
В некотором смысле новое положение газеты было, между прочим, выгодно и губернатору, потому что теперь ему было достаточно только сказать "никакой огласки", и даже о смерти генерала Гончаренко ни одна газета ничего не написала.
19
На место гибели депутата областной думы Гринберга с первой патрульной машиной прибыл начальник областного УВД генерал Башлачев. Постоял в пахнущем зоопарком подъезде, посмотрел на скрючившегося посреди лестничной площадке Соломона Борисовича, сказал, что можно уносить, сам вышел на улицу.
Напротив подъезда во дворе стоял мусорный бак. Подчиненные, сопровождавшие начальника, вспоминали потом, что он, передав одному из них свою форменную куртку, засучил рукава и, приговаривая, что он так и остался настоящим опером, и сейчас всем покажет, как надо работать, наклонился над мусорным баком и, засунув в него голову, долго шарил на дне своими руками. Вылез, отряхнулся и почему-то обрадованно прокричал:
– Пистолета нет!
Забрал куртку, оделся и уехал домой. Главное – создать у подчиненных настроение.
20
Соломон Борисович очень удивился, когда, получив пулю в грудь на лестнице собственной пятиэтажки, начал сползать по ступеням и, еще живой, скатился на площадку под двери тихо ужинающих соседей. Он не знал, что его убивают за тот разговор с губернатором – сам-то он рассчитывал просто заинтриговать губернатора, улучшить с ним на этой почве отношения и, поскольку это процесс долгий, прожить два предвыборных года так, чтобы встретить выборы не врагом, а умеренным оппонентом губернатора – умеренным до такой степени, чтобы губернатор как минимум не мешал ему переизбраться, а лучше бы даже помог, потому что без губернаторской помощи сейчас пожалуй что и не изберешься.
Провинциальная оппозиция – люди, которых не было. Зачем в провинции оппозиция? Она не нужна, общество так устроено, что ее некуда втиснуть, и несчастные соломоны борисовичи, если они где-то остались, тихо доживали свое, числясь оппозиционерами просто потому, что им больше некуда было себя деть.
Соломон Гринберг когда-то преподавал научный коммунизм, в восемьдесят девятом году помогал местному прогрессивному профессору избраться народным депутатом СССР и помог, а потом, когда депутатов из межрегиональной группы всех стали назначать первыми губернаторами, тот профессор позвал Соломона Борисовича к себе заместителем, и Соломон Борисович до самого девяносто шестого года честно разваливал областную социальную сферу, а потом, когда губернатор проиграл выборы и вышел на пенсию, Соломон Борисович остался в тогда еще большой политике, и, каждые пять лет переизбираясь в областную думу по тому же округу, по которому его выбрали еще в те времена, когда он был властью, постепенно, по мере исчезновения демократов первой волны, превращался в последнего областного оппозиционера. Стены в его квартире походили на коридор провинциальной гостиницы, гордящейся своими знаменитыми постояльцами – на застекленных фотографиях Соломон Борисович был изображен в компании Гайдара, и Чубайса, и Явлинского, и Каспарова, и Касьянова, и Лимонова, и Навального, и Прохорова, были совместные фото с Лехом Валенсой, Горбачевым и Вацлавом Гавелом, были просто портреты самого Соломона Борисовича на фоне американского Капитолия, каких-то евросоюзовских зданий в Брюсселе и на чекпойнте Чарли в Берлине. Говорят, оппозиция нужна для того, чтобы рваться к власти, но Соломон Борисович не рвался не только к власти – вообще ни к чему. Его устраивала эта роль, ему нравилось быть единственным независимым депутатом в областном парламенте, отпускать иронические реплики во время единодушных голосований и задавать острые вопросы губернатору, когда тот встречался с депутатами. Ему нравилась эта жизнь, но теперь она закончилась, потому что так решил Богдан Сергеевич.
21
Жизнь в России суровая, но политические убийства – это все-таки редкость и случай исключительный. Новость о смерти Соломона Борисовича за ночь дошла до Москвы и всех там взволновала. Уже с утра перед зданием МВД на Житной какие-то молодые активисты, сменяя друг друга, стояли с плакатами "Убит депутат Гринберг, я требую найти исполнителей и заказчиков". После обеда неожиданно высказался и президент, по телевизору показали, как он приехал на какую-то подмосковную ферму, сфотографировался с телятами, а потом фермер его спрашивает – слышали ведь про депутата? "Меня проинформировали, – ответил президент. – Дело я взял под личный контроль. Пока о версиях говорить рано, но единственное что могу сказать – кошельки так не подрезают".
Утренний рейс из Москвы летел полупустым, и в аэропорту у выхода на посадку столкнулись двое заочно знакомых мужчин.
– О, и вы летите? – спросил высокий седеющий брюнет лет сорока маленького пожилого толстячка; на самом деле они были ровесники, но брюнет, московский оппозиционный лидер, старался следить за своим здоровьем и по нескольку месяцев в году проводил, занимаясь серфингом, на каких-то океанских курортах, а старик – тот полгода как вышел из тюрьмы. Полковник-спецназовец, он отсидел три года по обвинению в покушении на известного чиновника-либерала, и присяжные оправдали его не столько за недоказанностью преступления, сколько потому, что сами, как и все в стране, ненавидели того чиновника и желали ему всяческих неприятностей. Брюнета полковник тоже узнал – когда-то он был соратником того либерала по правительству, но в новые времена найти себя в системе не смог, стал, как это теперь называлось, несистемным оппозиционером и несколько раз даже отбыл по пятнадцать суток по новому митинговому законодательству, чем ужасно гордился, и полковнику руку протянул именно как "тоже сидельцу" – искренне, как будто знакомы сто лет.
– Это не я тоже, а вы тоже, – ответил полковник вместо приветствия, пряча руку за спину. – К Гринбергу своему едете?
– Да, конечно, – брюнет, кажется, не заметил, что ему только что демонстративно не подали руки; он вообще никогда не замечал никаких проявлений чьей угодно нелюбви, даже если его называли в лицо самыми ужасными словами – будучи уверенным, что не любить его невозможно, он спокойно сносил любую критику, просто не понимая, как его можно критиковать всерьез. Поэтому и с полковником он разговаривал как со старым другом, и полковник, слушая, злился на себя – понимал, что перед ним враг, но при этом ведь симпатичный и доброжелательный, одно удовольствие с ним разговаривать.
– Соломона я знал, конечно, – рассказывал полковнику брюнет. – Хороший мужик, мог бы и губернатором стать, или министром, а вон как вышло. Мне из Кремля передавали – они там тоже в шоке, все-таки это красная черта, ее у нас не переходят. Я думаю, просто так это им не сойдет, кем бы они ни были. Ну и Кремлю тоже не сойдет. Сейчас будут похороны, а вечером, когда люди с работы, митинг. Вы пойдете на митинг? Хотите выступить?
Полковник растерялся – на митинге он действительно собирался быть, но чтобы выступать – черт его знает, так неожиданно, да и нужно ли. Наверное, не нужно. И сразу же сказал вслух:
– Хочу, спасибо. Спасибо большое! – и протянул брюнету руку.
22
Митинг действительно получился большой – может быть, самый большой после августовских митингов девяносто первого года, когда еще молодой Соломон Борисович держал мегафон своему профессору, будущему губернатору. На площадке перед недостроенным советским зданием обкома стояла, как посчитал кто-то из местных журналистов, десятая часть всего города, рекорд. Полковник смотрел на эту десятую часть с высоты грузовичка-трибуны – зрение у старика было хорошее, очков не носил и лица разглядеть мог нормально. Не слушая ораторов, вглядывался – где они, где те парни, которые режут ментов? Он ведь к ним приехал, ему они интересны, а не мертвый местный депутат.
Парни стояли в толпе совсем недалеко от грузовичка. Шиша и Химич слушали московского брюнета, но сами смотрели как раз на полковника – они его видели по телевизору и, конечно, не сомневались, что именно он расстрелял тогда из гранатомета машину того либерального чиновника.
– Вот бы с ним забухнуть, а? – шепнул Шиша Химичу, Химич молча кивнул – он же все-таки был москвичом, и выпить со знаменитостью из телевизора – ничего фантастического он в этом не видел, оставалось только придумать, как.
– Россия будет свободной! – закончил брюнет свою речь, и площадь ответила ему чем-то вроде "Ура" – траурный митинг очень быстро стал на рельсы просто митинга. Предоставили слово полковнику. Его Шиша и Химич уже слушали внимательно:
– Родные земляки! – говорил полковник. – Не удивляйтесь, мы с вами земляки, мой отец здесь в войну командовал десантным батальоном, и, поверьте, для меня это много значит. Вы мне скажите – когда я поведу батальон, вы пойдете за мной?
Первые ряды толпы действительно прокричали "Да!", хотя полковник и не уточнял, куда и зачем он собирается вести батальон.
– Я не сомневался в своих родных земляках. Сегодня, когда мы прощались с Соломоном, я вспоминал наш с ним последний разговор (с покойным полковник, конечно, знаком не был, но это значения не имело; отец его, между прочим, воевал тоже в совсем других местах, в Белоруссии). Вы знаете, наверное, что он был еврей, но я вам скажу – это был хороший еврей. И он мне сказал – Полковник, мы все ждем приказа.
Площадь насторожилась, никто не понимал, к чему клонит полковник.
– Я ответил ему тогда – Соломон, мы с тобой как Минин и Пожарский. Если мы не поведем ополчение, его никто не поведет. И он мне сказал – да, я понимаю это. У нас украли нефть, у нас украли янтарь, – пауза. – У нас украли страну! Но мы вернем ее себе.
Площадь неуверенно, но прокричала в ответ – вернем!
– Родные земляки. Вашему краю выпала честь первой оказать сопротивление ментовскому произволу. Наша родная милиция давно легла под еврейскую, давайте говорить прямо, под еврейскую мафию. С этой мафией боролся Соломон. С этой мафией борются и те, кто сегодня стреляет ментов. С этой мафией будем бороться мы!
Когда генералу Сороке покажут видео с речью полковника, он обратит внимание, что на словах о еврейской мафии московский брюнет наклонился к редактору местной оппозиционной газеты – что сказал, слышно не было, но по выражению лица было понятно – эй, что он несет, что он несет?
– И если здесь кончается Россия, отсюда начинается она! Вперед, Россия! Слава России! – полковник сжал кулак и выбросил руку вверх. Площадь ответила овацией.
Некто в штатском, стоящий у кормы грузовичка, включил рацию и, Шиша и Химич слышали, проговорил в нее – "седьмой второму, седьмой второму, он сказал слава России!" – рация в ответ что-то хрипела, но можно было расслышать "хуй с ним". Некто в штатском кивнул и прошел вглубь толпы – последним выступал как раз оппозиционный редактор, по его поводу местные силовики давно не беспокоились. А когда полковник спускался с грузовичка, его за рукав схватил Химич и по-московски запросто сказал, что если полковнику хочется сейчас пообедать, то мы с другом знаем отличное место совсем недалеко.
– Эшники, что ли? – развеселился полковник. Повернулся к брюнету, который уже тоже спустился, сказал ему: – Пойдем обедать, тут эшники с нами пообедать хотят.
И так и ушли с площади вчетвером, никому больше до них не было дела.
23
– А ты ему зачем звонил? – перебил брюнета полковник.
– Ну так положено, этика такая, – брюнет поморщился. – Если ты приезжаешь в регион, надо позвонить губернатору, сказать, так и так, вот я к тебе приехал, ничего нехорошего не замышляю, не волнуйся.
– У кого так принято? У меня не принято, – не успокаивался полковник. – Я же ему не звонил.
– Так ты и депутатом не был. А мы с ним оба депутаты были, понимаешь? Если бы я был губернатором, он бы наоборот, мне позвонил.
– Да ты и не будешь губернатором никогда! – полковник уже злился.
– Губернатором не буду, – соглашался брюнет, – возраст уже не тот. В моем возрасте только в президенты.
Брюнет еще не знал, что пройдет пять лет, и его совсем как Соломона застрелит на мосту около Кремля старший лейтенант чеченского МВД, и такой же митинг, как сегодня, случится и в Москве, и все тоже будут говорить, что это красная черта и точка невозврата, но, что бы они ни говорили, после этого убийства тоже ничего не изменится; может быть, вообще никогда ничего не изменится.
Шиша и Химич скучали. Хотели пообщаться с полковником, а оказались на спектакле с участием двух усталых поп-звезд второго эшелона – звезды красовались друг перед другом, во вторую очередь перед зрителями, пили оба немного, говорили о скучном, даже когда хотели об интересном.
– Ты мне скажи – стрелял в него? – спрашивал у полковника брюнет.
– Присяжные решили, что не стрелял, – полковник умел быть дипломатом.
– Тогда ты скажи, в твоей России будут суды присяжных?
– Оставлю один из уважения, – обещал полковник-дипломат.
– А меня оставишь? – спрашивал брюнет.
– А это уж как присяжные решат, – и дружный хохот.
На Шишу и Химича гости внимания не обращали – пусть скажут спасибо, что сидят с ними за одним столом, когда такое счастье еще выпадет.
Брюнету надо было в Москву последним рейсом, и его сажали в такси, полковник лез обниматься. Такси уехало, и полковник не выдержал:
– Парни, при нем не хотел, а теперь скажите – ментов-то кто режет? Известно что-нибудь?
– Я думаю, эфэсбэ, – мрачно ответил Шиша. – Кто их еще может резать, кроме эфэсбэ?
Проводили полковника до гостиницы, заходить не стали, и слава Богу – на ресепшне его уже ждал настоящий эшник, то есть опер из центра "Э" (экстремизм), который, извинившись за позднее вторжение и заверив в огромном уважении, задержал полковника по уголовному делу о призывах к насилию по статье 282 УК РФ – речь на митинге послушали в Москве и решили сажать; утром полковника этапируют в Москву.
24
А Шиша и Химич, взяв бутылку какого-то виски, сидели у костра, то есть это глядя со стороны в темноте можно было подумать, что они сидят у костра, а вообще-то это тоже была натуральная статья 282, потому что костер был вечным огнем, а площадка, посреди которой он горел – это был мемориал, так называемое "тыща двести", потому что по периметру площадки под гранитными плитами похоронены (видимо, примерно) 1200 солдат, погибших при штурме города в сорок пятом году. Городская святыня, Шишу и Химича здесь двадцать лет назад принимали в пионеры, да и у обоих в детстве была традиция ходить сюда с родителями и их родителями девятого мая, но это было давно, с тех пор много всего прошло, и новая мода праздновать день победы прошла мимо обоих, и оба уже черт знает сколько лет тут не были, а теперь решили выпить, а лучшего места было не найти. Вроде и центр города, но место достаточно глухое, жилых домов нет, по одну сторону дороги – полуживой научный институт, по другую – заросший парк и за ним железная дорога, а тут вечный огонь, и как будто действительно у костра сидишь, и виски в пластмассовых стаканчиках.
– А ты ведь хотел ему сознаться? – спрашивал Шиша. Химич молчал.
– Да все нормально, я сам чуть не проболтался, а потом подумал – ну какого черта, они же убогие все, оппозиция, не оппозиция. Гринберг покойный такой же был – что-то говорит, а глазки бегают, мутный, смешной. Настоящая оппозиция – это прежде всего мы, понимаешь?
– Нет, не понимаю, – Химич пьянел, ему это не нравилось. – А те черти из Гусева – это мы или не мы? А генерала вон грохнули – даже про него мне иногда кажется, что это мы, но я же понимаю, что это не мы.
– А что ты понимаешь? Мы придумали крутую штуку, она уже работает без нас. Эти из Москвы – думаешь, они о таком не мечтают? Мечтают, но ссут. Полковник же нас поэтому и спрашивал – это конкуренция, как у нас в порту. Ты придумал разгружать контейнер как-нибудь по-новому, конкурент к тебе придет и скажет – эй, ты чего творишь, давай по-старому, а то так неизвестно до чего дойти можно. Вот уверен я, что он про нас спрашивал, чтобы самому нас сдать – мы для него еще опаснее, чем любая ФСБ, он говорит, а мы делаем.
– Но не мы же уже делаем.
– А неважно, неважно. Придумали мы, значит, делаем мы, это наше.
– Хорошо, а зачем? Это же даже уже не месть, я давно не хочу никому мстить.
– Значит, не месть. Понимаешь, если чему-то нет названия, это ведь не значит, что этого нет. Есть, просто названия не придумали. Мы же не гуманитарии, в конце концов.
– То есть надо позвать гуманитария, чтобы он нам объяснил, что мы сделали?
– Хочешь, зови, конечно, но где ты его будешь искать? Были бы мы музыканты, нам был бы нужен продюсер, а так – кто нам вообще нужен?
– Священник, может быть? Я иногда думаю, что было бы здорово поговорить об этом со священником.
– Священника я знаю, – Шиша засмеялся, – он у нас норвежскую рыбу грузит. Не сам, ООО-шка а него, но хороший мужик, нормальный. Познакомить? Может, и по рыбе договоритесь, тебе же надо как-то зарабатывать.
– Да по какой рыбе, при чем тут рыба вообще. Мы с тобой людей убивали, тебя это не расстраивает, спишь нормально?
– Мы убивали ментов. Вот ты опять начинаешь – людей, людей. Договорились же – люди это мы, а не они.
– А ты уверен, что так бывает, чтобы кто-то не был человеком, потому что мы с тобой так решили? У нас вообще есть такое право?
– Какой-то совсем дурацкий вопрос. Если права нет, то как же мы им с тобой воспользовались? А мы же им воспользовались, и нам ничего за это не было.