- "Дома, в Рамат-Гане. Маша и Юрка дома," - все так же решительно сказал Мишка.
- "Ладно, дома так дома… я ж не спорю. Значит, из наших в доме были только Вадим, Лиза и ты?"
- "И собака."
- "И собака. Теперь, Михаэль, я тебя спрошу что-то особенно важное. Так что ты уж, пожалуйста, сосредоточься и постарайся…"
"Они мертвы, - перебил его Мишка. - Никого не осталось. Они все мертвы. И Вадик, и Лиза, и… и собака. И я."
Ави снова вздохнул: "Ладно, парень. От тебя, я вижу, много не добьешься. Ты посиди тут пока, под заборчиком. Сейчас армия подъедет и "скорая"… все будет хорошо, вот увидишь."
Через час поселение было уже забито армейскими машинами, амбулансами, передвижными телевизионными студиями, автомобилями прессы. Жителей близлежащих к центру событий домов эвакуировали, и теперь они толпились на площадке перед местной школой, возбужденно обсуждая происшедшее с многочисленными репортерами. Спецназ плотно обложил дом и пытался вести переговоры с засевшими там террористами, одновременно готовясь к штурму. Арабы изредка постреливали, но, в общем, вели себя тихо.
Мишка действовал в каком-то автоматическом режиме, шел, куда говорили, садился, где сажали, ждал, когда приказывали ждать. В голове его было пусто и гулко, он не думал ни о чем и не чувствовал ничего, будто превратившись в робота. Сначала его передавали из рук в руки какие-то офицеры разных, все повышающихся рангов, и он послушно отвечал на одни и те же вопросы, рисовал план дома, описывал нападавших. Всем он говорил ровно то же, что рассказал в самом начале своему спасителю Ави: нападавших было трое, а наших - тоже трое и еще собака, и все погибли, включая его, Мишку. И все офицеры, один за другим, кивали головой и вздыхали, в точности, как Ави, и смирялись с необходимостью аккуратного, "скальпельного", опасного штурма, без гранат и уж тем более, без ракет - потому что на основании мишкиных ответов было решительно невозможно заключить что-либо определенное относительно жизни и даже количества находящихся в доме людей.
Затем он повторял то же самое людям в штатском, с той лишь разницей, что эти особенно дотошно расспрашивали о террористах и, видимо, остались довольны, хотя он смог описать только одного, главного, со шрамами на лице. Потом Мишку оставили в покое, но ненадолго - кто-то взял его за локоть и вывел за желтую ленточку ограждения, в залитое светом юпитеров пространство, и там он, слепо щурясь, тоже что-то говорил в пляшущие у самого лица микрофоны. Но и это кончилось, когда кто-то другой, отчаянно ругаясь и толкая протестующих и качающих права репортеров, вернул его назад, за ленточку, усадил в чью-то пустую и темную "вандуру" и велел сидеть там и не двигаться. И он сидел и не двигался. Он и не дышал бы, если бы мог.
Штурм закончился быстро. Собственно, и штурма-то, как такового, не было. Просто снайпер подстрелил одного из террористов через дырку в трисе гостиной, да так удачно, что на том взорвался "пояс шахида" - непременная принадлежность истинного воина Аллаха. Его напарник, видимо, стоял рядом, так что пятью секундами позже, когда спецназ Генштаба ворвался во все двери и окна одновременно, в доме уже не было никого, кто мог бы сопротивляться. Убедившись в этом, коммандос уступили место саперам - для дальнейшей проверки. Перед тем, как войти в дом, саперный сержант подошел к офицеру спецназа - узнать, что к чему. Тот как раз закончил снимать с себя сложную штурмовую амуницию и, сгорбившись, с преувеличенной тщательностью расшнуровывал ботинки.
"Ну чего там, Рембо? - спросил сержант с характерной для страны и ее армии фамильярностью. - Трупов много?"
Спецназовец странно хрюкнул и поднял к саперу слепое от слез лицо.
"Ты вот что, солдатик… - сказал он, не стыдясь и даже не пытаясь скрыть свою слабость. - Пошли туда кого-нибудь покрепче. Особенно наверх. Я уж, на что навидался, но и то…"
Потом машины стали мало-помалу разъезжаться, увозя завершивших свою работу профессионалов. Первыми уехали репортеры, смотав кабеля, как сматывает довольный уловом рыбак свою добычливую сеть. Выловленные ими скользкие рыбы новостей уже плыли по разноименным каналам в бутафорское виртуальное море событий, толкаясь боками с другими, теряя по дороге цвет, вкус и запах, превращаясь в ошметок газеты, в бессмысленный фон талдычащего на кухне радио, в кукольную улыбку сексапильной дикторши. И репортеры, зная судьбу своего улова, старались побыстрее стереть с рук налипшие на них слизь и чешую, избавиться от назойливого, совершенно излишнего запаха. Они трясли головой, они закуривали свои сигареты, они прикладывались к своим фляжкам. А когда и это не помогало, то они просто включали радио или хватали газету и тогда уже успокаивались - не до конца, но все же достаточно, чтобы можно было спокойно вернуться к семьям, ждущим их на берегу.
Мишка продолжал неподвижно сидеть в машине, ожидая дальнейших команд. Время будто застыло для него, обернувшись огромным, все в лунках, полем, похожим на гигантскую емкость для яиц. Только в лунках лежали не яйца, а минуты; они вспучивались и булькали, как пузыри на болоте, неприятные, но безвредные, и Мишка просто бродил между ними, безразлично скользя взглядом по их бесконечной одинаковости.
"Вандура" дрогнула, дверь откатилась в сторону; в машину влез офицер, на этот раз полицейский, сел на сиденье напротив Мишки, участливо похлопал его по колену. В руках он держал папку с приделанным к ней растрепанным блокнотом; исписанные блокнотные листы перегибались через край планшета, как зачесанные назад волосы. Полицейский поправил эту слегка съехавшую набок прическу, достал ручку и сдержанно кашлянул.
"Понятно, ты сейчас не в себе, - сказал он и кашлянул снова. - Но я вынужден попросить тебя снова рассказать мне обо всем. Ничего не поделаешь - служба…"
Мишка и не возражал - служба есть служба. Пока он в который уже раз излагал свою историю, полицейский внимательно слушал, кивал и лишь изредка задавал уточняющие вопросы. Писать он начал только потом, когда Мишка уже замолчал, сопровождая каждое написанное слово его звуковым эквивалентом. Это была вроде бы та же самая история, но в то же время - другая, переведенная с обычного человеческого языка на канцелярский, угловатый и громоздкий, как учрежденческая мебель. Даже слова в этом языке, казалось, цеплялись одно к другому не при помощи предназначенных для этого предлогов и окончаний, а посредством конторского клея и скрепок. Теперь пришла мишкина очередь кивать. Он вслушивался в странный, произносимый от его собственного имени текст протокола - "я вошел… я увидел…" - и странное удовольствие шевелилось у него в сердце. Этого всего просто не могло быть, не могло; и косвенным подтверждением тому служил нереальный, чудовищный язык полицейского.
Закончив писать, офицер протянул блокнот Мишке на подпись и встал.
"Ну вот и все, - сказал он преувеличенно бодро. - Теперь осталось только опознание, и уж больше мы тебя мучить не будем. Обещаю. Пойдем, что ли?"
- "Куда?"
- "Туда. В дом."
"Зачем? Я туда не пойду, - упрямо сказал Мишка. - Мне домой надо. Я сейчас домой поеду. Меня там семья ждет. У меня семья. Жена и ребенок. И еще один будет, через пять недель."
Полицейский вздохнул и крепко взял его за локоть.
- "Надо опознать. Ты должен."
Они прошли по улице и через двор, причем Мишка продолжал спорить, сопротивляясь тем сильнее, чем ближе они подходили к дому. Полицейский молчал и просто вел его вперед, подталкивая в нужном направлении своею привыкшей повелевать и заламывать рукой.
Стены бывшей гостиной бывшего вадикова дома были иссечены пулями и заляпаны кровью и кусками шахидского мяса. Один из арабов сохранился на удивление хорошо, то есть, целиком, со всеми конечностями; другой же был представлен в основном верхней половиной туловища.
"А где же?.." - спросил Мишка, оглядываясь.
"Кто, хозяева? - подхватил полицейский. - Их уже вынесли наружу. К ним мы…"
"Да нет! - перебил его Мишка. - Где третий?"
- "Нету третьего. Ты, кстати, уверен, что их было трое? На сто процентов?"
Мишка, не отвечая, подошел к трупам поближе. Половинка явно принадлежала помощнику; но относительно личности второго он сомневался - заложенные в бомбе гайки и гвоздики размозжили его лицо до неузнаваемости. Носком ботинка Мишка повернул голову к свету. Есть шрамы или нет?.. нет, не разобрать…
"Ты это… ну… ногой-то не надо… - сказал полицейский. - Это ж человек все-таки."
"Человек… - повторил Мишка, будто прокатывая на языке незнакомое слово. - Человек…"
Он повернулся и пошел к выходу.
"Подожди, - шагнул вдогонку офицер. - Надо еще наверху. Хозяев-то соседи опознали, а вот наверху…"
Мишка с неожиданной силой схватил полицейского за голубые лацканы, рванул, скомкал ворот, придушил, зашипел, нос к носу, блестя сумасшедшими яростными белками:
"Убью тебя, гада… я ж тебе сказал: домой мне надо, к семье… ты что, простых слов не понимаешь, гнида?.."
Оттолкнул, шваркнув об стену, постоял немного, набычившись и как бы проверяя - не полезет ли снова? - и пошел, пошел… куда?.. а! - к машине, к ситроенчику, вот ведь и ключи тут, на поясе…
Полицейский смотрел ему вслед, одной рукою держась за горло, а другой - сжимая свою протокольную папку.
"Погоди!" - крикнул он, оставаясь на месте. Помятое горло не послушалось, вышел хрип, оборвавшийся в писк, а потом так и вовсе в немоту. Полицейский прокашлялся и принялся с трудом выдавливать из себя слова.
- "Куда же ты?.. нельзя… не езжай так - один!"
Горло исправилось только на последнем слове, но зато уж его-то выдало со всей надлежащей силой и громкостью: ОДИН!
* * *
А потом уже все ясно. Потом уже он превратился в того, кто он сейчас - в одержимого поисками наказания преступника, в заключенного без тюрьмы, в обвиняемого без судьи и прокурора. Хотя нет, был еще короткий период в самом начале, когда сознание балансировало на грани между вменяемостью и сумасшествием, когда мудрый защитный механизм предусмотрительно отключал от него реальность, не будучи уверенным, что он сможет с ней справиться. В течение этих нескольких дней он продолжал жить в гулкой пустоте отторжения, в полной и агрессивной убежденности, что ничего страшного с Машей и Юркой не произошло, что они находятся где-то здесь, рядом, вот только отлучились на минутку и сразу вернутся.
Но затем механизм отчего-то решил, что пора открывать, а может, просто отказал; ворота распахнулись, а может, просто треснули, и непереносимые факты хлынули в мишкино сознание грязным селевым потоком. Его семья погибла. Его семья погибла у него на глазах. Его семья погибла у него на глазах, а он и пальцем не шевельнул, чтобы что-то сделать. Он стоял, пораженный подлым, унизительным страхом и смотрел, как расстреливают его беременную жену. Совершенно чужой пес, не колеблясь, вступил в схватку и погиб, сражаясь, как и положено мужчине. А он? Где был в это время он? И как можно жить с этим дальше?
Жить "с этим" оказалось и в самом деле трудно. Но, собственно говоря, он и жить-то остался только поэтому, из-за этой трудности, из-за этой ежедневной, выматывающей муки. Он не убил себя именно потому, что самоубийство казалось ему незаслуженным спасением, недопустимым уходом от наказания за его чудовищное предательство. Убить себя означало снова струсить, снова убежать и тем самым снова предать Машу. И он продолжал жить, затаскивая самого себя на крутой склон каждого дня, как Сизиф свой камень, только для того, чтобы ночью опять скатиться в непрекращающийся кошмар комнаты на втором этаже вадикового дома. Он продолжал жить в непрестанном и мучительном диалоге с самим собой; он был обвинителем и обвиняемым, судьей и подсудимым, палачом и жертвой в одном лице, и никогда еще обвинитель не был настолько непримирим, судья - настолько жесток, палач - настолько изощрен… и никогда еще обвиняемый не был настолько сломлен, подсудимый - настолько смирен, жертва - настолько покорна.
Но в то же время Мишка не переставал робко надеяться на то, что когда-нибудь, через сколько-нибудь лет… а может, даже и пораньше… может, чем черт не шутит - даже завтра или через час… что когда-нибудь это закончится. Ведь у каждого наказания есть срок, не правда ли? Просто потому что все ведь когда-нибудь кончается, да?
"А вот на это я бы не рассчитывал, - отвечал ему жестокий Михал Саныч, палач, судья и обвинитель. - Вон, Сизиф-то… до сих пор катает."
Но с надеждой трудно спорить, особенно в ситуации полной безнадежности. Кто-то, может, думает, что безнадежность - это просто противоположность надежды, как, скажем, соль и ее отсутствие. Но это не так; это совсем разные кушанья. Безнадежность - это тяжелая и плотная каша без вкуса и без запаха, ее едят шершавыми деревянными ложками, и она застревает в пищеводе, и ее проталкивают внутрь тупыми городошными битами, и едят дальше, и так без конца. Это очень однообразная еда, и поэтому человек может быстро привыкнуть, как привыкает ко всему, и тогда ему может стать легче. Чтобы этого не произошло, в блюдо добавляют специю - для вкуса, совсем немного, но достаточно, чтобы не вызвать привыкания. Эта-то специя и называется надеждой.
И тем не менее. Тем не менее, Мишка надеялся. Тем не менее он ловил - под насмешливым взглядом Михал Саныча - знак, указание на то, что вот-вот мучения его кончатся, что ему наконец дозволено будет уйти, просто уйти… и уже там, в другой жизни, если таковая, конечно, имеется… там он, может быть, снова встретит Машу, и тогда уже… - короче, полная чушь. Чушь-чушью, но сегодняшним утром он выскочил из своего подвала именно с этой мыслью. И, как оказалось, действительно не зря. Это и в самом деле был знак - этот низколобый хитрожопик, пришедший из тех самых краев, из той самой деревни, пришедший, чтобы взять его, Мишку, и перенести именно туда, где все произошло, чтобы вернуть его на место преступления.
Это был уникальный второй шанс, бесценная вторая возможность, неизвестно за какие заслуги пожалованная ему милостивой судьбой - возможность совершить то, что он не смог совершить тогда - достойно умереть, как мужчина. Время как бы отматывалось назад, к тем же обстоятельствам и, возможно, к тем же людям - случай, несомненно, редчайший, настоящий подарок. Он не думал о мести. В конце концов, кто они были, эти арабы? - Не более чем бездушные орудия несчастья, автоматы беды, роботы разрушения. С таким же успехом можно было бы мстить молнии, или урагану, или смертельной болезни. Нет, у него был намного более важный объект для сведения счетов - он сам. Хотя, он вовсе бы не расстроился, если бы при этом удалось захватить с собой какого-нибудь шахидона… например, того, с располосованной мордой… если он еще жив, конечно.
Мобильник Зияда зазвонил. Морщась от боли, он полез в карман, вытащил телефон и с полминуты слушал. Затем сделал своему брату знак остановиться. Машина съехала на обочину, и арабы стали шумно препираться. В итоге, водитель с досадой махнул рукой и развернул машину.
"Что такое? - спросил Мишка. - Ты передумал, что ли? Мы так не договаривались."
"Не торопись волноваться, - ответил Зияд, не оборачиваясь. - Еще не время. А вот минут через пять будет самое то…"
Проехав совсем недолго, "субару" свернула с шоссе на проселок, ведущий в близкую масличную рощицу, и еще несколько минут переваливалась с ухаба на ухаб, пока, наконец не остановилась.
"Все, приехали, - сказал Зияд. - Выходи."
Мишка вышел из машины и осмотрелся. Чуть дальше по проселку, под масличным деревом стояла точно такая же "субару" старого образца. Кто-то сидел в ней на месте водителя. Еще один человек, с автоматом на шее, подпирал плечом соседнюю оливку. Сзади в мишкину спину уперся автоматный ствол. Это был, видимо, третий.
Мишка поднял руки и дал себя обыскать. Молодой бородатый араб ощупал его с ног до головы, вытряхнул из карманов сигареты, зажигалку, удостоверение личности. Последнее заинтересовало его особенно. Он рассмотрел документ, поцокал языком и махнул своему водителю. Водитель, не торопясь, вылез из машины, поправил бейсбольную кепку с длинным козырьком, вразвалку подошел к привезшей Мишку "субару", где так и сидели Зияд и его братья, наклонился к зиядову окну, что-то спросил. Зияд ответил, коротко и почтительно. Человек кивнул, и зиядова машина отъехала, торопливо развернувшись. Все так же неспешно, вразвалку человек двинулся к Мишке, но вплотную сближаться не стал, а не доходя шага, сделал резкий выпад и ударил его кулаком в солнечное сплетение. Мишка охнул и упал на колени, судорожно хватая воздух перекошенным ртом. Арабы с автоматами засмеялись.
"Позвольте познакомиться, мой господин, - церемонно сказал ударивший и снял кепку преувеличенно вежливым жестом. - Меня зовут Абу-Нацер. А вас?"
Мишка молча смотрел на него снизу. С этим человеком ему не требовалось знакомиться заново. Это лицо, перерезанное двумя глубокими шрамами, он узнал бы из миллиарда.
Василий
Оо-о-ох!.. - низко, со звенящим верхним захлестом выдохнула Галочка и выгнулась в отчаянной попытке прижаться еще теснее, взять еще больше, раствориться, вдавиться поглубже во вдруг утратившие свою тяжесть, мерно движущиеся, сильные мужские чресла. Оо-о-ох!.. - и длинная, самая сладкая в мире судорога пронзила ее, от живота вверх, к распухшим, закушенным губам, к фейерверку огней на темном экране сомкнутых век и снова вниз, через мокрое от любви лоно - вниз, до самых кончиков пальцев мелко дрожащих ног.
"Тише, Галка… - прошептал Василий. - Ты так весь район разбудишь…"
"Плевать, - сказала она хрипло. - Не останавливайся… еще… еще… оо-о-ох!"
Потом они лежали рядом, не касаясь друг друга, как половинки разломленного надвое яблока - уже вроде бы и порознь, но нет, еще вместе. Дым сигарет серебристым облаком стоял в неподвижном, пронизанном лунным светом воздухе.
"А, черт! - сказал Василий и хлопнул себя по лбу. - Ну конечно! Как же я сразу не догадался!"
"Лежать! - не открывая глаз, приказала Галочка. - Если ты будешь таким гадом, что вот прямо сейчас сядешь к своему компьютеру, то я тебя просто убью."
- "Не сможешь."
- "Сразу не смогу, правда. Но вот как ноги начну чувствовать, так тут же встану и убью. Это, в конце концов, невежливо. У меня такое впечатление, что когда ты меня трахаешь, то только о своих программах и думаешь. Ты и с другими женшинами так же?"
- "Нет у меня других женщин. Только ты, единственная и неповторимая."
- "Скажи это еще раз. Быстро!.. Ну!.."
- "Зачем тебе?"
- "Ну скажи, ну быстрее… ну…"
- "Ну ладно… ты - единственная и неповторимая…"
"Ах… - Галочка свернулась калачиком, зажав обе руки под животом. - Ах… Нет. Черт. У меня было такое чувство, что я только от этих твоих слов кончу. Ну почему ты такой чурбан? Надо было сразу говорить, а не упрямиться. А теперь все, ушло."
"Ничего, еще вернется, - успокоил ее Василий. - Но не сразу… Гал, а Гал?.. Ну мне правда надо кой-чего сделать, а то забуду… Я по-быстрому."
- "Ладно… дуй к своей железяке. Неужели у меня попа хуже твоего монитора?"
"Лучше, лучше…" - поспешно заверил он, натягивая штаны.
"Ну тогда в чем же дело? - сонно пробормотала Галочка и уткнулась в подушку. - Вот и смотрел бы туда, на мою попу. Я бы только рада была…"