40
Башлачев, конечно, хотел его сам допросить, но не получилось, потому что позвонили из Москвы – министр! Злой. Сразу начал с того, что не справляетесь. Отставка? Ну нет, какая отставка, отставка это слишком просто. Приедет следственная группа из Москвы, во всем разберется и самого Башлачева оценит.
– Из министерства группа? – обреченно спросил Башлачев. Это же он сам всегда был такой группой, Башлачев, убийца губернаторов, а теперь вон едет убийца Башлачева.
– Не из министерства, – министр вдруг перестал быть злым и грозным, как будто сам боится. – Просто группа. Встретитесь, разберетесь. И еще я вас попрошу мне об их работе докладывать, ладно? Мне важно.
Тут уж Башлачев вообще перестал все понимать, и уже стало не до Помазкина, просто забыл о нем. Оделся, пошел домой спать, утром встречать московскую группу, черт бы ее побрал.
И утром все встретились в аэропорту – он, Сорока и губернатор, все злые, все невыспавшиеся, и никто ничего толком не знает, просто – чартер из Москвы, а кто в чартере, что за чартер, черт его знает.
Прилетел маленький "Гольфстрим", долго выруливал к стоянке, и трое встречающих, выстроившись на поле, какие бы злые ни были, посмеивались, ничего друг другу не говоря, потому что хоть что вспомни – хоть три тополя на Плющихе, хоть трех богатырей, хоть трех идиотов из фильмов Гайдая, по всему выходила очень смешная композиция, тем более смешная, что никто не знал, кого они встречают – вот сейчас откроется дверь, и из самолета выйдет Путин, то-то будет весело.
Дверь открылась, и лица троих встречающих одинаково вытянулись – не Путин, конечно, но и не безымянный следователь, почти знаменитость, если считать знаменитостями героев газетных статей об аппаратных тайнах Кремля. Иванов, или, как по-чеховски называли его политические инсайдеры, Иванов-седьмой, потому что в Кремле было много Ивановых. Он, хоть и не играл первых ролей, с самого начала считался крайне влиятельным деятелем, о нем вспоминали всегда, когда речь заходила о какой-нибудь захватывающей интриге хоть в политике, хоть в бизнесе, и среди министров и руководителей крупных компаний было немало тех, о ком шепотом говорили – человек Иванова.
Невысокий, возрастом под шестьдесят, о нем известно было, что закончил, как положено, юрфак Ленинградского университета, в восьмидесятые работал на каком-то важном заводе – юристом, а понятно ведь, какие на этих заводах юристы. Дальше занимался каким-то бизнесом, и по этому поводу было тоже много всяких слухов, в которых звучало и "чечены", и "тамбовские", но с двухтысячного года – тут уже без слухов, Иванов он и есть Иванов, большой человек.
И этот большой человек тряс теперь руки встречающим – ах здравствуйте, ах здравствуйте, да чего же это вы здесь выстроились, у нас же все по-простому, ну что же вы в самом деле.
Сел в машину к Сороке, поехали в город. Губернатор предлагал обедать, времени было девять утра, но никто не возражал – обедать так обедать.
41
После обеда Иванов уехал уже с губернатором, а Башлачев с Сорокой решили пройтись пешком – обоим было не по себе, обоим не хотелось одиночества. Шли куда-то переулками, молчали, Башлачев не выдержал первый:
– Что происходит-то?
– Не понимаю, – равнодушно ответил Сорока. – Не понимаю.
Впечатления разговор с Ивановым не произвел на них обоих вообще никакого. Разгромов гость никому не учинял и не ругался, даже когда сообщил, что "прибыл с полномочиями" нарочно уточнил, что "вплоть до войсковой операции", чтобы никто не подумал, что полномочия – это обязательно отставки. Это была хорошая новость, но больше новостей не было вообще. Расследованием Иванов не интересовался в принципе, спросил только, сколько задержанных и что за люди – Башлачев доложил, что пока только двое, между собой, скорее всего, не связаны, экстремист Щукин и безработный Помазкин, недавно уволенный из милиции за пьянство. Иванов спросил, объявляла ли о пьянстве пресс-служба. Когда узнал, что не успели, обрадовался и попросил вообще о задержании Помазкина ничего нигде не говорить, надо эту новость попридержать. Еще была просьба, которая вообще сбивала с толку – Иванов велел запретить Помазкину бриться. При чем тут бритье? А вы не спрашивайте, вы исполняйте, и дальше беседа стала совсем светская – чем живет регион, какие планы на будущее, какие тревоги. Как будто не знает, какие тут тревоги, кремлевский черт.
– Знаешь, – сказал Башлачев, когда они уже дошагали до высоких дубовых дверей областного УФСБ. – Я почему-то думаю, что нам пиздец.
Сорока ничего не ответил, молча пожал ему руку, исчез за дверями. Милиция у нас думает, ФСБ – знает.
Тем временем на втором этаже областного правительства в малом зале заседаний, временно переоборудованном под ставку Иванова, московский гость сидел за большим вытянутым столом и читал уголовное дело. Конечно, это какой-то водевиль – осиновый кол, мачете, сожженные автомобили, еще Гринберг этот, хоть сейчас иди и снимай сериал. И что со всем этим делать?
Еще раз прочитал протокол допроса Щукина-экстремиста. Бессмысленный юноша, левачок, понятно, что мухи не обидит. Ну написал эту надпись и написал, но ведь даже придумал ее не он, вот же беда. Какие кокарды, какая стрельба?
Тридцать пять лет назад Иванова на юрфаке даже учили заниматься такими делами, и он улыбнулся, представив, как рисует на доске перед потрясенными Сорокой и Башлачевым схему организованной преступной группы, совершившей серию дерзких убийц. Но чтобы была схема, нужна группа, а что группы нет – это он уже видел и понимал. Допустим, первых гаишников и тех патрульных убили одни и те же люди, там все похоже, рабочая гипотеза нормальная. Но гусевское дело – там же и не стреляли, и почерк был совсем другой. У людей огнестрела уже вагон, а они ножом. Не вариант. Значит, это какие-то другие преступники. Гончаренко заколол явно кто-то третий. Кол – Бог бы с ним, но с этим колом на охраняемую дачу еще пролезть надо, а это совсем другой риск, то есть профессионал работал, не лишенный творческой выдумки. Гринберг – что-то вообще классическое криминальное заказное, то есть в деле должен быть кто-то еще – четвертый! И, конечно, можно предположить, что этот же четвертый взорвал Богдана Сергеевича, но при чем тут вообще Богдан Сергеевич, если он уже лет пять работает в альянсе с Госнаркоконтролем, человек крайне договороспособный и порядочный – его-то кто взорвал и зачем?
Вопросы, вопросы. Иванов вздохнул и уткнулся в протокол по Гаврилову – единственное нормальное убийство, в котором и орудие приобщено к делу, и убийца находится под стражей, сфотографированный со всех сторон в момент совершения преступления. Уволен из органов МВД за пьянство, вот же Башлачев артист, а, – Иванов с Башлачевым знаком не был, но заочно знал его очень неплохо по прошлым губернаторским делам и относился к нему с большим уважением. Если все получится, то повысим Башлачева, здесь-то ему делать уже нечего, не его уже уровень.
42
– Не проспи на работу! – Надя поцеловала Химича, и он проснулся, заворчал – чего так рано-то?
– У нас комиссия из Москвы, генерал сам в аэропорт поехал, все на ушах, страшное дело, сказали, быть на службе к восьми. Все, завтракай сам! – еще раз поцеловала и убежала.
Химич спрятался под одеялом, попробовал закрыть глаза – нет, все, уже проснулся, заново заснуть не получится. Комиссия, генерал – он старался не вникать в дела Надиной службы, чтобы не получилось так, будто он спит с ней, чтобы быть в курсе происходящего в областном управлении. Это было бы низко и нечестно.
Уже месяц вместе, кто бы мог подумать – тем вечером он был уверен, что просто склеил телочку, и когда они из клуба поехали в ресторан, и бычара на фейсконтроле сказал им, что Химича не пустит, потому что он в кроссовках, Надя показала корочку – пустили, посадили за стол у окна. Химич тогда сразу все понял, но не испугался и не рассердился, наоборот, смешно – вот девушка из УВД, а посмотришь на нее – да как будто и не из УВД. И Надя тогда, наверное, тоже что-то почувствовала, рассказывала больше о своем радийном прошлом, и о подругах, и о родителях, и когда разговор уперся в "ну а у тебя кто мама, папа?", Химич честно и весело ответил, что мама-то мама, обычная женщина, а папу вон убил мент, представляешь? И Надя заохала, расспрашивала о подробностях и, кажется, искренне обрадовалась, что все случилось не в ее дежурство, и не ей пришлось сочинять пресс-релиз об обезвреженном вооруженном преступнике. В общем, не было такого, чтобы он вскочил – ах, ты из ментовки? – и убежал, или чтобы она отвесила ему пощечину – да как ты смеешь так говорить о наших ребятах! Все взрослые люди, все все понимают, никто ни на кого не бросается. Приятный вечер, четвертый лонг-айленд. "А какую ты музыку любишь слушать?"
Первый минет прямо на пороге, и Химич остался у нее насовсем в тот же вечер. Утром оба ушли на работу, вечером опять встретились и уже не было вопроса "к тебе или ко мне", тем более что Химич сразу сказал, что живет с мамой. Вечером смотрели какое-то кино, и как-то оба исходили уже из того, что это не второе свидание, а просто они уже пара.
Пара, – сказал Химич вслух, нащупывая ногами тапочки, прошел, не умываясь, на кухню, включил кофемашину. Надя, конечно, хочет замуж, и правила игры, какими они были в представлении Химича, требуют этому сопротивляться, менять тему, когда она об этом заговорит, и Химичу стало вдруг противно, как бывало чаще всего, когда утром он обнаруживал рядом с собой какую-нибудь случайную знакомую или, что хуже, давнюю и добрую подругу. Нет, так не надо, лучше он сам сегодня же позовет Надю замуж – если, конечно, у нее в течение дня чего-нибудь не приключится. Если, допустим, та комиссия из Москвы ее заживо не съест – менты же, в конце концов, мало ли как там у них все устроено.
43
В романе Химича менты пришли к власти; то есть понятно, что они и так власть, но одно дело когда милиционер стоит на перекрестке и следит за порядком, и совсем другое – когда президент мент, и министры все менты, и депутаты, и губернаторы, и все на свете. Людям, конечно, нравится – менты же, порядок, закон, но что-то при этом не так.
Мент, даже хороший мент, типа Башлачева – он все равно мент, то есть смотрит на жизнь глазами оперативного работника, живет от операции к операции, сидит в засаде, даже если сидит в туалете, людей делит на подозреваемых и обвиняемых, к служебной иерархии относится как к боевому братству, да и вообще – живет на войне. Сам считает, что это война с преступностью, но на самом деле она просто со всеми остальными. Ведет незримый бой, потому что, как поется в корпоративном гимне, так назначено судьбой для нас с тобой, но незримый бой, бой, который виден только одному его участнику, очень часто оказывается самой обыкновенной шизофренией, которая прорывается однажды то стрельбой по покупателям в супермаркете, то отрубленной головой сослуживца, то планшетом, который ты засовываешь в рот случайному задержанному.
И вот менты пришли к власти, взялись за дело по-милицейски в самом хорошем смысле, переловили всех карманников и квартирных воров, на улицах стало спокойнее, и как бы все хорошо, все довольны, но дальнейшее-то тоже понятно – разобрались с карманниками, занялись бизнесменами, потому что в представлении ментов бизнесмены те же воры. Сначала мелкие, потом средние, потом крупные, и смотришь – уже и ларек во дворе принадлежит участковому, и бензоколонка за углом – начальнику РОВД, и заводом самым большим владеет уже милицейский генерал, и получается, что порядок уже и не вполне порядок, а просто новый беспорядок, в котором менты и вместо бизнесменов, и вместо бандитов, и даже вместо карманников, вообще вместо всех. И идут годы, менты богатеют и строят себе замки на Лазурном берегу, а на их место приходят новые менты, молодые, у которых уже даже на старте нет никаких идей по поводу порядка, они в менты идут не за порядком, а за деньгами и за властью, и общество становится феодальным, а менты – дворянами, помещиками, крепостниками, и если где-то в народной толще зреет что-то похожее на национально-освободительную борьбу, то такая борьба, конечно же, начнется с того, что какой-нибудь крепостной крестьянин однажды возьмет вилы и поднимет на них первого, которому не повезло, помещика-мента, – так фантазировал Химич, не замечая, что слишком какая-то реалистичная фантазия получается, никакой игры, чистый реализм.
44
Иванов отложил уголовное дело, попросил у губернаторской помощницы кофе, вышел на балкон. Вид с балкона открывался вполне петербургский – парк, в нем фонтан с какой-то статуей, и если не смотреть направо, где торчат трубы ТЭЦ, можно ненадолго вообразить, будто ты где-то в Европе, не в России.
Иванов, как и всякий порядочный федеральный чиновник, относился к себе как к европейцу, случайно занесенному судьбой в эту дикую несчастную страну. Он любил Тоскану, у него там был домик, в котором пока что жила любовница, глуповатая студентка РУДН родом из Воронежа и их полугодовалый ребенок Петечка. Ни любовницу, ни Петечку Иванов, конечно, не любил и радости от встреч с ними не испытывал, просто вот так положено, что если ты большой человек в Кремле, то ты обязан иметь вторую семью, чтобы никто не подумал, что ты хочешь отличаться от остальных. В парке шумели краснолистные клены, Иванов смотрел на них и думал о своем тосканском винограднике.
Чего никто не понимает о больших людях из Кремля – да, у них у всех есть виноградник, замок и вторая семья, но чего у них нет – так это права бросить все и уехать к своему винограднику. Для такого требуется разрешение, иначе ты автоматически переходишь в разряд предателей, а это большая неприятность, потому что предателей никто не любит. И Иванов, как многие, где-то раз в год, не чаще, когда удавалось разглядеть в первом лице сентиментальное выражение, осторожно спрашивал – ну, может быть, пора мне? Первое лицо хмурилось и отвечало, что даже если и пора, то надо еще некоторые дела доделать – вот Олимпиада, а вот в Москве с мэром надо что-то решать, а вот в металлургии все сложно, ну и куда ж я вас отпущу? Иванов вздыхал и думал, что хорошо, вот сейчас разделаемся с московским мэром, и с Олимпиадой разгребемся, и в металлургию доктора пришлем, и вот тогда – но это "тогда" все время отодвигалось куда-то вперед, теперь отодвинулось тоже и уперлось в эти милицейские трупы. Рассказать кому – не последний кремлевский человек, совсем не прокурор и не следователь, копается в этом уголовном деле и придумывает, как с ним быть. Об этом ли он мечтал? Нет, не об этом, но выбирать не приходится, надо придумывать.
Начинать всегда надо с программы-максимум – как выглядел бы идеальный вариант. А как бы он выглядел? Да очень просто. У этой области есть два богатства – нефть на шельфе и янтарь. На янтарном комбинате достаточно полутора тысяч рабочих, на нефтяных вышках и терминале – пусть в два раза больше, три тысячи. С семьями пускай получится десять тысяч, еще тысяч пять на охрану – милиция и ФСБ, ну и все, больше не надо. А их тут – миллион с чем-то. Зачем этот миллион, кому он тут нужен?
Нет уж, погрузить их в пароходы и вывезти всех хоть в Сочи олимпийские объекты строить, хоть на Дальний Восток китайцам сою выращивать. Все должно быть разумно и гармонично. Собственно, все беды у России ведь только от того, что ни разума, ни гармонии – вот и начинает в итоге народец ментов резать, а Иванову это разгребать.
Допил кофе, поставил чашу на карниз. Как разгребать – все уже придумал, окончательно.
45
Юре Щукину, студенту судостроительного факультета в техническом университете, до защиты диплома оставался год, и звучало это, в принципе, солидно, если не иметь в виду, что все сокурсники защитились уже месяц назад, а Юру не допустили к защите из-за, как это называлось, проблем с военкоматом, хотя на самом деле роль военкомата сводилась только к тому, чтобы приходить в университет и орать именно те слова, которые сочинили в центре "Э". На учет к эшникам Юру поставили сразу же, как только он попал в оперативную видеосъемку на каком-то очередном пикете в партийной футболке – красной с белым кругом, а в круге черные серп и молот. В Москве за такие футболки уже сажали, но до регионов новости доходят медленнее, и даже вопрос об отчислении с военной кафедры, хотя что уж проще, решался чуть ли не на уровне министерства в Москве – эшник, с которым тогда разговаривал Юра, первый эшник в его жизни, вздыхал и ворчал, что нацболов в его практике до сих пор никогда не было, и он надеялся, что и не будет – тихий регион, спокойный, откуда все берется.
Откуда – да вот оттуда, книжки да студенты, все, как сто лет назад. Очкарик с гуманитарного факультета (в каком еще университете мира есть факультет, который так и называется – гуманитарный?) выписывал московские газеты, в том числе и ту, самую главную, с гранатой-лимонкой на первой полосе и списком редколлегии, полностью состоящим из покойников во главе с композитором, которого Юра в детстве видел по телевизору в передаче про Ленина (композитор доказывал, что Ленин был гриб), и о котором, кроме той передачи, Юра еще знал, что он умер от загадочной болезни, когда вокруг сердца образуется опухоль, окружает сердце и сжимает его, как в кулаке. Юра почему-то часто думал об этой болезни, ему снилось чье-то сердце, сжимаемое чьим-то кулаком – в общем, если и был в городе подходящий читатель для газеты, основанной тем композитором, то это он, Юра.
Очкарик с гуманитарного, не закончив аспирантуру, быстро уехал в Москву, и о нем доходили нехорошие слухи, что он там работает уже чуть ли не на ФСБ, продался, ссучился – но Юра не любил разговаривать на эти темы, считая, что обвинять кого-то в том, что он живет не по совести, глупо, потому что никто никому ничего не обещает, и вообще – стоит ли требовать верности от ежевичного куста? Юре нравилось относиться к людям, как к ежевичным кустам, от которых ничего никогда не ждешь, но когда на них вырастает ягодка, ее можно сорвать и съесть – приятный сюрприз, но не более.
О дипломе и о военной кафедре н не жалел – ну, заберут в армию (он говорил – "армеечку"), ну и послужит, обзаведется друзьями, примет их в партию. Он уже имел право принимать людей в партию, и даже принял двоих, в общем, случайных, подарил им по футболке и по номеру газеты. Ему нравилось заниматься политикой, ходить в красной майке на митинги к коммунистам, продавать там газету, клеить на фонарных столбах стикеры "Я положил на выборы" или "Россия все, остальное ничто" – его ловили, грозили, проводили "профилактические беседы", и, если совсем честно, в тех беседах и в угрозах, да и в отчислении с военной кафедры политики было больше, чем в расклеивании стикеров по столбам. Он понял это не сразу, а года три назад, когда летал в Москву хоронить незнакомого товарища по партии – тоже Юру, подмосковного мальчика, которого бейсбольными битами забили до смерти эшники.