Подумать только, что делается. Теперь они уже и детей хватают. Но я тебе скажу - она остановилась с бельём в руках, - ты сам виноват. Ты мне никогда ничего не рассказываешь. Где ты проводишь время, с кем водишься. Шуточки, анекдоты, неужели ты не понимаешь, где ты живёшь. Чего уж теперь говорить. Я для тебя не авторитет. Был бы папа жив, он бы тебя приструнил. Надо переждать. Всё-таки есть справедливость. Например, после тридцать седьмого года, когда сняли Ежова, всё изменилось. Сталин вмешался, и всё это кончилось. Она вздохнула, она действительно вела себя мужественно. Только бы не разбудить соседей. Вот деньги, вот тёплые носки. Где билет? Паспорт не забудь. Слава Богу, страна у нас большая. Везде есть добрые люди. Они приютят. Отсидишься сколько надо, а там и я к тебе приеду. Просто надо выждать. Она вытерла слёзы, высморкалась. Присесть напоследок, иначе пути не будет. Бог даст, времена изменятся. Это долго не может продолжаться. Главное, соседей не разбудить. Писатель сказал, что ему нужно попрощаться. С кем? С Анной Яковлевной. Ты с ума сошёл, не смей!
Она первой вышла из подъезда. Взгляд налево, направо - никого. Тёмные купы деревьев за глухой стеной чехословацкого посольства, конусы жёлтого света под тарелками фонарей. До отхода поезда ещё добрых полтора часа, но лучше выйти, пока не рассвело. Молча двинулись к площади Красных Ворот, теперь она называлась Лермонтовской, по Орликову переулку пешком до площади вокзалов. Странная история, говорил он себе много лет спустя, но ведь чего только не бывает на свете. И страна, столь реальная, обступавшая со всех сторон, казалась ему в этих воспоминаниях ожившей легендой. Не забылись подробности, но сцепились в причудливый узор. Невидимое и всевидящее око наблюдало за ним со своих высот, но и это осталось предположением, творимой легендой, чем-то таким, что находилось на стыке возможного, вероятного и фантастического; всё было неправдоподобно в этой небывалой стране, вполне реальным был только финал.
Студент высаживается на станции с названием, о котором никто никогда не слышал, но он будет помнить его всю жизнь; никто не встречает, люди равнодушно косятся на его городское пальто, он стоит на остановке, трясётся на продавленном сиденье допотопного автобуса, сумка с московскими продуктами у ног, брезентовый дорожный мешок на коленях. В дальнем селе отыскивает попутчика, и ещё часа три в телеге, а дальше пешком. Кто посоветовал, чьи это знакомые и знакомые знакомых, неизвестно; кто-то кому-то звонил, кого-то нашёл, всё обиняками, род коллективного инстинкта, цепь страха и взаимопомощи; люди понимают, что надо спешить, - и всё тайна, все молчком, искра пробежала и погасла, ты меня не знаешь, я тебя не знаю. И, собственно, это даже не адрес: есть такие места, которых и на карте не отыщешь, куда и почта не доходит, откуда три года скачи, ни до какой цивилизации не доскачешь.
Шёл я и в ночь, и средь белого дня. Близ городов озирался я зорко.
Вот он в действии, неумирающий русский миф. Бегство из крепостной неволи на Дон, в Сибирь, побег с каторги по славному морю, из страны вглубь страны, в неисследимую глушь: исчезнуть, слинять, сорваться. Воля! Сами того не ведая, мы впитали эту идею с молоком матери.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь. Горная стража меня не поймала.
Обмануть всесоюзный розыск, уйти с концами. Жуки на булавках, мы все лелеяли эту мечту.
XXI Свет не без добрых людей
9 ноября 1948
Он поселился в сторожке на краю джунглей, которые были не чем иным, как одичавшим садом, брошенной заимкой или поместьем давно исчезнувших владельцев. Дальше начинался сырой тёмный лес. На ветхом столике стояла коптилка, лежали спички и толстая, погрызанная временем и мышами книга. Дощатое ложе застелено тряпьём, на гвозде тулуп. В углу - железная печка с трубой, колено подвешено на проволоке и другим коленом выходит из крыши. Измученному долгой дорогой постояльцу ничего не снилось. Утром на столе стояла еда. Хлебом кормили крестьянки меня. Он вспомнил - читал - в царское время женщины ставили крынки с молоком на полке перед окошком, для беглецов, бредущих через тайгу.
Он выглянул, светило холодное яркое солнце. Чуть-чуть золотилась пожухлая листва. Всё кругом словно вымерло. Новоселец повалился на топчан, успел подумать о том, что сейчас, должно быть, народ толпится на ступеньках амфитеатра, выходит из Коммунистической аудитории на галерею с колоннами; и тотчас он догадался, что все было сном: и тётка во вдовьем платке, и ночные сборы - ничего этого не было. Но и пробудившись, сидя на топчане, он как будто переместился из одного сна в другой. Он поднялся, добрел до отхожего места, рядом на столбе висел умывальник.
Писатель листал серые, обломанные по углам страницы, читал наугад, это была история Исхода. И сказал фараон, пусть перестанут громы Божии, отпущу вас, и отправились, числом до шестисот тысяч, не считая детей, как вдруг послышался хруст веток. Это были они, он замер, всё ещё надеясь, что не заметят, пройдут мимо. Бабий голос окликнул его. Он молчал. Дверь приоткрылась.
"Я уж думала, помер ты. Али сбежал".
Куда ещё бежать.
Лохматый зверь семенил навстречу, пролалял: это ещё кто? "Свои, свои", - бормотала старуха. Вошли в избу.
За столом на лавке под образами сидел мужик, весь заросший неседеющим волосом, можно дать ему меньше пятьдесяти, можно и семьдесят. Студент поздоровался. Хозяин молча оглядел вошедшего, показал кивком на скамью. Гость выложил на стол банки с консервами и два круга блестящей, темнокрасной копченой колбасы. Стесняясь, положил рядом конверт.
Мужик заглянул в конверт, не вынимая, пересчитал деньги, ничего не сказал, сунул за пазуху. Разлил желтоватую водку по гранёным стаканам. Давай, сказал он, с новосельем. Тебя как звать-то.
Водка оказалась самогоном.
"Сальцом закусите", - сказала хозяйка.
Пёс стучал когтями, кашлял в сенях.
"Чего он там?" - спросил хозяин.
"Соскучил небось".
Пёс вошёл и уселся на вислом заду. Хозяин взял большой нож, рассек колбасу, отрезал ломтик. Кобель по имени Козёл вскочил, подобострастно подковылял, не сводя глаз с колбасы. Задрав морду и раскачиваясь на задних лапах, Козёл исполнил танец, следуя, как за магнитом, за ломтиком колбасы, который двумя пальцами держал хозяин.
"Хер тебе", - сказал мужик и положил ломтик себе в рот. Игра продолжалась, Козёл снова танцевал на задних лапах, поймал, наконец, колбасный ломтик и проглотил, не успев разжевать.
Напиток бросился в голову писателю, он беспомощно тыкал в тарелку алюминиевой вилкой. Волосатый мужик задумался, угрюмо посматривал на гостя.
"Та-ак, - сказал он медленно, - работать, значит, у нас будешь. А ты чего делать-то умеешь? Небось ни разу лопату в руки не брал".
"Огурчиком солёненьким…"
"Ты, мать, делом займись. Не встревай. У нас свой разговор. Ну чего, рассказывай. Как там жизнь-то?"
"Да никак", - сказал студент.
"Так уж и никак! Ты пей, пей. Здоровей будешь… Из самой Москвы, что ль, приехал? Кто победил-то?"
Студент не понял.
"Крепись, не поддавайся, - сказал хозяин, беря с тарелки пучок лука, - успеешь окосеть… Немец, говорю, в Москве али как?"
Писатель взглянул на свой стакан, взглянул на мужика.
Пёс переступил передними лапами, моргнул, скромно дал знать о себе.
"Пошёл вон… Всё одно. - Хозяин хрустел луком. - Под немцем-то, пожалуй, лучше. А?"
"Да ведь немцев давно уже нет".
"Куды ж они делись?"
"Мы победили".
"Это кто ж это - мы? Ты, что ль? - спросил мужик, прищурясь, и с шумом втянул воздух в волосатые ноздри. - Чтой-то не слыхать, чтоб победили… Васён, - сказал он, - хватит тебе шебаршиться, садись с нами. С ним рядом садись…"
"Чего ты его спаиваешь. Вот, сальцом закусите".
"Ладно, бабка, твоё дело помалкивать. Ты, парень, если что, не бойся. Никто тебя здесь не выдаст. Пока, а там поглядим. Как себя покажешь. Да гони ты его вон! - загремел он. - Суку этого".
Хозяйка поднялась, отворила дверь, и пёс удалился, заметно припадая на задние лапы.
"Зависит, говорю, как себя поведёшь. Небось там делов наделал… Твоя забота. Я тебя не пытаю. У нас тут закон тайга, медведь прокурор".
Затем последовало молчание, хозяин крутил перед собой стакан, выпил не торопясь, схватил новый пучок, нюхнул.
"По-нашему так. Что Гитлер, что Усатый, все одно… С Гитлером-то, пожалуй, лучше, а в общем, один хер. Пущай они там себе глотку перегрызут".
"Уже перегрызли".
"Кому?"
"Гитлеру, кому же".
"А Усатый где?"
Гость пожал плечами. "В Кремле".
"А говорят, Кремль сгорел. Французы спалили".
"Дядя, - сказал студент, - когда же это было!"
"Ну, значит, восстановили. М-да. Надо бы ему, - продолжал хозяин, - девку какую найти, дело молодое".
"Найдём", - сказала Васёна.
"Может, Клавку позвать? Давно не виделись".
"Я те дам Клавку".
"Да не мне, не мне!"
"Знаю я тебя. Я те дам Клавку".
"Ладно тебе… Ну, давай, что ли, ещё по одной. Мать! открой консерву, чего он там привёз… Тут до тебя тоже один жил. - Как ты, скрывался… Да ты не трухай, я же не спрашиваю, что ты там натворил. Ешь, пей. Никто на тебя не донесёт. Вот я и говорю, старик здесь жил, в сторожке. Всё молился… Николу видишь? - Он повернулся, показал пальцем. Студент обвел иконы осоловевшим взором. - Да не та, внизу. Учить вас надо… Он оставил. И тулуп евоный. А Богородицу с собой взял".
"Давно?"
"Чего давно?"
"Давно он здесь жил?" - спросил писатель.
"Эва. Тому уж лет сто".
"Как это, сто?"
"Ну, может, чуток меньше. Я его не застал. Люди рассказывали. Лет десять прожил, а потом ушёл".
"Куда?"
"А леший его знает. В тайгу ушёл. А знаешь, кто он был?"
Снова послышалось царапанье, хозяйка отворила, пес воздвигся на пороге.
"Ну, чего тебе?"
"Соскучил", - сказала Василиса.
Кобель вновь намекнул, что не прочь поучаствовать в трапезе.
"Ишь чего захотел".
Не отказался бы и от…
"Ишь ты какая сука, выпить ему захотелось. А вот сопливого моего не хочешь? Пошёл вон".
Пёс вскинул жёлтые брови, пожал плечами.
"Старый стал", - заметил хозяин.
Дверь осталась открытой, Козёл, выйдя из сеней, расставил лапы перед крыльцом и, опустив зад, похезал.
Голос хозяйки донёсся: "Вот я тебя!"
"Так кто же он был?" - спросил писатель.
"Старец? Святой. То-то и оно. Царь".
"Какой царь?"
"Государь император!" - вскричал народный человек.
Студент воззрился на него.
"Он самый, - сказал мужик убеждённо, - кто ж ещё. Помер, проводили как положено, ну, там музыка, лошади с энтими, - он потряс корявой ладонью над головой, - с метёлками. Николашка на трон взошёл. А он, родимый, ночью, когда все разошлись, возьми и встань с одра смерти. И утёк по подземному ходу. Слинял! Там и одёжа была для него приготовлена, вроде как крестьянин. В лаптях поканал. А заместо него верные люди другого в гроб подложили. Вот он тут и скрывался".
(А что, мелькнуло у писателя, может быть, в этом есть и резон - история вне хронологии. История без пресловутого "исторического подхода". Может быть, так и поймаешь за хвост её неуловимый, бессмысленный смысл. Над этим стоило бы поразмыслить, но размышлять было некогда).
Студент заметил, что о старце написал Толстой.
"Это который, Лев, что ль? Правильно, значит, написал".
Писатель сказал, что он однажды видел похороны настоящего царя.
"Это которого?"
"Последнего".
"Врёшь. Это когда же. Тебя тогда ещё и на свете не было".
Подумав, он добавил:
"Видели мы их всех в гробу. Суки поганые… Чтоб им черти на том свете пятки щекотали…"
За перегородкой, где помещалась кухня, Василиса с грохотом свалила охапку дров.
"Да ведь уж топили, Васён!"
Бабий голос ответил:
"Холодно чегой-то".
"Всё сгорит, - бормотал волосатый мужик, - Всё-о-о, - повторил он с видимым удовольствием, - пойдёт прахом! Ну, давай еще по маленькой".
"Егоша, может, хватит?"
"Молчать!"
Выпили еще по маленькой.
"Сказано: всех покараю и не оставлю на камне… Ты читай Писание, там всё сказано. Евреи написали… По-нашему, жиды. Умные, гады, всё знают. А насчёт того-этого, ничего не бойся. Тут закон - тайга. А если спросит кто, нет таких, и гребите отседа".
"Я вот тебе что скажу, - бормотал он. - Раз уж пошёл такой разговор… - Он наклонился и зашептал: - Меня тоже нет. Я уж который год живу как бы вовсе не живу. Спроси меня, кто я такой, я тебе не отвечу. Никто! Понял? Чего ты на меня смотришь? А? - мужик стукнул кулаком по столу. - Небось думаешь, нализался и ничего не соображает. А на самом-то деле кто тут с тобой сидит? С тобой Григорий Петров сидит! А может, и не Григорий Петров, может, вовсе даже не человек, а так, одна мечта".
"Да что ж это такое!.. Ты его не слушай - болтает незнамо что".
"Нет меня. Убили, пропал без вести. У меня и похоронка есть, там прямо сказано: погиб в боях, за нашу советскую родину. Е…ть её в рот. Нет таких, и всё, и катитесь вы все к едреней фене".
XXII Путь жизни. Утрата девственности
Ноябрь или декабрь
Старуха нашла для него старые растоптанные валенки, телогрейку, треух, писатель бродил по заснеженной пустоши, возвращался к себе, топил печурку, спал, просыпался, читал вслух ветхую Библию, и зверь внимал ему, сидя на поджаром заду, щёлкал зубами, чесался, ловил блох, помалкивал. Однажды, миновав развалившуюся мельницу, перебрались по льду через речку и углубились в лес, пёс залаял, побежал, махая хвостом, провалился в сугроб, хрустнули ветки, белый пушистый убор посыпался с еловых лап, из чащи вышла снежная королева.
Вышла невысокая, присадистая, полнолицая, молодая, на вид лет сорока, в тёплом платке, из-под которого выглядывал белый платочек, в шубейке и маленьких чёрных валенках. Козёл крутился возле неё, она чесала его за ушами, приговаривая: Козлик. А тебя как, спросила она.
"Не хочешь говорить. А я и так знаю", - и пошла вперёд. Пёс выбежал на лёд. Добрели до мельницы, она сгребла ногой снег с единственной ступеньки, оставшейся от сгнившего крыльца.
"Кабы не проломилась", - пробормотала она.
Писатель опустился рядом.
Пёс осведомился, помахивая хвостом: так и будем сидеть?
"А куды нам спешить".
"Вы здесь живёте?" - спросил студент.
"Живём…"
Помолчали, женщина сидела, вытянув ноги в валенках, поправляла платок.
"Живём - хлеб жуём. Чего тебе, Козя? Домой хочешь?"
Она поглядела на белое ватное небо и широко зевнула.
"Чегой-то спать хочется. К непогоде. Потопали, милые".
По дороге разговорились: она жила в посёлке, километров за семь. Да какой там посёлок, полторы старухи. Небось, скучно тебе здесь, сказала она. Писатель ответил, что хозяева хорошие. И ещё о каких-то пустяках. Григорий Петрович говорит, в сторожке будто бы жил святой какой-то старец. - Какой еще старец, не было никакого старца. - А кто же? - Никого там не было. - Хозяин говорит, давно: сто лет назад. - Ну, это другое дело; мало ли кто жил. Вон у нас помещики жили, баре; ничего не осталось. - Якобы царь. Об Александре Первом тоже рассказывали, что он не умер в Таганроге, а скрывался в Сибири.
"Ты его больше слушай, - сказала Клавдия, - он тебе наговорит".
"Так и не пойму, кто он вообще-то?"
"Кто… - Она усмехнулась. - Никто, вот он кто".
"Они что, тебе родня?"
"Какая родня - седьмая вода на киселе".
Оттоптали снег с валенок и вошли в дом.
В тот раз ничего не было, и, кажется, прошло ещё сколько-то времени, Клава приходила несколько раз, прежде чем - прежде чем что? Впоследствии же всё выглядело так, словно совершалось в один день.
"Давай помогу, что ль", - промолвила она, вслед за Василисой вышла на кухонную половину и вернулась, неся перед собой ухват с шипящей чугунной сковородой. Хозяин, заросший, как лесной царь, восседал под образами. Клава выбежала в сени - "я сейчас" - там была другая дверь - и вернулась в платочке, из-под которого кокетливо торчала ореховая прядь, в пёстром платье с бусами на груди, с неумело накрашенными губами.
"Ишь ты, ишь ты", - проворчала старуха. Григорий Петрович смотрел на Клавдию из-под нависших бровей. Все уселись за стол. Козя, не дождавшись, когда начнут, уже хлебал что-то из миски.
"Вот это другое дело, - сказал Григорий Петрович, по-хозяйски беря со стола бутылку с бело-зелёной этикеткой, - "Карагандинская"! Караганда-то знаешь, где?"
"Не знаю".
"И не надо знать. Это даже и не Россия".
"Почему же не Россия?" - спросил студент.
"Где брала?"
"Пей, отец, и не спрашивай. Кушайте, милые".
"Снег-то какой повалил. Завалит нас всех", - сказала Клава, наклонившись к окошку.
"Ничего, откопаем тебя".
"Кушайте на здоровье…"
Несколько времени спустя хозяин объявил:
"Всё, напился, наелся. А теперь вот почитаю вам".
"Да ты уж читал…"
"Пущай послушают. Им будет полезно".
Василиса принесла толстую книгу в пожухлом чёрном переплете, мужик сдвинул в сторону тарелки, нацепил очки, послюнил палец.
Хорошо жить в честном браке, но лучше никогда не жениться.
"Это почему же?" - спросила Василиса.
"Молчать. Слушай и не перебивай".
Писатель спросил, что это за книга.
"Граф Лев Толстой. Слыхал про такого?"
"Слыхал вроде бы", - сказал писатель.
"Вот и помалкивай. "Путь жизни" называется".
Если люди женятся, когда могут не жениться, то они делают то же, что делал бы человек, если бы падал, не споткнувшись. Если споткнулся и упал, то что же делать, а если не споткнулся, то зачем же нарочно падать? Если можешь без греха прожить целомудренно, то лучше не жениться.
"Какой же это грех - женитьба, - сказала Василиса. - Чего он там пишет! Сам небось…"
"У Толстого было тринадцать детей", - сказал студент.
"Вот. Это тебе ученый человек говорит".
"Молчать… Много вас, умников".
Губительны для доброй жизни излишества в пище, также и ещё более губительны для доброй жизни излишества половой жизни. И потому чем меньше отдаётся человек тому и другому, тем лучше для его истинно духовной жизни.
"Вот, - сказал хозяин и строго взглянул на Клавдию. - Тебя касаемо".
"Я-то тут при чём".
"А при том, что женщина - сосуд греховный".
"Какой еще сосуд".
"А вот такой". Чтение продолжалось.
Говорят, что если все люди будут целомудренны, то прекратится род человеческий. Но ведь по церковному верованию должен наступить конец света; по науке точно так же должны кончиться и жизнь человека на земле, и сама земля; почему же то, что нравственная добрая жизнь тоже приведёт к концу род человеческий, так возмущает людей?
Главное же то, что прекращение или не прекращение рода человеческого не наше дело. Дело каждого из нас одно: жить хорошо. А жить хорошо по отношению половой похоти значит стараться жить как можно более целомудренно.
Григорий Петрович вздохнул и потянулся к бутылке.