Вернёмся всё же к начатому рассказу. Жилплощадь родителей. По имеющимся сведениям, она представляла собой длинную, наподобие пенала, комнату с окном в переулок. Занавес на кольцах делил её пополам. Получилось две комнаты. В первой половине находилась оттоманка, на ней спал писатель, ближе к двери - шаткий столик, заваленный растрёпанными детскими книжками, под ним было свалено ещё кое-какое имущество: игрушки прежних лет, деревянное оружие, коробка с фантиками, интерес к которым угас, и альбом марок - новое увлечение. На этой же половине помещались буфет, книжный шкаф, обеденный стол и древнее пианино. От множества вещей комната, казавшаяся ребёнку просторной, выглядела ещё вместительней, он расхаживал, как в хоромах, там, где взрослые передвигались бочком; но если бы, например, пришлось освобождать жилплощадь, она оказалась бы совсем небольшой - удивительно, как могло всё это уместиться; вообще говоря, это была одна из загадочных черт эпохи.
Скажут: не жильё, а камера хранения, чулан прошлого; скажут - судорожные усилия сберечь обломки безнадёжно отжившего; и в самом деле, было нетрудно угадать в этом нищенском изобилии, в мутных стекляшках люстры, в остатках лепнины на потолке, в никому не нужном пианино допотопной немецкой фирмы, с медными подсвечниками и двуглавым орлом, - угадать немое и трагикомическое столкновение эпох. Но, быть может, тут сказалось врождённое стремление сохранить непрерывность времени. Пускай нить, соединявшая прошлое с настоящим, рвалась то и дело - руки людей ловили, кое-как связывали повисшие концы, снова подхватывали и снова связывали. Удивительное было время - всё в узлах.
Что касается второй половины, так сказать, второй комнаты, там стояли зеркальный шкаф, туалетный столик, остальное пространство, загородив часть окна высокой никелированной спинкой, занимала кровать родителей. На ночь задёргивалась портьера; шорохи, вздохи, слабый стон матрасных пружин, обрывки загадочных речей доносились до мальчика.
"Не могу забыть, всё время думаю…"
Отец: "Перестань".
"Всё время…"
"Откуда ты знаешь, что это была девочка?"
"Знаю. Теперь я уже никогда не смогу…"
"Откуда это известно?"
"Врач сказал".
"Что он сказал?"
"Сказал, у меня заросли трубы".
"Может, к лучшему".
"Как ты можешь так говорить!"
Смешок: "Не надо предохраняться".
"Ты и так не предохраняешься. Всё самой приходится".
"Нет, серьёзно, сама подумай: с нашей зарплатой. И в этой тесноте".
"Другие живут ещё тесней. Посмотри, как ютятся Островские, шестеро в одной комнате. А Гуджаян просто в подвале".
"Вы ещё козу к себе возьмите. Помнишь этот анекдот?"
"А ты поменьше рассказывай. Тебя и так уже считают евреем".
"Но это правда".
"Наполовину. Не забывай, что на пятьдесят процентов ты русский. И вообще, благосостояние растёт".
"Ты поставила будильник?"
Вздох: "Говорят, хлеб подорожает".
"Кто это говорит?"
"Марья Антоновна. У неё сын работает в этом, как его".
"А ты говоришь, благосостояние растёт".
"Да, в общем и целом, без сомнения".
"В общем и целом. А в частности?"
"Я знаю, что ты хочешь сказать. Есть люди, которые сознательно распространяют такие сведения".
Голоса доносятся из темноты, из-под воды, из чащи, заросшей лианами; ты не спишь, ты не спишь.
"Ты видел это объявление? Совсем рехнулась".
"Делать нечего, вот она и пишет".
"Здесь не плюй, там не сори".
"Делать нечего, вот и пишет".
"А у самой комната вся провоняла табаком. Ребёнок дышит табачным дымом".
Снова пауза, ты держишься на поверхности, изо всех сил стараясь не погрузиться в небытиё.
"Говорят, в Москву завезли - не поверишь. Сто тысяч тонн бананов".
"Бананов?"
"Из Колумбии".
"Где это?"
"Ну, как тебе сказать", - говорит отец.
Пальмы, джунгли, лианы. Голые, шоколадного цвета туземцы в перьях выглядывают из чащи, потрясая копьями над головой.
Хочется вскочить и показать им в альбоме роскошную серебристую марку.
"А сколько они стоят, ты знаешь?"
"Понятия не имею. Я вообще никогда не пробовала бананов. А ты?".
Пауза.
"Надо ему запретить".
"Ты знаешь, кто она такая?"
"Конечно. Из бывших".
"Ну вот, а ты говоришь".
"Что ты хочешь этим сказать?"
"А то, что я не понимаю: как это таким людям разрешают жить в Москве".
Такие люди. Какие? Вскочить и крикнуть: ей принадлежит весь дом! Так что помалкивайте.
"Подделала анкету, вот и всё".
"Думаешь, это так просто?"
"А то бы её давно вытурили".
"За подделку документов знаешь, что бывает?"
"Взятку, наверно, дала. Небось припрятала брильянты".
"Какие там брильянты…"
"А что. Марья Антоновна рассказывала, у них умерла одна старуха. Совсем нищая была, побиралась. А потом вспороли матрас - там сто тысяч".
"Брехня…"
"Бродит по ночам. Вдруг понадобилось чай пить, я сама видела".
"Ночью?"
"Пописать выходила, а она на кухне зажигает керосинку. Ещё пожар наделает".
"Не надо преувеличивать. Тихая, культурная старушка".
"В тихом омуте черти водятся".
"Слушай-ка, - сказал папа, - а кто это такая, ты её раньше когда-нибудь видела?"
"Никого я не видела. Я спать хочу".
"Барышня эта. Вчера приходила".
"Ты всё на барышень заглядываешься. Племянница".
"Какая племянница, она ей во внучки годится".
"А ты знаешь, что она разговаривает с мальчиком по-французски?"
"Кто разговаривает?"
"Она".
"Ну что ж, это очень хорошо. Расширяет кругозор".
"По-моему, это опасно".
"Не понимаю, почему?"
"Мало ли что - ещё кто-нибудь сообщит".
Молчание.
"Разве тебе не ясно, что это в высшей степени подозрительная личность?"
"Кто, племянница?"
"Да не племянница. Старуха!"
"Господи, да она сто лет здесь живет".
Я сплю, сказал мальчик. Экспля, эксплю.
"В Москву завезли… Сто тысяч…"
"А где это находится?"
Там еще что-то происходит. Под пальмами Колумбии. Издалека:
"Не хочу".
"Повернись, пожалуйста".
"Ты всегда выбираешь самый неподходящий момент".
"Смилуйся, государыня рыбка".
"Ты всегда… - Я сплю, сказал мальчик. - О-о!" - и в её голосе смешались протест и восхищение. Тихий скрежет пружин - последнее, что он услышал. И прошло много часов, много дней. Уже близился рассвет. Теперь ему снилось, что он спит и видит сон. Сон склонился над ним и будит его.
О снах во сне сказал далекий соотечественник Анны Яковлевны Тарнкаппе: мы близки к пробуждению, когда во сне сознаём, что видим сон. Следует ли из слов Новалиса, что если мы стараемся убедить себя, что мы бодрствуем, значит, мы грезим? Сон - это ряд ступеней, ты нисходишь в подвал, потом восходишь наверх, там чердак, там сквозь окно в крыше голубеет рассвет. Слабый стук будильника проник в слух, вот-вот прогремит гром, мальчик спал и думал во сне о том, что мать увидела ночью Анну Яковлевну на кухне, но не разгадала тайну, не узнала, для кого заваривался чай из китайского магазина. И, чтобы окончательно пробудиться, он встал и на цыпочках вышел в коридор.
Ему не было холодно в ночной рубашке, впрочем, как-то само собой получилось, что он одет. Возможно, он забыл, что возвращался в комнату надеть чулки и заправить в штаны рубашку. Как и Анна Яковлевна перед тем, как подъехала коляска с бородатым родственником, он стоял перед подъездом, тускло светилась мостовая в сиянии фонарей, из тёмной листвы за стеной чехословацкого посольства бесшумно вылетела большая ночная птица и, махая крыльями, полетела низко, на уровне первого этажа, к перекрёстку, он шёл за ней. Он увидел, что, долетев до поворота, она уселась на каменную тумбу - должно быть, ждала его. Это была учёная дрессированная птица, когда он приблизился, она широко растворила клюв. Он не мог разобрать слов. Навстречу шёл кто-то, невозможно было понять, мужчина или женщина, далеко в просвете Большого Харитоньевского переулка, за спиной идущего светлело, над Чистыми прудами занималась заря; но когда этот кто-то приблизился, писатель догадался, что навстречу идёт племянница, та самая барышня, о которой говорил отец. Она остановилась шагах в десяти и поманила его к себе. Он успел сделать шаг навстречу и был сердит на мать, которая наклонилась над ним и гладила ему волосы. Пора было в ненавистную школу.
IV Племянница
10 апреля 1937
Анна Яковлевна была больна, покоилась под выставкой фотографий, маленькая, с необыкновенным румянцем, заострившийся нос торчал над одеялом, рядом на стуле стояла кружка с остывшим чаем, лежали порошки в вощаной бумаге, лежала книга, которую она не раскрывала, роман Пьера Лоти.
Можно добавить, что под Пьером Лоти лежала ещё одна тоненькая книжка стихов: как ни странно, Бодлер.
"Если, - сказал писатель, держа в обеих руках большой ломоть хлеба, намазанный повидлом, - поставить ракету на колёса, получится ракетный автомобиль".
"Сперва прожуй…"
"Если присоединить к динаме электромотор, знаешь, что получится?"
"Нет, не знаю".
"Вечный двигатель. Динама будет давать ток для электромотора, а электромотор вертеть динаму".
"Ты это сам изобрёл?"
Инженер самодовольно повёл плечами.
"Я в этом ничего не понимаю. У тебя сейчас капнет. Только, пожалуйста, не на пол…"
"Насколько мне известно, - продолжала она, - вечный двигатель невозможен, хотя столько людей потратили жизнь на его поиски. Не думаешь ли ты присоединиться к ним?"
Мальчик слизывал стекающее на пальцы повидло. "Pas du tout, - сказал он презрительно, - вовсе нет. Ведь я его уже нашёл".
Анна Яковлевна осведомилась, что нового в училище. Так она называла, возможно, из упрямства, 613-ю среднюю школу в Большом Харитоньевском, воздвигнутую на месте взлетевшей на воздух церкви. Но что может быть нового в школе? Он пожал плечами.
"У тебя криво висит галстук… ах нет, не подходи. Подхватишь от меня. Вытри пальцы".
Порылась за пазухой и вытащила градусник.
"Тридцать восемь и ноль", - стоя у окна, объявил писатель.
"Дай-ка мне… Гм, действительно… Подойди к зеркалу и поправь".
Из тусклого, в чёрных царапинках, стекла, словно из окна в прошлое, на тебя уставилась голова с выпученными глазами, оттопыренными ушами - и высунула язык.
"Заправь под пиджачок. Попроси маму, чтобы она тебе выгладила".
Он объяснил символику алого пионерского галстука. Три конца галстука обозначают Третий Интернационал. А также три поколения революционеров: большевики, комсомольцы и мы.
"Кто это - мы?"
Мальчик сотворил перед зеркалом пионерский салют. В его руках появились невидимые палочки, затрещала сухая дробь барабана.
"Юные пионеры, - проговорил он, - тр-ра-татата! В борьбе за дело, трам-тарарам, будьте здоровы. Нет, - поправился он, - будьте готовы".
Он запел:
"Взвейтесь кострами, синие ночи! - Маршируя по комнате, чуть не налетел на стул. - Этот красный галстук смочен кровью борцов за дело рабочего класса".
"Угу, - пробормотала Анна Яковлевна. - Не испачкайся".
Но она была далека от иронии. Возможно, её мысли витали где-то. Она промолвила:
"Вот что я хочу тебе сказать… Ты, наверное, уже рассказал маме, кого мы вчера видели?"
"Милиционеров".
"Совершенно верно. А когда возвращались, на обратном пути. Тоже рассказал?"
Он помотал головой.
"Правильно. Не надо её беспокоить. Между прочим, я как-то начинаю сомневаться… - Она закрыла глаза ладонью, в комнате стало сумрачно, стало холодно, зеркало белело в углу, белело окно. - Накрой меня ещё, вон там лежит… Я как-то… - бормотала она, стуча зубами, - начинаю… Меня тут многие считают помешанной, но уверяю тебя… б-р-р… Не надо было ездить… Ах, не надо было… И тебя ещё потащила с собой…"
Её голос, прерываемый кашлем, всё ещё слышался из-под одеяла и пледа, когда произошло событие, которому едва ли стоило придавать значение, а впрочем, как посмотреть, ведь память не гарантирует ни важности, ни случайности происходящего. В комнату вошла племянница. Или, что было правдоподобней, внучатая племянница, а ещё точней, седьмая вода на киселе. Та самая. Забежала к больной по дороге куда-то.
Волосы окружили её светящимся нимбом - теперь она стояла у окна, ее лицо погрузилось в сумрак.
Кажется, она училась в театральной студии. Что же вы ставите, спросила Анна Яковлевна. "Платон Кречет". Это что, из современной жизни? Замечательная пьеса, драма, сказала гостья. Но со счастливым концом. - И о чём же эта пьеса? - Ах, бабушка, долго рассказывать. Это такой хирург, он влюблён в одну девушку, а у неё отец умирает во время операции. Но несмотря на это, они любят друг друга. - Извини меня, детка, я совсем бестолковая: кто это, они? - Я же говорю, Кречет и Лида! - Всё так же неожиданно она попрощалась, её глаза, золотисто-карие, взглянули на мальчика, каблучки простучали по коридору.
Самое удивительное состояло в том, что она была похожа на ту, другую, висевшую за комодом.
И это несмотря на то, что дама за комодом была, осторожно выражаясь, неодета, на племяннице же было платье и пальто.
В чем же тогда состояло это сходство? Ведь нельзя же себе представить, чтобы тебе, в этом возрасте, могло прийти в голову, что если бы племянница сбросила с себя всё, то оказалось бы, что она точь-в-точь та самая, в углу за комодом. Что она, чего доброго, позировала неизвестному художнику! И что это ошеломляющее открытие было сделано в те короткие минуты, когда девушка появилась в комнате, чтобы тотчас упорхнуть прочь. Vraiment, малоправдоподобное предположение.
Необходимо объясниться. Наше описание жилища Анны Яковлевны будет неполным, если мы опустим одну немаловажную деталь: по обе стороны от окна помещались, одно за комодом, другое за диваном, два произведения искусства. Об иконе, висевшей, как полагается, в правом углу, много говорить не приходится, слава Богу, она не бросалась в глаза. (Хотя, если присмотреться, тоже кого-то подозрительно напоминала - уж не хозяйку ли комнаты? Но эта гипотеза - позднейшего происхождения). Гораздо занятней был другой, куда менее благопристойный, а лучше сказать, прямо-таки скандальный портрет в затейливой раме с остатками позолоты. Писатель как будто даже не обращал на него внимания, а всё же нет-нет да и взглянёт.
"Comment la trouvez-vous, cette peinture?" - осведомилась однажды, не без некоторого беспокойства, Анна Яковлевна.
Писатель молчал - не потому, что не умел ответить по-французски, а потому, что не знал, что ответить. Картина вызывала неясную тревогу.
Это был типичный образец буржуазного разложения предреволюционных лет. Представлена была нагая особа в бокале с шампанским - заметьте, не с бокалом, а в самом бокале, достаточно, впрочем, вместительном. Как она там очутилась? Одну ногу она подогнула, так как обе ступни не помещались на узком дне, прозрачно-золотистый напиток доходил ей до грудей; приглядевшись, можно было заметить, что пальцы другой ноги отталкиваются от стеклянного дна, - казалось, она старается всплыть.
Русалка потеряла рыбий хвост, - одно из возможных объяснений, - расщепившись внизу, превратилась в женщину. И вот теперь рвётся прочь, ищет выбраться из стихии, которая стала ей чуждой. При этом она не забывала прикрыть поджатой правой ногой низ живота, ведь она была женщиной. Её бёдра образовали форму слегка перекошенной лиры, подчеркнув изгиб её тела. Она тянется вверх. Вода ласкает живот с ямкой пупка, ласкает бёдра, вот, оказывается, в чём дело: влага делает почти ощутимым музыкальное струение линий тела. Маленькие груди - левая чуть ниже правой, так что сосок оказался ниже уровня жидкости, правая выступила из воды. Надо признать, умелый мастер! И к тому же себе на уме. Легко, почти шутя, ушёл от упрощённой симметрии, но не запретил зрителю почувствовать эту симметрию. Линия рук особенно удалась. Одна рука под водой скользит по стенке сосуда, другая тянется к тонкому краю. Длинные волосы колышутся на поверхности вод. Взгляд наблюдателя поднимается к животу и груди, к круглому подбородку, и тут его ожидает ещё одна странность, если угодно, фокус художника: переливы света в бокале, игра бликов на поверхности вина лишили это лицо сколько-нибудь ясного выражения. Оно как будто обращено к вам, как будто вопрошает о чем-то и тотчас тонет, не дождавшись ответа, в прозрачной и зыбкой, почти нематериальной среде, так и хочется сказать - в материи сна. И в самом деле: не подсказало ли сновидение художнику его сюжет? Или он попросту приглашает полюбоваться, хочет выразить весьма тривиальную мысль, что тело женщины красноречивей её лица?
Грамматика женского тела, может быть, и не столь сложна, не так уж много этих падежей и глагольных форм, и все времена заменены одним настоящим; зато стилистика, поэтика, внутренние рифмы и ассонансы - о, тут есть над чем потрудиться. Лицо одухотворяет чувственность тела; в свою очередь, нагое тело расшифровывает загадку лица. Мы переселяемся в иную эпоху, в иное настоящее, мысли такого рода бродят в голове у зрителя, пока, наконец, он не отводит глаза, отворачивается, чтобы стряхнуть минутный гипноз манерного, щекочущего эстетизма, вспомнить, где он живёт, в какой стране, в какое время.
Эта смешная картинка. Это лицо - лицо золотоокой племянницы, при всей абсурдности такого предположения. Было ли оно, это лицо, красивым? Задумчивость, неожиданная у девушки, поднявшейся из воды, - задумчивость о себе, о своей сущности, смутная догадка об участи, которая ждёт её в мире холодного воздуха, в чужой, опасной среде. Вода - ибо, в конце концов, это была первоматерия, из которой вышла новая Анадиомена, - вода не выталкивала её, вопреки физическому закону, напротив, тянула назад, в материнское лоно, оберегала от искушений, от насилия. Но, верная своему назначению, девушка рвётся ввысь, в мир, наружу. Её судьба впереди. Никакого представления о катастрофе, лишь смутное чувство, предвидение утраты.
Позвольте, однако: беседовать на подобные темы с ребёнком? (Если предположить, что такая беседа могла состояться.) Или, вернее, с маленьким мужчиной - раз уж сомнительная картина притягивает его взгляд.
"Comment la trouvez-vous, cette peinture?"
Она и не ждет ответа.
"Видишь ли, что я хочу тебе сказать…"
Сейчас она скажет: ты уже не маленький. Как будто он и без того не понимает, в чём дело. Но, собственно, в чем?