Новый роман Бориса Хазанова написан от имени персонажа, который рассказывает о себе, но одновременно пишет этот роман и размышляет над ним. Эпизоды из жизни повествователя проходят на фоне событий только что минувшего века. Герой романа хочет восстановить цельность своей разлохмаченной жизни и целостность калейдоскопической эпохи. Он надеется возвратить ценность своему частному существованию и найти оправдание злодейской человекоядной истории. Как это сделать? Написать роман.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 16
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 24
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 41
ЧАСТЬ ПЯТАЯ 54
ЭПИЛОГ Апофеоз и последнее бегство 63
2007 год, постскриптум 63
Примечания 64
Борис Хазанов
ВЧЕРАШНЯЯ ВЕЧНОСТЬ
Фрагменты XX столетия
…praesens autem si semper esset praesens
nec in praeteritum transiret, non iam esset
tempus, sed aeternitas.
Beati Augustini Confess. XI, 14
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I А. Я. в овальной раме
15 сентября 1936
Две ночи поднимаются навстречу друг другу, одна на Западе, другая на Востоке, чтобы, соединившись, слиться в одну безбрежную ночь.
Это ночь забвения.
Забывается всё; забудут и нас, и тех, кто нас забудет. Назвать ли эту историю поучительной? Мы грезили будущим, не чувствуя затхлый запах, который оно издаёт, не замечая, как будущее разлагается на ходу; мы жили будущим и чуть ли не в самом будущем, а оно тем временем превратилось в прошлое; так уличный светофор переключается с зелёного на красный, не успев загореться жёлтым.
Некогда в тридевятом царстве, в переулке у Красных Ворот жила Анна Яковлевна Тарнкаппе. Пишущий эти строки, может быть, единственный, кто её помнит.
Уже в те времена никаких ворот не существовало, не осталось деревьев на Садовом кольце; смутно помнится Сухарева башня, слышны звонки трамвая; на углу Мясницкого проезда в керосиновой лавке продают керосин; всё ещё кажется очень высоким дом Ефремова, цитадель воровского и нищенствующего сброда, ещё не снесён двухэтажный особнячок на площади Красных Ворот - там, говорят, родился Лермонтов.
Что касается переулка, то здесь ничего не менялось, по крайней мере, за последние пятьдесят лет. Возможно, этим объясняются некоторые кажущиеся несообразности в рассказах Анны Яковлевны.
"Veuillez avoir l’obligeance de ne pas mettre vos pieds sur le canapé. Я на нём сплю".
Некто в ботинках, не однажды побывавших в починке, в бумажных чулках на резинках, которые выглядывают из-под коротких штанов, ёрзает на её антикварном ложе.
"Должно быть, поэтому, - она вздыхает, - мне так часто не спится. Так теперь принято: есть не за столом, спать не на кровати…"
"А сны тебе снятся?"
"Иногда. Но я догадываюсь, почему ты спрашиваешь. Ты хочешь сказать, что это был сон".
Писатель радостно кивает.
"Так вот, к твоему сведению: ничего подобного. Это не сон. Лежу, ворочаюсь с боку на бок… Нет, думаю, не уснуть".
Квартира Анны Яковлевны находится на первом этаже. Тусклая лампочка озаряет могильным светом коридор, двери, за которыми прячутся жильцы, и массивный сундук, похожий на небесный камень Кааба. Никто не решается убрать его с дороги или попросту вынести на свалку, никто не "поднимает вопрос". Смутная догадка владеет жильцами, что сундук охраняет квартиру от несчастий. Ключ от висячего замка давно потерян, никто не знает, что хранится в сундуке, скорее всего он пуст. Изредка на нём ночует какой-нибудь гость из провинции.
Но на самом деле ключ не пропал. Он хранится в шкатулке, а шкатулка лежит в хрустальном гробу. Гроб - на дне океана. И не где-нибудь, а на дне самой глубокой в мире Филиппинской впадины. Недавно экспедиция в батискафе опустилась на самое дно и убедилась, что он там. Вещи живут тёмной жизнью, более долговечной, чем жизнь людей.
В старых квартирах обыкновенно бывают высокие потолки. Последний раз потолок белили в год отречения императора Николая Второго. Рядом с лампочкой висит колокольчик звонка, на стене справа от входа - счётчик Сименс-Шуккерт, оба слова с твёрдым знаком на конце; встав на цыпочки, можно увидеть, как в окошке вращается диск с красной меткой. Висит объявление: экономьте электричество, каллиграфический почерк Анны Яковлевны угадать нетрудно. Ей же принадлежит ряд других воззваний. Если по дороге на кухню вам понадобится зайти в закуток и, накинув крючок на дверь, усесться, вашему утомлённому взору предстанет наставление, как вести себя в местах общественного пользования: спускать за собой воду, не оставлять брызги на крышке стульчака, не засиживаться, читая во время отправления естественных нужд художественную литературу.
Библиотека помещается тут же, в нише перед пыльным окошком, выходящим на лестничную площадку: Ник. Огнев, "Дневник Кости Рябцева", некогда чрезвычайно модное произведение; его же, "Исход Никпетожа"; Юрий Либединский, "Неделя"; "Княжна Джаваха", роман дореволюционной писательницы Чарской. А также разрозненные номера журнала "Красная Новь", самоучитель игры на гавайской гитаре и ряд других сочинений. Некоторые книги сохранились частично или представляют собой пустые картонные обложки: все страницы использованы. Библиотека регулярно пополняется.
При входе в квартиру первая дверь направо - жилплощадь Анны Яковлевны. Одно из ключевых слов эпохи. В словаре можно найти поясняющие его фразеологические обороты. Площадь предоставляется. Её занимают, уплотняют или освобождают. Остался без площади. За отсутствием площади. Прописан на чьей-то площади и проч. Окно смотрит во двор, похожий на все московские дворы. Вещи живут долго, но всё же не бесконечно, зато голоса, улыбки, запахи живы и тогда, когда ни от людей, ни даже от вещей ничего не осталось. От диванной материи восхитительно пахло куревом. Вся стена над спинкой дивана была увешана портретами в круглых, овальных, прямоугольных рамках и рамочках, в мундирах и туалетах последнего царствования. Фотографиями был уставлен и комод, там среди прочих помещалась сама хозяйка, какой она была, по удачному выражению поэта, в те баснословные года .
"Нет, - сказала она, - я же вижу, что ты мне не веришь. Я не могу рассказывать, когда мне не верят!"
Томительная пауза; Анна Яковлевна устремила надменный взор в пространство; ты помотал головой, что могло означать и опровержение, и согласие. Ясно, по крайней мере, что главное в историях Анны Яковлевны - это занимательность, а не достоверность. Ноги в ботинках торчат над краем дивана, ты весь ожидание.
"Так вот… - глубокий вздох, - на чём я остановилась… Делать нечего. Дай, думаю, пройдусь… Подышу свежим воздухом. Выхожу. Дивная тишина. В небесах торжественно и чудно. Кто это сказал, тебе известно?"
Писатель надул щёки, выпучил глаза. Энергично кивнул и издал непристойный звук.
"Фу!" Анна Яковлевна облила презрением собеседника, и на некоторое время вновь воцарилось молчание.
"Между прочим, он родился в двух шагах от нас…"
Можно было бы и не намекать на двухэтажный домик Лермонтова: знаем; каждый знает.
"Тут рядом и Пушкин жил - в Харитоньевском. В раннем детстве".
"Дальше", - сказал писатель.
"Дай, думаю, прогуляюсь…"
"Это ты уже рассказывала".
"Попрошу меня не торопить! Горят фонари, во всех домах темно. И такое чувство, как будто я куда-то попала, где до сих пор никогда не была. Как будто я в царстве умерших…"
"Такой сон, да?"
Она фыркнула. Неужели мы настолько выжили из ума, что не в состоянии отличить сон от действительности? И потом, если не спится, то какой же это может быть сон. Анна Яковлевна сунула в рот папироску, потрясла коробком перед ухом, есть ли ещё спички.
"Фу. - Она с наслаждением затянулась, выпустила дым к потолку и помахала рукой в воздухе. - Можешь ли ты мне сказать, кто изготовляет эти отвратительные папиросы?"
"Дукат".
"Qu’est-ce que c’est que ce Дукат?"
"Фабрика, - сказал он небрежно. - Там написано".
II Древо корнями кверху
14 сентября 1936
Итак, что же произошло? Анна Яковлевна вышла из подъезда, одиночество охватило её, словно порыв ветра. Перед ней короткий Боярский переулок вёл направо к недавно сооружённой станции метро, налево уходил Большой Козловский. Напротив - красивый особняк и стена чехословацкого посольства. Жёлтые конусы света покачиваются под тарелками ночных фонарей, прохладно, зябко. И тут внезпно донеслось цоканье подков по булыжной мостовой.
Не зря сказано кем-то: наш мир - сновидение без сновидца. Но это не был сон. Это ехал извозчик.
Это был могиканин почти уже вымершей профессии. Вдалеке, на пересечении Большого Козловского с Большим Харитоньевским, выехал из-за угла и погромыхивал навстречу музейный экипаж. Конь стал, перебирая копытами. Некто в картузе с высоким околышем, с бородой, расчёсанной на обе стороны, повернул из коляски клокатые брови к Анне Яковлевне. Не подскажешь ли, мать, где тут церковь Харитония. Анна Яковлевна была вынуждена ответить, что церкви больше нет. Куды ж она делась? Снесли.
"Ты знаешь, что это была за церковь? - Мальчик помотал головой. - Вот видишь, я, наверное, последняя, кто ещё помнит. В этой церкви венчался Боратынский, был такой поэт".
Эва, сказал мужик в картузе, вот так новость; а это что за улица? Анна Яковлевна назвала наш переулок. Ба, уж не тот ли; да ведь он-то мне и нужен.
Мужик стал вылезать, пролётка накренилась под его тяжестью, лошадь переступила ногами. Возница по-прежнему неподвижно возвышался на облучке. Бородатый гость шагал животом вперёд, он был невысок, дороден, суров. Квартира спала, и никто не узнал о визите. На цыпочках в полутьме Анна Яковлевна прокралась на кухню, поставила медный чайник на керосинку, заварила чай в пузатом фарфоровом чайничке с покалеченным носиком. Гость сидел на диване под фотографиями, расставив ноги в портах дорогого сукна и высоких смазных сапогах. Обнажив лысую голову, пил вприкуску, отдуваясь, держа блюдечко на растопыренных перстах. Важно кивнул, услыхав, что хозяйка покупает чай на Мясницкой в знаменитом "китайском" магазине. От Высоцкого, стало быть. Она возразила, магазин был перловский. Как же, закивал гость, ещё бы не знать: Перлов Сергей наша родня.
"Интересно всё же. - Анна Яковлевна держит на отлёте курящуюся дымком папироску, разглядывает пустую пачку. - Дукат… это от ducatum, что означает герцогство. Какой же, спрашивается, герцог, да и просто порядочный человек, решится взять в рот эту дрянь?.. Vous êtes fou, ты с ума сошёл! - зашипела она, когда, улучив момент, писатель нацелился выхватить папиросу из её пальцев. - Убери руки. Твоя мама и так недовольна, что ты торчишь у меня целыми часами…"
"А я уже пробовал", - гордо сказал он.
"Пробовал, что это значит?"
"На даче. Из листьев".
"Вот как. Из каких это листьев?"
Разговор о родне продолжался, полуночный гость допил последнюю чашку, перевернул и положил на донышко огрызок сахара. Как если бы время замедлило бег, всё ещё было далеко до рассвета. От ближних родичей и свояков перешли к предкам, подтвердились предания. Прадед-татарин родом из Бугульмы, расторопный мужик по прозвищу Козёл, накопил деньжат, выкупился у барыни и в столицу прибыл в самую удачную пору: только что французы оставили Москву. Земля была дёшева. Он купил участок, разобрал пепелище и построил доходный дом. Потом ещё один, завёл торговлю, обзавёлся знакомствами, связями, под конец жизни был уже купцом второй гильдии. С тех пор переулок называется Козловским.
Выходит, подмигнув, сказал гость, мы с тобою сродственники. Белая кость, она из чёрной произошла.
"А у тебя какая кость?" - спросил мальчик.
"Белая. У всех людей кости белые. Это просто так говорится".
Она объяснила - впрочем, знала это и раньше: из всего козловского потомства в живых остались сын и дочь. Козлов-младший был дедушкой ночного визитёра, то, что этот гость в самом деле посетил Анну Яковлевну, не подлежало сомнению: "вот тут сидел, где ты сейчас сидишь". А дочь вышла замуж за барона Терентия Карловича фон Тарнкаппе.
Тут пошли разного рода генеалогические подробности, хитренькая усмешка показалась на увядшем лице Анны Яковлевны.
"Между прочим, говорят… хотя, конечно, проверить не так просто… Одним словом, считается, что барон Тарнкаппе был внебрачным отпрыском - угадай, кого?"
Писатель спросил, что значит внебрачный.
"Бастард. В некотором роде незаконный… laissons, оставим это. И вообще, если я обо всём этом рассказываю, ты понимаешь? Не для того, чтобы ты рассказывал другим".
Сейчас она скажет: ты уже большой, должен понимать. Не раз приходилось замечать, что взрослые употребляют слово "большой" в двух противоположных смыслах: и как комплимент, впрочем, достаточно сомнительный, и как упрёк, абсолютно необоснованный.
"Дальше", - сухо сказал он.
"При нём был выстроен этот дом, на месте старого. Да, да, этот самый, где ты живёшь… Сыновья Терентия Карловича, вон они, все трое, - Анна Яковлевна подняла глаза на стенку, - пропали без вести. А если точней…"
Она смотрит в пространство. Что она там видит?
"Если точней, были расстреляны".
Писатель смотрит на неё круглыми глазами.
"В двадцатом году, во время гражданской войны. При отступлении… Старший, Яков, - это мой отец".
Спохватившись, она бросает погасшую папиросу в пепельницу. Погружённая в загадочные мысли, поднимает окурок, снова роняет.
"Вот так, друг мой, - проговорила она. - Это бывает. Дом был записан на моего отца, я единственная наследница. Так что, как это ни смешно, - она развела руками, - дом принадлежит мне".
Опять же, как ни смешно, тебя не смущало странное явление гостя. Об Анне Яковлевне и говорить не приходится - с неё, как говорится, взятки гладки. Вокруг Анны Яковлевны происходили чудеса. Но если вспомнить, сколько таких выходцев бродило по улицам в те годы, пряталось в норах коммунальных квартир!
Времена смешались, и в некотором смысле всё существовало одновременно.
Он спросил:
"Весь дом?"
"Да, - сказала она сокрушённо. - Так я ему и объяснила. Но он и так знал, поэтому и приехал".
"Откуда?"
"Не знаю; не интересовалась. А главное, никак не мог понять, что всё это не имеет никакого значения… Спрашивает, где документы. Нет никаких документов, всё пропало. Выходит, ты не могла доказать, тебя и попёрли. Я говорю: вы хотите сказать, что меня выгнали? Пытаюсь ему объяснить, что меня - как это называется - экспроприировали. Сперва был организован домком. Какой такой домком? Комитет по управлению и уплотнению. Слава Богу, - сказала Анна Яковлевна. - Люди остаются людьми. Оставили за мной эту комнату".
"Дальше".
"Что дальше?"
"Дальше рассказывай".
"Мой купец словно с Луны свалился; спрашивает: а кто же ещё здесь живёт? - Жильцы. - Кто такие? - Разные. - Ладно, сказал он и хлопнул себя по коленям, некогда мне тут с тобой тары-бары разводить, я желаю откупить у тебя дом. - Господи, говорю я, что вы будете с ним делать? - Не твоя забота. О цене сговоримся, составим купчую, всё как положено. И предлагает задаток, представляешь себе? Разворачивает бумажник и вынимает пачку банкнот. Я, говорит, дом отремонтирую, приведу в божеский вид. Конечно, и тебя не забуду. Выберешь себе какой-нибудь этаж, а всю эту шантрапу вон. Приличным господам будем сдавать".
"Я уж не стала говорить, - продолжала Анна Яковлевна, - на что мне эти банкноты. Что я с ними буду делать? - Она усмехнулась. - Вот видишь, он бы и твоих родителей выгнал на улицу. Всё-таки революция имела какой-то смысл".
"Революция, - сказал писатель, - покончила с икс-плю…".
"Не вздумай плеваться. Ты хочешь сказать, с эксплуатацией. Veuillez m’expliquer… благоволите объяснить, что это такое".
"Рабочих и крестьян".
"Угу. М-да… Впрочем, в твоих словах есть доля истины. Этого нельзя не признать".
Таковы были памятные беседы писателя с экс-баронессой Анной Яковлевной Тарнкаппе.
III Палеонтология времени (1)
22 сентября 1936
Ты увидел её такой, какой была она в те счастливые дни, когда ты забирался с ногами на диван и пел: "Иксплю, икспля, иксплю!", и в ту ночь, когда возвращались после неудачного путешествия в Колонный зал, о чём речь ниже; ты увидел её в те времена, когда читал её лицо на комоде, - ведь портреты можно читать, даже не сознавая этого, - и на фарфоровом, в чёрных трещинках медальоне, и тотчас, через много лет, услышал её журчащий голос, звучный прононс: "Veuillez avoir l’obligeance!.."; ты увидел переулок, и дом, и квартиру, где прошли лучшие годы жизни, и вспомнил, как однажды, а может быть, и не один раз, тебе привиделось, будто ты лежишь на её диване и видишь сон, и знаешь, что этот сон во сне есть не что иное, как действительность.
Гипертрофия памяти, о, этот старческий недуг, подобный гипертрофии предстательной железы. Молодость умеет сопротивляться, молодость побеждает агрессию памяти; беспамятство - её защитный механизм: мы молоды, покуда способны забывать. Но незаметно, неотвратимо наши окна покрываются копотью памяти. Отложения памяти накапливаются в мозгу. Словно горб, склеротическая память не даёт распрямиться. Утрата способности забывать, вот что такое старение; мы умираем, раздавленные этим бременем. Итак, берегитесь! Вы заболеете той же болезнью. Вот что могло бы сказать старшее поколение младшему. Берегитесь: когда-нибудь и у вас начнёт расти эта опухоль, и вас однажды настигнет бессонница воспоминаний. И уберечься невозможно.